— Изверг, необразованный дикарь какой-то муж у этой твоей крали оказался. Так избить — ни сердца, ни чувства жалости нет у подлеца. Но его найдут, не беспокойся, найдут и будут судить. Я уже дал задание милиции.
Бамбизов смотрел на Потапова, не перебивал, ждал, когда тот выговорится. Дождался, спросил:
— Слушай, Потапов. Ты в самом деле веришь в то, что творил доброе дело, или прикидываешься, потому что стыдно признаться, в какой низкой и мерзостной игре ты участвовал? Я до сих пор все еще не верил, что это твоих рук дело…
— Конечно, не моих, — сказал Потапов, бросив заявление Бамбизова на стол.
— Но ведь твоим именем все творилось, ты Сякиной указание давал.
— Ничего я не давал, пойми это, Владимир Иванович. Не да-вал! Просто посоветовал поговорить с женщинами, выяснить все, успокоить. И если у тебя с Конюховой зашло слишком далеко, посоветовать ей уехать. Вот и все. Ну, а получилось вот так: послал слона в посудную лавку.
— А на кой шут надо было тебе вообще в это дело вмешиваться? Разве я ребенок?
— Почти. Мы с тобой когда-то говорили на эту тему, ты никаких выводов не сделал.
— Да какие тут могут быть выводы! Вывод мог быть только один… Но ведь не так просто решиться ломать старое. Особенно ей, женщине. А теперь?..
— Да-а, — протянул Потапов. — Совсем мужик с ума, видать, свихнулся. Странно все это слушать от тебя.
— А мне странно тебя слушать. Как все у тебя просто, легко и… не логично. Логика где? «Если серьезно — разогнать по разным углам». А если не серьезно? Значит, можно продолжать? А вот Представь себе — серьезно. Так серьезно, что дальше и некуда.
— Владимир Иванович, Володя, друг, пойми, как все это некрасиво. Подумай, какой резонанс может быть от всего этого. Ты ведь не простой человек…
— Заладил: «резонанс», «резонанс». А ты обо мне, о ней подумал? Какой у нас в душах резонанс?
— Сякина за перегиб будет наказана…
— Да что теперь это изменит? — отмахнулся Бамбизов. — Я об одном лишь прошу тебя. Оставь в покое Конюхова, не сироти детей. Человек погорячился, он вернется, и, может, все наладится… у них… — Бамбизов поднялся и направился к двери.
— Хорошо, — обрадовался Потапов, поняв последние слова, как шаг к примирению. — Все перемелется — мука будет. А эту бумагу возьми. — Он взял со стола заявление. — По-дружески тебе советую: возьми и порви. Я ее не видел. С этим не шутят.
Бамбизов не оглянулся, взялся за ручку, хотел резко открыть дверь, но не открыл, а сам вдруг стал приседать, схватившись левой рукой за грудь. Осторожно опустился на стоявший у двери стул, поднял голову, задышал тяжело. Лицо побледнело, на лбу выступили крупные капли пота.
Вскочил Потапов, бросил на стол заявление.
— Что с тобой?.. Владимир Иванович, сердце?.. — Выбежал из-за стола, потом вернулся, достал из ящика алюминиевый патрончик, отвинтил крышечку, стал выковыривать пальцем ватку. Ватка сидела глубоко, и тогда он взял ручку, поддел ее пером, уронил на пол. Вытряхнул на ладонь из патрончика таблетку, налил в стакан воды. — Таблетку, Владимир Иванович, таблетку…
Качнул головой Бамбизов — не надо.
— Боль с сердца необходимо снимать… Возьми… — держал он перед его лицом таблетку на раскрытой ладони.
— Не надо, — проговорил Бамбизов. — Сейчас пройдет.
— Нельзя так. Боль надо снимать…
— Боль надо снимать, — повторил Бамбизов. — Только не таблетками… — Он медленно поднялся и вышел, не попрощавшись.
Когда хлопнула дверь, Потапов вернулся к столу, вложил таблетку в патрончик, поднял с пола ватку, увидел, что она в чернилах, бросил в корзинку, завинтил патрончик без ватки.
— Строптив, упрям! Но Сякина, но Сякина!.. Ух, задам же я ей! Разве можно таким людям быть на партийной работе?.. Давно надо было избавиться от нее. Опять моя вина…
Домой Бамбизов в тот день не поехал, попросил Виктора отвезти его в дальнюю бригаду, в сад.
— Там ничего уже нет, — удивился Виктор. — Зимние сорта остались — твердые и кислые.
— А мне ничего и не надо. Шалаш цел — спать в нем буду.
— Так поедемте лучше ко мне, Владимир Иванович. Чего ж валяться где-то?..
— Один хочу побыть.
Виктор отвез, а когда стемнело, снова приехал. Привез хлеба, сала, помидоров, огурцов.
— Зачем? — насупился Бамбизов. — Сказал же, ничего не нужно, хочу один побыть.
— Есть-то надо. — Не обращая внимания на Бамбизова, Виктор раскладывал на разостланную газету продукты.
— Лучше б водки привез.
— Привез, — и пошел к машине, принес поллитровку и два стакана. Налил, выпили молча, не чокаясь. Хрустели огурцами. Второй стакан Бамбизов налил себе сам, Виктору не предложил, будто того и не было рядом, выпил. Водка не брала. Сидел, думал, вздыхал, сопел. Уже за полночь сказал:
— Езжай домой — жена беспокоиться будет.
— Не будет: предупредил. — Виктор вылез из шалаша, открыл обе дверцы в машине, лег на заднее сиденье. Закурил.
Тишина. Нагоняя тоску, перекликались сверчки. Изредка покашливал в шалаше Бамбизов.
Утром проснулся от воробьиного гвалта. Что-то не поделили и устроили у самой машины драку. Виктор шуганул их, и они дождем сыпанули на ближайшую дикую грушу.
Заглянул в шалаш. Бамбизов сидел на земле, положив подбородок на торчавшее правое колено. Думал. Видать, за всю ночь так и не прилег.
Дней пять отсиживался в шалаше Бамбизов и все просил у Виктора водки. Тот осторожно возражал: «А может, хватит?» — но всякий раз привозил. Наконец Бамбизов сел в машину, поехал в поле. На работу комбайнов смотрел издали, из машины. И ночевать домой пошел. Виктор не поверил — тенью скользил вслед за ним. Нет, правду сказал — вошел в дом. На другой день в контору явился, документы подписывал. Люди приходили по делам — разговаривал сухо, в глаза не смотрел — стеснялся. Ходил как в воду опущенный. Однажды сказал Виктору, чтобы тот объехал все бригады и объявил народу об общем собрании. Назначил день и час.
На собрание пришло неожиданно много людей — и старики и молодежь. Шли — недоумевали: время-то уж не очень подходящее для собраний, обычно их проводят зимой. К чему бы это? Дело-то, видать, у правления серьезное. Не нового ли председателя будут советовать? Вот ни к чему. Бамбизов, правда, задержался тут, уже годов пятнадцать командует — срок неслыханный, конечно, да только зачем же менять его? Человек прижился, дело знает. Государство от колхоза прибыль имеет, и люди хлебушка наелись, живут крепко, обстроились, и все такое. Все идет хорошо будто бы. Не угодил, наверное, начальству. Вот беда: тут хорош — там плох, там пригож — тут никуда… Неужели все из-за Анютки Конюховой?
Спешат на собрание люди, путаются в догадках. Смотрят на председателя, угадать хотят по лицу его — что случилось. А он ничего, молчит. Оглядываются по сторонам, ищут представителей райкома, новых людей. Нет, никого не видно, кругом все свои.
Вышел на сцену Бамбизов, начал говорить, не глядя в зал. А потом осмелел — стал смотреть прямо, как обычно.
— Вот дело какое, товарищи. Извините, конечно, не время для собраний, да не могу я больше эту тяжесть носить в себе, хочу, чтоб все вы… Тут без меня меня судили. И не одного меня. Вы меня знаете, я никогда с вами не скрытничал. Но тут дело такое… Я люблю Конюхову, скрывать нечего. Был в больнице, разговаривал с ней. Предлагал уехать.
В зале загудели, зашушукались и тут же затихли.
— Предложил, — повторил Бамбизов, выждав, пока наступит тишина. — Но она отказалась. Вот и все. До этого у нас с ней никаких разговоров об этом не было. Оклеветали и наказали ее напрасно, товарищи. Совершенно напрасно. И я прошу: судили вы нас без меня, за глаза, осудите еще раз сейчас, обвиняйте, в чем мы виноваты. Какой урон нанесли колхозу, людям беду какую сделали. Судите. В глаза. — И сел.
Наступило молчание. Люди кашляли, переглядывались, чего-то ждали. Наконец поднялся Семен Климов — здоровенный краснолицый мужик. Когда-то он был председателем колхоза, теперь работал заведующим молочнотоварной фермой. Недовольный своей судьбой, он часто ворчал на Бамбизова, поругивал. Поглядывали на него искоса — хоть бы тут помолчал — не его ума ведь дело разбирается. А Семен обвел зал глазами, словно считал, все ли здесь, гукнул в кулак и пробасил:
— Я отседова, — показалось ему не громко, повысил голос: — Я как голосовавший на правлении против Анютки, то есть Конюховой. Оно, конечно, я осознаю. Тут тово, туману напустили разного, ну и получилось это, как его, как на солнце, затемнение. Оно, конешно, нехорошо, Анютку, то есть Конюхову, зазря ошельмовали. Осознаю и предлагаю поставить ее на место: бригадир она хороший, дай бог каждому.
Зашумели одобрительно, загалдели, кто за, кто против — не понять. Семен поднял руку, призывая к тишине:
— Погодите, я ишо не кончил. А супроть тебя, Владимир Иванович, у нас никакой обиды нет, это ты зря. — И закрутил головой, ища свое кресло, словно его унесли, пока он выступал. Нашел, сел и тут же снова поднялся: — Не по форме только ноне собрание идет. Надо президиум выбрать и в протокол все записать. А так разговор разговором и останется.
Подобрели лица, поглядывают на Семена, улыбаются — умный все-таки мужик, хоть и ворчун. Правильно говорит. Избрали президиум. И первым выкрикнули его фамилию — Семена.
Вышел Климов на сцену, роли быстро распределил: ты, Марья, протокол пиши, а я призывать к порядку буду.
— Ну дык, кто желаеть? — спросил серьезно и многозначительно.
Говорили охотно. Нового, правда, ничего не сказали, повторяли на разные лады Семеново выступление, но Бамбизов сидел и слушал каждого со вниманием: все говорят от души, не кривят, не виляют.
— Ну, а теперь послушать бы Гришанова. Пущай скажет — он в курсе.
— Мне нечего сказать, — сказал Гришанов.
— А че ему говорить? Он чужой у нас человек, — раздалось из дальних рядов. — Кончай прения, давай резолюцию.
В резолюции был один лишь пункт — отменить решение правления от такого-то числа как ошибочное и восстановить Конюхову Анну Григорьевну в должности бригадира.