ких зеленых стеблях. Поодаль от нее буйствовал яркий иван-чай. «Отцвела таволга…» — с грустью подумал Бамбизов: «Но откуда же запах?» И тут он приметил в самом низу несколько запоздалых цветов. Их метелки были корявы и разлаписты, стебли коротки и кривы. Бамбизов сорвал один цветок и, выбравшись на чистое место, резко встряхнул им. Желтая пыльца и белые мелкие лепестки повисли в воздухе маленьким облачком. Он положил цветок на ладони, уткнулся в него лицом и долго втягивал в себя медовый запах.«Ух, как хорошо!» И пошел, помахивая цветком и время от времени припадая к нему и восхищаясь.
Где-то за плотиной работал трактор. Он то надрывался, силясь сдвинуть что-то непомерно тяжелое, то отступал, успокаивался, почти совсем затихал, а потом снова остервенело рычал. Поднявшись на плотину, Бамбизов увидел бульдозер. Он ползал по дну оврага, ровнял водосток и подгребал землю к дорожной насыпи.
Присел на крутояре под березкой. Отсюда было далеко видно. Снизу несло влажной прохладой развороченной земли. Свежестью весенней борозды пахнуло на Бамбизова, и тоскливо вдруг заныло сердце от этого напоминания: в воздухе-то уже слышалось первое дыхание осени. Она успела набросить свой пестрый наряд на деревню — позолотила березки и липы, окунула в пурпурный раствор кусты боярышника, коричневой подпалиной раскрасила дубы. И только в палисадниках буйствует лето: догорают ярким пламенем запоздалые георгины, гладиолусы, полыхают разноцветные астры.
Тихо, тепло, солнечно. Пахнет опавшей листвой («Уже! Боже мой, как коротко лето!»), из соседнего сада тянет терпким яблочным настоем. В чистой воде отражаются деревья и высокое безоблачное небо, и от этого пруд кажется глубоким, бездонным. На далеком пригорке по блестящему зеленому бархату травы бегают ребятишки. Белая коза на привязи шарахается от них то в одну, то в другую сторону. Но ребята так увлечены игрой, что даже не замечают близкого соседства мечущегося в испуге животного, пока кто-то из мальчишек случайно не наскочил на козу и не упал на нее… Поднялся общий хохот, и после этого та игра уже не возобновилась, ребята занялись чем-то другим, сбившись в плотную кучу. Наверное, в руки попала интересная находка…
Подъехал Виктор, сел рядом и стал грызть травинку.
— Так что у тебя случилось, Виктор?
— У меня ничего, — он отшвырнул травинку. — У вас неприятность, Владимир Иванович.
И Виктор рассказал о случившемся.
Долго сидел молча Бамбизов, Виктор уж решил было, что он ничего не понял из его рассказа, и хотел что-то еще сказать, как Бамбизов проговорил вдруг:
— Убили женщину…
— Нет, она жива, в больнице.
Бамбизов быстро обернулся и резко, словно отрубил, повторил:
— Убили, Виктор, убили! — Его лицо, как от нестерпимой боли, страдальчески скривилось, рот перекосился. — Неужели члены парткома голосовали?..
— А что делать? Голосовали… Сякина развела такую агитацию!
— Неужели поверили и голосовали?
— Голосовали. Четыре — за, трое — против, шесть — воздержались.
— А Гришанов?
— Он с ней, с Сякиной.
— Позор! Какой позор!
Он еще посидел некоторое время и вдруг спохватился:
— Поедем!
Они поехали в контору. Бамбизов взбежал по деревянным порожкам на крылечко и, не обращая внимания на открытую дверь бухгалтерии, откуда смотрели притихшие сотрудники, вошел к себе в кабинет. За его столом сидел Гришанов и цветными карандашами рисовал «молнию». Увидев Бамбизова, быстро стал собирать карандаши, подхватил за угол плотный лист «молнии», полез из-за стола.
— С приездом… Извини, Владимир Иванович, я не думал, что ты… У меня там тесно… «Молнию» вот выпускаем: отличились сегодня комбайнеры… Я сейчас зайду и расскажу, отнесу вот только. — И он попятился к выходу.
— Стой! — рявкнул Бамбизов. — Стой, раз ты здесь оказался. — Рванул с головы фуражку, стремительным диском пустил ею в диван, стал посреди комнаты, набычившись, как на ринге. — Стой, поговорим. Значит, все правда?
— Я не виноват, это не моя инициатива…
— «Инициатива»! — рычал Бамбизов. — А я-то думал, ты человек, душу перед тобой раскрывал, а ты в ту душу — грязными сапогами.
Гришанов невольно скользнул глазами по своим хромовым сапогам, переступил с ноги на ногу.
— Да как ты смел?! Как ты мог женщину ни за что ни про что так опозорить, так сломать ее жизнь!
— А кто знал, что так получится? — осмелел Гришанов. — Мы тебя спасали, мы о твоей репутации заботились.
— От чего ж вы меня спасали, о какой репутации заботились? Вы же опозорили меня так, что теперь не подняться. Неужели и до сих пор тебе это не понятно? Но я — черт со мной, я мужик — вынесу. А женщина за что пострадала? У вас же никаких фактов не было и нет.
— Есть факты. Заявление Ольги Тихоновны.
— Ах, вот какие факты! Ну это, конечно, документ! — протянул Бамбизов, широко раскрыв глаза. — Так меня судите в первую очередь: я — мужчина, я — сукин сын, я — кобель, я, я!..
— Сучка не захочет…
— Не смей так говорить о ней! — закричал Бамбизов не своим голосом. — Не смей, дрянь ты эдакая! Я морду тебе сейчас набью!
— Я-то при чем? — отступил к двери Гришанов. — Я — солдат: мне приказали — я выполнял.
— А солдату тоже думать положено. Да и не солдат ты, а офицер. В армии был офицером и здесь далеко не рядовой. Чего ж ты прикидываешься?..
Гришанов молчал.
— Лезешь душами верховодить. А есть она в тебе самом, эта штука — душа? Хоть кусочек, хоть вот столечко?
— Я не виноват… — твердил Гришанов. — Приехала Сякина, сказала, что райком считает… Указание Потапова…
Опустил Бамбизов плечи, упали плетьми руки. Тяжело дыша, качаясь, будто пьяный, прошел к столу, опустился мешком в кресло. Вытер ладонью лоб, достал из ящика чистую бумагу, стал писать. Писал, зачеркивал, комкал листы, бросал в корзину, снова писал.
Вышел. На крыльце народ собрался. Почтительно расступились, кое-кто несмело поздоровался. Он кивнул и — в машину.
— В больницу.
В больнице был неприемный день, но Бамбизова знали, разрешили. Дали халат, и он прошел в палату. На одной койке сидела пожилая женщина, держала, как куклу, перебинтованную руку. Взглянула на Бамбизова и молча вышла. На другой лежала Конюхова. Голова вся в бинтах, под глазами синяки.
— Аннушка… Милая, прости меня. Это из-за меня все… — Он уткнулся лицом в желтую больничную простыню, закрутил головой.
— Ты не виноват… — тихо проговорила Конюхова и провела слабой рукой по его волосам: — Совсем побелел…
Он снял со своей головы ее руку и стал целовать, не стыдясь слез, которые текли по его щекам.
— Не надо, Володя… Вдруг войдет кто?
— И что? Нам теперь терять нечего. Аннушка, милая, давай бросим все и уедем?
Она улыбнулась в ответ, но ничего не сказала.
— Я серьезно говорю.
— Ну, что ты? Разве можно?
— Можно! Можно! — горячо говорил он. — Уедем, будем жить вместе, нам будет очень хорошо. Мы будем счастливы. Эх, черт возьми, как нам будет хорошо! Я теперь верю, что могут быть счастливые семьи. Я всегда замечал, что мы даже думаем одинаково, с полуслова, а иногда и без слов понимали друг друга. Ведь верно?
Она кивнула.
— Уедем?
— Поздно, Володя. У меня дети…
— И дети с нами.
— Им отец родной нужен. К тому же они уже не маленькие…
— Но его-то нет?
— Он вернется.
Сник Бамбизов, повесил голову.
— Не сердись на меня, Володя. Может, я глупо рассуждаю, но я иначе не могу. Не сердись. Поздно нам… — Голос у нее был слаб, говорила она с придыханиями, а тут совсем дрогнул, пропал.
— Успокойся. — Он погладил ее руку. Прощаясь, уже в дверях попросил: — Подумай, Аннушка. О нас подумай. Как скажешь, так и будет. А я готов на все.
Не успел Бамбизов выйти из ворот больницы, метнулась откуда-то ему наперерез жена. Кинулась и остановилась как вкопанная — такие чужие и сердитые, полные ненависти смотрели на нее глаза.
— Володя… — Она скрестила на груди руки, бесцветные губы что-то шептали, в глазах стояли слезы.
— Ты?! — он указал на нее пальцем. — Эх, Ольга… И вдруг снова сердито: — Ты вот что — на глаза мне лучше не попадайся, держись от греха подальше. — Увидел у забора мотоцикл агронома, а за кустами обшарпанной, объеденной райцентровскими козами желтой акации и фигуру самого агронома. — А ты, Антон, отвези ее домой и больше за мной не вози. Не для того тебе мотоцикл справили. — Сел в машину. — В райком.
— А может, домой? — осторожно посоветовал Виктор.
— Тебе домой нужно? — спросил сухо Бамбизов.
Виктор ничего не сказал, нажал на стартер.
В кабинет к Потапову Бамбизов вошел без стука, без доклада. Тот не ждал этой встречи, не думал, что уже сегодня придется объясняться с ним, оторопел, но быстро взял себя в руки, встал, вышел навстречу. Бамбизов молча сунул ему свернутый лист бумаги и сел на стул у стены.
— Что это?
Потапов развернул не спеша и, хмыкая, стал читать вслух: «В связи с тем, что я опозорен и окончательно скомпрометирован перед лицом колхозников, прошу освободить меня от должности председателя колхоза, вывести из состава членов райкома и разрешить выезд за пределы области. К сему Бам-би-зов».
— Даже за пределы области! — усмехнулся и тут же посерьезнел, потряс заявлением: — А знаешь, брат, с этим ведь не шутят?
— А с тем шутят? — вскипел Бамбизов.
— Подожди, подожди, не горячись, — рассудительно говорил Потапов, и эта рассудительность бесила Бамбизова еще больше. — Не горячись. Все делалось для твоей же пользы, тебя спасали, друг наш любезный.
— Спасибо, спасли. От чего спасали-то?
— Ну, ты не мальчик, сам знаешь. И чем это могло кончиться — тоже знаешь. Не вмешайся мы, так стоял бы ты сейчас перед секретарем обкома. И разговор бы там был не такой. Это ты со мной шебуршишься, а там разговор короткий. Скажи спасибо, что это все тут, как говорят, в своем кругу кончилось и дальше не пошло.
— Кончилось? Женщину убили…
Развел руками Потапов: