— Она вами довольна, — сказала Неботова, — хвалится.
Гурин поморщился.
— А что? Есть чем. Другие вон совсем отца-мать забывают…
— Ничего живет, — повторил Неботов. — Да много ли старому человеку надо? Это молодым — другое дело. Вот Терешка наш. Он работает, жена, получают втрое больше, чем я, а не хватает. Я тебе, Кузьмич, так скажу: денег — их сколько ни дай — все одно не хватит. Это ж дело такое, так бы сказать: больше денег — больше расход…
Разговор о матери не получился, свернул куда-то в сторону. И то, что Неботов сказал его же словами — много ли старухе надо, — Гурина покоробило, будто Неботов передразнил его.
Проснулся Гурин от неумолчного переругивания воробьев и синиц в палисаднике. Сквозь щели в закрытых ставнях с улицы били упругие струи солнечного света. Косые лезвия лучей разрезали комнатный мрак на причудливые треугольники, мириады пылинок совершали в них свой беспорядочный танец.
Птицы внезапно умолкли, кем-то вспугнутые, и звенящая тишина стала давить на уши.
— Федор-то твой дома? — послышался голос матери.
— Нема, — ответила Неботова. — Побег в лесхоз. Пересказали, чтобы пришел, лесоматериал привезли, раздавать будут. Вот он и побег. А тут Вася ваш солнышко привез, так он обрадовался: можа, сажать начнет.
— И к обеду не вернется? — разочарованно спросила мать.
— Придет, как же. Сказал: приду обязательно.
— Ну, глядите ж, обедать приходите до нас.
— Так понятно. Он потому и побег пораньше.
Полежал немного Гурин, встал. Сквозь форточку двинул кулаком в створки, открыл ставню. Яркий свет ударил в глаза. Раскрыв рот, Гурин прильнул к форточке, глотнул свежего воздуху, словно напился, оглянулся. На угольничке стопки сверкали прозрачностью стекла, свечки не было и в помине. Гурин улыбнулся и вышел на кухню. За паром и чадом он не сразу рассмотрел мать. Она стояла у плиты, колдовала над кастрюлями и сковородами, в которых что-то булькало, шкварчало, потрескивало, издавая вкусный запах.
— Долго спишь, племянничек…
Только теперь Гурин заметил у самой двери на маленькой скамеечке материну сестру — тетю Груню. В черной бархатной куртке и в фестивальном платочке, завязанном под подбородком, она поднялась ему навстречу.
— С приездом, — сказала она и, не зная, о чем говорить дальше, повторила с шутливым упреком: — Долго, долго спишь.
Из облака пара показалась мать, тем же шутливым тоном защитила сына:
— Не нападай на сыночка. У мамы только и выспаться.
Гурин понимал, что им приятно видеть его, что они шутят, но он давно отвык от таких шуток и потому улыбался сконфуженно, натянуто. Подошел к столу, на котором высились горы разной снеди — мясо, рыба, сметана, арбузы соленые, помидоры, пироги. Невольно удивился, спросил:
— Откуда все это, мать?
— Ха, тебе все знать надо! Из погреба, откуда ж, — задорно проговорила тетя Груня.
— Свадьба, что ли, затевается?
— Тебя думаем женить, — опять задорно, с подковыркой сказала тетя Груня. — На нашей женим, чтобы тут остался. А то матери скучно одной. Повырастила, а вы разбежались. Рази наши девки хуже городских?
— Ну что ты пристала? — замахала на сестру Павловна.
— А ты уж сразу защищать! Он не из обидчивых. Правда, племянничек? Ну, побегу домой. Посмотрела — побегу. А то сижу, сижу. Идтить надо, и не хочется, не поглядевшись на тебя. А будить — мать не дает. Ишь какой ты белый да чистенький! В холодочке, видать, работа твоя, и ветер в спину. Не сердись, не сердись на тетку… Побегу.
— Оставайтесь завтракать, — пригласил Гурин.
— Обедать придем. Всем кагалом. Зятья поприходють с работы, невестка. Иван должен к тому времени освободиться. Он тоже, как Неботов, с лесхозом связался: нахватал земли, теперь дома никому покоя не дает — то копать, то сажать. А потом полоть. И так до белых мух чертуемся. Вот жизнь у нас, правда? Молодец, что уехал! Ну, побегу. — И она побежала огородной тропинкой — веселая, озорная, неунывающая, — мать и бабушка большого семейства.
Обрадовавшись солнечному деньку, на коньке крыши чистил перышки скворец. На грудке и на шее перья переливались всеми цветами радуги, и, словно зная о такой своей красоте, скворец принимал горделивый вид, осматривался вокруг, посвистывал звонко и протяжно, прохаживался в одну, другую сторону и снова принимался за свой туалет.
Полюбовавшись скворушкой, Гурин хотел вернуться к матери и, пока они вдвоем, поговорить с ней о своих делах. Но тут из-за сарая показалась соседка — маленькая, шустрая. Словно колобок, перекатываясь, она торопливо бежала на гуринский двор. Еще издали закричала громким, чуть надтреснутым голосом:
— Приехал, сынка! А где твоя жинка?
— Ой, крестная! Вы до сих пор стихами говорите!
— А думал как — мы уж тут совсем?.. — Она пыталась жестикулировать, но не могла — мешали пузатый графин с мутной жидкостью, который она тащила за узкое горло, словно убитого гуся за шею, и газетный сверток. — Эй, девка! — крикнула. — Где ты там спряталась? Принимай и мой пай. — Она развернула сверток, чтобы показать Гурину свою ношу.
На газете лежали две маленькие разделанные птичьи тушки.
— Что это, куропатки?
— Придумал! Голубятки это, — сказала ласково Ульяна и передала матери. — Ты их в картошку, стуши.
— Представляю Натку: ни за что бы не стала есть! — сказал Гурин.
— Твоя женка — пижонка, — рифмованно обругала крестная жену Гурина. — Ее жареный гусь ишо не клевал в одно место, вот она и кочевряжится. А чего брезгать? Голубь — птица чистая, мясо получше куриного. У нас сизарей испокон держали для еды. Песня даже есть. — И запела, приплясывая: — «Теща моя — голубятница, наварила голубей — завтра пятница». Вот так-то, — с упреком закончила она. — Дужа ученаи стали, брезгают…
— Да я ничего…
— Еще б и ты загордился да позабыл, из какого дерьма вырос.
— Ну, крестная!..
— Ульяна, да ты никак уже выпила? — отозвалась из кухни мать.
— А чего ж не выпить! У тебя радость, и у меня радость: он мой крестник. Сынка, дай я тебя поцелую. — Она вытерла передником рот, поцеловала Гурина и почему-то прослезилась. — Не суди нас, сынка. — И тут же снова засмеялась, стала рассказывать громко, разухабисто: — Полезла это, значит, я в погреб — в графин налить самогону, ну и попробовала — не прокис ли. Приложилась, да не сразу оторвалась. А что? Свое, не краденое.
К обеду собралось большое застолье — тетки, дядья, двоюродные. Торжественно, как на празднество, пришли Неботовы. Она — в новенькой блузке и белом платочке шалашиком, он — в чистой рубахе, застегнутой на все пуговицы, и в ярких, с зубчатыми рантами туфлях. Как и вчера, Неботов поставил на центр стола поллитровку и, заправив под пиджак выбившийся острый угол воротничка, который тут же снова выбился наружу, сказал, как бы оправдываясь:
— Все ж таки магазинная чище.
Все пили самогон и только Гурину наливали водки из неботовской бутылки. Он пробовал протестовать, но все сказали, что они привыкли к самогонке, а ему, наверное, привычнее водка — так что тут ничего такого нет: каждый пьет, что ему нравится. После второй стопки захмелевшие гости загомонили, а крестная пыталась запеть, но ее никто не поддержал. Гурин смотрел на дядю своего, Ивана Михайловича, — высокого сухопарого мужика с большим горбатым носом — и, вспомнив что-то, улыбнулся.
— Крестная, а вы с дядей Иваном сегодня не будете представление устраивать?
— Э-э, вспомнил! — махнула Ульяна рукой энергично. — Я уж и бороду свою давно кудась выбросила. Прошло времечко, — с грустью сказала она.
— Жаль… Здорово получалось у вас.
Ему живо припомнилась завершающая сценка всех вот таких застолий. Длиннющий Иван Михайлович переодевался в женскую одежду, повязывал платок и, сделав каменное лицо, мигом преображался в эдакую здоровенную бабу-дылду. Рядом с бабой гоношился маленький, шустренький старичок — крестная. Седая бородка, шапка-капелюха, штаны — все это делало ее совершенно неузнаваемой. Старичок старался всячески расшевелить свою супругу, но та стояла неподвижно, как скала. И тогда он начинал рассказывать грустную и смешную историю своей женитьбы:
…Как разделась моя Вера,
Стал я бледен, как холера,
Как холера.
В конце поэмы мораль — не женитесь опрометчиво, «смотрите, что берете».
После декламации шла импровизация, в которой участвовали все. Кто что ни придумает — все принималось. Неизменным был лишь финал — сцена с поцелуем. Под крики «горько!» маленький старичок безуспешно пытался поцеловать свою длиннющую супругу. При этом он изобретал разные способы, пока жена не брала его под мышки и не ставила на табуретку. Но тут супруга вдруг делала вид, что стесняется, вытягивала шею, и старичок, даже стоя на табуретке, не мог дотянуться до губ. Тогда он прыгал ей на грудь, обвивал руками шею, и впившись в ее губы, сучил, довольный, ногами.
Мужики при этом выкрикивали озорные шутки, женщины валились друг на дружку, смеялись до слез, дети прыгали и визжали от удовольствия…
— Жаль, — повторил Гурин. — А может, изобразили б, дядя Ваня?
— Да ну, что ты, — отозвался тот, смущаясь. — У меня вон уже внуки какие, засмеют деда.
— Не выдумывай, — заступилась за мужа тетя Груня. — Ишо опишешь в газете — опозоришь на всю селенную моего муженька.
Трезвее и рассудительнее всех за столом, как всегда, был Неботов. Он то и дело останавливал разговоры и направлял их в желаемое русло:
— Да ну, завели — опять за завод, за коров, за участки. Надоело. Давайте лучче послухаем Кузьмича, — и он заинтересованно подвигался к Гурину. — Расскажи, Кузьмич, о своей работе. Интересная она у тебя — ездишь везде. Много небось повидал городов, деревень?
— Повидал, — соглашался Гурин и пояснял с сожалением в голосе: — Раньше ездил, сейчас реже стал: к столу прикован — отделом заведую. Но езжу, приходится.
— Ну и как там люди живут? Тоже, как мы, — чертуются с коровами, с кормом? Или, можа, трошки лучче?