— Ну? И что?
— Хорошо…
— Хорошо! — воскликнула Сякина. — А ты понимаешь, что это такое — поставить звенья на хозрасчет? Понимаешь, до чего мы можем докатиться?
— Так сейчас же это поощряется.
— Что поощряется? Перевести на хозрасчет большое, крупное хозяйство — это одно. А мелкое звено? Так мы можем дойти до того, что каждого колхозника посадим на хозрасчет. А это что? Единоличник!
Да, опростоволосился Гришанов, проморгал такой загиб. Мало того что проморгал — восхитился, одобрил.
— Но я подумал, что как эксперимент — это можно допустить. Посмотреть, что из этого выйдет…
— Эксперимент! А что выйдет? Вот то и выйдет, что я сказала: единоличник. Эксперименты — дело хорошее, они нужны, но мы должны смотреть дальше, предвидеть, куда они могут привести. Потапов либеральничает с Бамбизовым, а зря.
С тех пор года три Гришанов мотался по району в разных качествах — уполномоченным, докладчиком, контролером, лектором. Планшетка его порядком поистрепалась, второй комплект обмундирования донашивал, но в «Зарю» дорога как-то не лежала. И вдруг посылают его туда заместителем председателя и секретарем парторганизации.
Бамбизов давно просил Потапова дать ему в помощники толкового человека, который смог бы культурными делами заняться, у самого у него «не хватает для этого рук». Потапов обещал, но человека такого подобрать долго не мог. Гришанов показался ему подходящей кандидатурой: «И дело будет делать, и райкомовским глазом будет возле Бамбизова. Это тоже важно: Бамбизов — мужик своенравный, с завихрениями».
Не с легким сердцем принял предложение секретаря Гришанов, заныло под ложечкой, но противиться не посмел: привык подчиняться начальству, исполнять его волю. Таким он был в армии, таким остался и в «гражданке».
На этот раз в «Зарю» приехал летом, в канун уборки, заметил — обновилось село, новых построек много.
Дом стариков, у которых останавливался прошлый раз, отыскал с трудом — затерялся среди других. Похорошел дом, посолиднел, над крышей телевизионная антенна, в палисаднике в рост человека густые заросли темно-красных георгинов. А вот и они, его старые знакомые — хозяева. Узнали, засуетились, приглашают в дом молока выпить. Старик совсем сдал, он уже на пенсии, а старуху время щадит: раздобрела, лицом стала моложавее.
— Вернулся сын? — кивнул Гришанов на телевизионную антенну.
Она не сразу поняла, о чем речь, сын-то, видать, вернулся не теперь вот, а раньше, это уж ей и не в диковинку.
— А?.. Вернулся, вернулся, — заулыбалась она.
— За березовым соком все еще на старый двор ходите?
И опять она не сразу поняла, почему ее об этом спрашивают, а потом вспомнила, засмеялась смущенно:
— Нет, не хожу. Уже тут вон какие березы вымахали, можно подсекать. Да ни к чему.
Березки вытянулись — стройные, высокие, густая тень под ними. И садик стал настоящим, молодые яблоньки густо украшены крупными плодами. Старик засеменил в калитку и вернулся с полным подолом яблок, высыпал щедро на колени Гришанову:
— Пробуйте. Первый год уродились.
Краснобокие, желтые, зеленые — разные, с разных деревьев, яблоки в мелких росинках еще хранили в себе утреннюю прохладу и приятно холодили руки.
Хорошо Гришанову, и горечь от нового назначения совсем отступила.
Бамбизова встретил в конторе в толпе колхозников. Был день зарплаты, и потому здесь по-праздничному шумно. Председателя узнал не вдруг — он стал будто ниже ростом, и голова совсем побелела. В запыленном костюме, в забрызганных грязью брюках толкался в самой гуще и рассказывал что-то веселое.
Увидел Гришанова, поднял, приветствуя, руку.
— А-а! Уполномоченный приехал! Значит, скоро уборка.
— Я надолго, — сказал Гришанов и, отведя Бамбизова в сторонку, объяснил ему о цели приезда.
— Так хорошо! — обрадовался Бамбизов. — Это здорово! Нам не хватает как раз крепкого идеолога. Вникай сразу в дела, с людьми сходись. Я тебе помогу. Первое время поездишь со мной. Не унывай. А для начала — поедем, я тебе кое-что покажу. Ты узнаешь, отчего я такой радостный.
Усадил Гришанова в «газик», сам сел за руль и повез на новую плотину.
Бетонные колодцы для слива воды, черные винтовые заслонки, ажурные, окрашенные в голубой цвет перила мостка, ведущего от плотины к винтам, с десяток белых, как мрамор, ступенек и зеленый ковер одернованного склона плотины — все это выглядело красиво, солидно, внушительно. По гребню еще ползает, урча, бульдозер, наводит остатнюю гладь, а ребятишки уже прыгают с прилаженной ими широкой доски, плавают, бегают наперегонки в мелких затончиках, где трава на дне мягкая, а неглубокая вода теплая, как парное молоко. Брызги взлетают высоко вверх, и от этого над озером стоит веселая радуга.
— Набирается водичка! — поставил локти на перила Бамбизов, смотрит на столпившиеся у бетонного основания в пенистой круговерти щепки, сухие прутья, поднятые водой с залитых берегов.
В воскресенье оба берега и плотина усеяны людьми. В кустах поблескивают мотоциклы, велосипеды, мотороллеры. А Бамбизов сидит на зеленом мыску высокого крутояра и радуется, как ребенок, рассказывает Гришанову, что за плотиной, там, где песочек, будет оборудован «лягушатник» для малышей; что здесь вот вырастет вышка для прыжков в воду, а там — будут лодки и причал для них.
— Все это с хитростью делается — молодежь хочу приманить, — подмигивает Бамбизов. — Совсем молодым — карусель, пруд, парк, клуб, тем, кто постарше, — штурвал в руки. А женится — дом ему, корову. Живи, пускай корни поглубже. А?
Слушает Гришанов, соглашается, но тут же перед глазами встает Сякина, предостерегает: «Демагогия!..» И Гришанов ищет, что бы возразить Бамбизову, не очень так чтобы резко, но дать понять, что у него на этот счет есть свое мнение.
— А не слишком ли большое значение ты придаешь личному?
— Ага! Узнаю знакомый голосок! Но ничего, поживешь — убедишься, кто прав. — И тут же стал разъяснять: — Мы раньше как относились к личному? Да и теперь еще частенько, как? А так: «Никто, мол, не отрицает, у тебя есть личная жизнь, от нее, к сожалению, никуда не денешься. Живи, пожалуйста, занимайся и личными делами, но делай это так, чтобы личное не мешало общественному, умей сочетать». То есть мы признаем личное как бы исподволь и рады были бы избавиться от него.
— Ну да! А как же иначе? — искренне недоумевает Гришанов.
— А скажи мне, дорогой товарищ, будет колхозник болеть душой, чтобы больше и лучше заготовить кормов для общественного скота, если его собственная корова «читает газету»? Будет доярка спокойна на работе, если ее дети не присмотрены и сидят дома не кормлены?..
Гришанов молчит.
— Мы как рассуждали? А так: «Твоя корова — ты и заботься о ней. Наша забота — общественное стадо. Кормов колхоз тебе ни дать, ни продать не может. Воровать ты не имеешь права. Как хочешь, так и выкручивайся». И человек «выкручивался». Где уж тут ему было думать об общем благе артели, о морали и других высоких материях! Получалось что-то нелогичное между тем, что мы утверждаем, и тем, что человек имел. Всякие блага, хорошая жизнь оставались для него все время где-то впереди, там, на светлом горизонте. Мы видели перед собой общие цифры, общие показатели, выводили средний уровень, и получалось, что в среднем человек вообще живет хорошо. А конкретно судьба Ивана, Степана интересовала мало. Мы у себя в колхозе поломали такие порядки.
— Все это хорошо, только… — пытается возразить Гришанов.
— Что «только», что «только»? — горячился Бамбизов. — А ты возьми мелочи житейские — сколько их в домашнем хозяйстве? Их в крестьянском доме гораздо больше, чем в городской квартире. Если закрыть глаза на эти «мелочи» и пусть каждый справляется с ними, как знает, работать человеку будет некогда. У него вряд ли хватит сил и времени содержать лишь свой дом в порядке. Там как? — Бамбизов кивает в сторону города и, минуту подумав, загибает палец: — Возьмем такой пример. Испортился водопровод или выключатель в квартире горожанина. Он что делает? Звонит в жилуправление или опускает записочку в специальный ящичек. К нему приходят и, что надо, делают. Так же и с телевизором, и с холодильником. А случись такое в селе, да еще в доме вдовы, — кто ей поможет? Вот то-то и оно-то.
Слушает Гришанов председателя, верит и не верит ему, принять сторону Бамбизова боится. Рассуждает: не все то хорошо, что хорошо. Хорошо в данном месте, в данное время, а как это отражается на соседях, а как это будет выглядеть, если все начнут вот так поступать, а согласуется ли это?..
— Согласуется! — уверенно сказал Бамбизов и хлопнул Гришанова по плечу. — Согласуется с интересами людей, а значит, и с тем. — Он указал пальцем вверх. И вдруг спросил: — Ну, а как же иначе? — И, не дождавшись ответа, сам отвечает: — Ведь мы пробовали уже вести хозяйство на голом энтузиазме. «Давай, давай! Земля ваша, хлеб ваш, колхоз ваш!» А осень придет — в амбарах пусто, общеколхозное отвезли, личное — обложено налогом. И думает колхозник: «Я живу плохо, сосед — тоже, в других колхозах — такая же картина. Почему так, для чего работать?» — «Для общества». — «А где оно? Подамся в общество». И перестал он считать землю своей, не стал ему колхоз родным. Деревни стали редеть. Было так? Было. Мы сделали, чтобы колхоз стал крестьянину по-настоящему своим домом, чтобы ему было в нем хорошо, чтобы ему было в колхозе лучше, легче жить, чем он жил когда-то; чтобы человек чувствовал себя хозяином судьбы артели и чувствовал, что эта артель заботится о нем, в беде не оставит.
Разговор этот состоялся не враз. После плотины он возникал постоянно, то в поле, то в машине, то в конторе, то в столовой. Как-то под вечер в правление зашел запыленный с ног до головы комбайнер. Приехал на ужин в столовую и заскочил к председателю поговорить насчет кирпича — погреб надо перестроить, старый совсем обветшал.
— Выпиши, — коротко сказал Бамбизов, и парень от такого быстрого решения немного оторопел, хотя знал, что ему не откажут. Он стоял, не уходил — неловко как-то вот так сразу повернуться и уйти. — Делать сам будешь?