И верно, окосел, что с него, с пьяного, спрашивать. И выпили мало, одну бутылку армянского, а скис. Но все же Потапов повернул разговор к главному — к его семейной жизни, намекнул насчет Конюховой. Посерьезнел сразу Бамбизов, глаза злобой налились, кулаком по столу грохнул:
«Сплетни собираешь, секретарь! Моя личная жизнь — мое дело. Как-нибудь сам разберусь. Кончен разговор. — Уже в дверях к чему-то сказал: — Дятел, как правило, умирает от сотрясения мозга. Профессиональная болезнь».
На улице смягчился, тронул Потапова за пуговку, стал вертеть: «Извини, Потапыч, погорячился… Пойми: я стал богатым и счастливым! Глаза раскрылись, жить хочется! А почему? Любовь узнал! Есть она, оказывается, есть, Потапыч! И как хорошо-то жить с любовью! А ты?.. Не надо, не лезь…» — «Ну и держал бы при себе эту свою любовь, что ли». — «Любовь, Потапыч, не спрячешь, это не чирей. Если она есть — так она есть: в глазах, в словах, в делах — во всем она будет видна. Да ее и прятать-то не хочется, наоборот, показать тянет». — «Вот у тебя всегда так: что надо прятать, тянешь напоказ. Не ты первый, не ты последний». — «Потапыч, не о-по-шляй. Читай Козьму Пруткова, он мудрый. «Не зная языка какого-то там, не берись судить о нем». Вот что он говорил». — И пошел к машине.
Подумал тогда Потапов, что зря так ведет себя Бамбизов, не знает он баб: из-за них не такие головы летели. Утихомирить бы его, образумить, умерить бы эту «любовь» его. Начнется семейный скандал — эхо по всему району покатится. Начнется? Да ведь оно уже началось: Ольга уже начинает бить тревогу. Да, надо что-то делать. А что?..
Не придумал тогда Потапов ничего определенного, понадеялся, что Бамбизов сам одумается. И наверное, зря понадеялся…
Но неужели из-за этого?..
Вслух проговорил:
— Нет, не может быть.
Кочин подался вперед, думал — Потапов к нему обращается. Но тот молчал, смотрел на бегущую под машину дорогу.
В «Победе» сначала тоже молчали. Когда выехали за город, первым заговорил прокурор:
— Мне что-то не верится в версию самоубийства. С чего бы ему стрелять себя? В почете столько лет человек ходит, такая слава. Нет, там что-то другое, как бы это не было убийством. Не нашлась ли какая сволочь?..
— А может, несчастный случай, — отозвался начальник милиции. — Бывает и такое.
— Посмотрим.
В «Москвиче», склонный к философствованию, нарушил молчание шофер:
— Почему так получается: умный человек, а сам себя лишает жизни?..
Ответа не последовало.
На мотоцикле милиционеру разговаривать не с кем. Включенный коротковолновик всю дорогу трещал и выкрикивал что-то громкое, хриплое и неразборчивое. В эфире было шумно и тесно.
В «газике» висело тягостное, враждебное молчание. Только один раз Гришанов не выдержал, упрекнул Виктора:
— Ну что ты тащишься? Смотри, как отстал. Давай быстрее.
— Пыль глотать? — огрызнулся Виктор.
Пыль от передних машин клубилась плотным облаком, временами застилая весь горизонт. Пристыженный Гришанов не возражал шоферу, а тот не унимался, продолжал:
— Теперь спеши не спеши — все равно вчерашний день не догонишь. Операция по спасению кончилась.
Вспоминает Виктор эту «операцию», распутывает веревочку, хочет до конца добраться — когда, где, с кого все началось. Помнится вечер, когда Владимир Иванович сидел с Потаповым в чайной. Вышли поздно, а потом еще долго разговаривали о чем-то на тротуаре. К машине подошел один, сел, мрачно сказал:
— Поехали.
Пока и за город выехали — ни слова не проронил, думал о чем-то. А потом махнул рукой, покрутил головой, будто пчела его донимала, и к Виктору:
— Вот он мне мораль читал. Потапыч… А того не знает, что мы с Ольгой тридцать лет живем, как пауки в банке. Честное слово. А я ведь любил ее. Любил! Но не долго. Как поженились — враз все обрезало. Не знаю почему. Красивая девка была и умная. Ведь красивая, правда? Это ж и сейчас видно. И умная. Не скажешь, что дура. А ведь дура… Нет, не дура, просто она такой человек, а дурак — я.
— Че ж так долго тянули?
— Трус я, Виктор. Трус! Поначалу совесть мучила… Да она, холера, и сейчас мучает, чтоб ей пропасть. Стыдно было, понимаешь! А тут родители: мол, все образуется, характеры со временем притрутся и все такое. Потом ребятишки пошли. А пуще всего, Виктор, я боялся райкома. Всегда боялся. И сейчас боюсь. Да, да! Не Потапова, нет. Райкома! Партия для меня, Виктор, дорога, перед ней боюсь оконфузиться. А перед Ольгой — нет! Хватит! Дети выросли — больше я никому не должен. Так могу же я хоть на старости лет пожить по-человечески, узнать, какая она, эта счастливая семейная жизнь? А она ведь есть, Виктор, есть!
Замолчал, смотрит на дорогу, думает о чем-то, и вдруг улыбнулся самому себе.
— А что, Виктор, может, мы вообще совершаем большую ошибку, превращая любимую женщину в жену? Ведь утрачивается самое дорогое, самое прекрасное… Проклятый быт все поглощает, все растворяет! А?
— Не знаю… — пожал Виктор плечами. — А как же тогда? Чудно было б.
— Чудно, — согласился и снова замолчал. И вдруг опять о жене. — Ольга, конечно, любит меня, но это уже больше привычка, а не любовь. Привычка заботиться, создавать уют. Любит заботиться, понимаешь? И это у нее получается, ты же знаешь. Сорочки всегда постираны и выглажены, постелька чистая. Она мне даже галстуки покупает, знает, какие в моде. И я всегда как пижончик. Знаешь, какие она мне плавки купила вот совсем на днях? На правой ягодице рыбка серебристая вышита, а с левого боку кармашек на маленькой молнии. Во, брат! — Засмеялся, хлопнул Виктора по коленке. — И сама чистая, следит за собой. Рубашечки, комбинации у нее такие, что когда они еще в целлофане, и то начинает голову мутить.
— А наденет — так и совсем…
— А наденет… — перебил Виктора Бамбизов. — Хоть наденет, хоть разденет — одинаково смотреть не могу: противно. Заговорит, что бы ни сказала — опять же все вызывает протест. А почему? Почему? Может, она изменяла мне? Нет! Она очень верная жена. Но жизнь моя для нее всегда была чуждой, далекой. И теперь я слишком хорошо это знаю, и знаю, что так будет всегда. Не так, а хуже, с годами характер у нее становится все паршивее и паршивее. Упрекает, будто я ее жизнь загубил, без меня бы она вроде чего-то добилась. А? Каково слушать такое? — Тряхнул головой и опять раздумчиво: — Хорошая Ольга, но вся как-то на мелочах. За каждый рубль пилит. Родню всю жизнь делит на «мою» и «твою». Ее родня — цаца, а моя — бяка. Ты вот хоть раз видел, чтобы ко мне приезжал брат мой или там еще кто?
— У вас брат есть?
— О! И не один, а целых два. И сестра. Всех отучила! Каково? Мелочи, скажешь? Может, мелочи, а может, и нет. Но мне-то больно? Больно и стыдно. И угнетает меня эта мелочность ее, Виктор, больше, чем если бы она каждый день наставляла мне рога. Во, вот такие! Как у оленя! — Растопырил пальцы обеих рук над головой. — Смеешься? Зря смеешься! А вот там, знаю, этого нет, мелочей нет. Они, конечно, есть, но не в них главное. У нее и лифчик, наверное, не модный, и рубашка из грубой материи, а вот отвращения у меня никакого нет, тянется к человеку душа. Понимаешь, Виктор, такая она чуткая, ну прямо как скрипочка. Только смычком торкнись чуть, и тут же заиграет. На лету мысли мои ловит, понимает, и чувствую — умнее меня, а не показывает. Наверное, и сама не знает, какая она умница.
Всю дорогу говорил. Временами даже забывал о Викторе, сам с собой разговаривал. И впервые заговорил о ней. Да так красиво…
В колхоз приехали. Бамбизов домой не пошел, поплелся к реке. Виктор поставил машину и незаметной тенью — за ним. Стал наблюдать из-за кустов. Пьяный все-таки, вдруг купаться полезет. А он нет, устало присел на травянистый бережок, снял кепку, ударил ею о коленку, выбивая пыль, замахнулся второй раз, но раздумал, положил ее рядом с собой. Не хотел, видно, нарушить тишины.
А тишина была — будто кто одним рубильником выключил все шумы.
Летняя заря еще не погасла, она затухала спокойно и неброско, а когда незаметно погасла, оставила после себя не сумерки, а мягкий полусвет. Тени исчезли. Только прибрежные кусты и деревья отражались в зеркально гладкой воде. Но вот у самого горизонта на воде появилась какая-то рябь. Это неслышно, озираясь по сторонам, торопилось домой запоздалое стадо гусей. Пугаясь кустов, взрослые гуси вполголоса тревожно переговариваются, молодые — попискивают. Заметив Бамбизова, останавливаются, сбиваются в кучу, долго о чем-то совещаются и наконец выбираются на противоположный берег. Обходят опасное место пешим ходом, а потом снова спускаются в воду и плывут дальше.
Проводив гусей, Бамбизов продолжал смотреть на реку. Виктор уж заскучал было, замечтался, как вдруг мысли его сбились, смешались, он вздрогнул — рядом в кустах послышался треск, будто кто-то большой и тяжелый упал с обрыва. Затрещало и стихло. А потом почти над самым ухом — тяжелый вздох. Вгляделся — корова, смотрит удивленно, не ожидала встретить здесь человека. Виктор замахнулся на нее, и она шарахнулась к Бамбизову.
— Фу-ты, скотина неразумная! Напугала, — вскочил Бамбизов, поискал, чем бы ее отогнать, и, ничего не найдя, схватил кепку: — Пошла вон… Хозяйка, наверное, ищет, а ты тут бродишь, непутевая!..
Корова отпрянула, продралась кустами в сторону деревни. Виктора Бамбизов не заметил. Надел кепку и пошел домой. Виктор посидел еще немного в засаде, пока Бамбизов скрылся, и тоже направился к себе.
В избах огни погашены — село спит, хотя сумерки все еще не погасли. Летняя ночь приглушенным неоном разлилась по земле.
Тишина…
И еще Виктору вспоминается теперь давно-давнее. Хутор Порубки. Оттуда он уходил в армию. Провожали его по старинке: под горькое завывание старухи матери, под хмельное причитание соседей, под незабвенную песню «Последний нонешний денечек…» А он радовался: наконец-то из колхоза вырвался, после армии ни за что не вернется. В армии все шло хорошо. И вдруг получает от матери письмо — случилось несчастье, сгорела постройка. Затосковал, ночей не спит, мается. К командиру пошел, тот прочитал письмо, стал успокаивать: