Захар
На мой взгляд, любое истинное человеческое чувство всегда балансирует на грани патологии, обрыва в хаос и душевный распад. Однако если чувство не дотягивает до этого острия, оступись с которого — и ты впадёшь в безумие, — значит, оно неполноценно. Рационально, высушено. Быть может, даже лишено божественной силы.
Валерия Пустовая
критик [ «Новый мир», май 2005]
Писатель Захар Прилепин вырывается из войны, когда-то «благословившей» его на литературу. Его роман позволяет говорить не только о пережитой автором конкретной войне в Чечне, но и о войне вообще, о жизни и смерти, а также о композиции, особенностях авторского языка, символах и метафорах — в общем, обо всём том, что делает военную прозу не продуктом войны, а произведением искусства.
Героем своего романа Прилепин выбирает солдата с сознанием «гражданского», не подготовленного к войне человека. Егор Ташевский не воин, не герой. Он человек хрупкой психики, ломкой смелости, не сумевший вписать войну в своё представление о нормальном. Егор постоянно признаётся самому себе в нежелании выполнять задание, рисковать, проявлять инициативу в бою.
Перепады отчаяния и порыва к выживанию, постоянно совершающиеся в душе героя, демонстрируют хрупкость и — в то же время — неистребимость жизни в человеке.
Субъективность описаний — это, по моему мнению, прорыв, совершённый Прилепиным в военной прозе. Его герой как будто действует не в пространстве — среди предметов, фигур, законченных трёхмерных образов, — а только во времени, подробно проживая мгновенные вспышки чувств и впечатлений, воспринимая реальность в частях и бликах. Прилепин изображает не человека на войне, а войну в человеческом сознании.
«Фирменный» стилистический приём Прилепина — реализация метафор, фантазий, иносказаний, столь же подробно, как реальность, описываемых: «Голова непроницаемо больна. Боль живёт и развивается в ней, как зародыш в яйце крокодила или удава или ещё какой-то склизкой нечисти. Я чувствую, как желток этого яйца крепнет, обрастая лапками, чешуйчатым хвостом, начинает внутри моего черепа медленно поворачивать, проверяя свои шейные позвонки, злобную мелкую харю. Вот-вот этот урод созреет и полезет наружу»; «Сжимаю автомат, и сердце чертыхается во все стороны, как пьяный в туалете, сдуру забывший, где выход, и бьющийся в ужасе о стены»; «Когда тебе жутко и в то же время уже ясно, что тебя миновало, — чувствуется, как по телу <…> пробегает, касаясь тебя босыми ногами, ангел, и стопы его нежны, но холодны от страха. Ангел пробежал по мне и, ударившись в потолок, исчез. Посыпалась то ли извёстка, то ли пух его белый».
Наталия Курчатова
писатель, публицист [ «Критическая масса», 17.10.2005]
Прилепин даёт «типичную» картину войны как быта: с бесцельными перестрелками, случайными смертями и тем, что следует называть «военными преступлениями». Но вся эта жуть выглядит дико обыденно и достоверно — и так же достоверно люди на неё реагируют. Кто-то погибает, кто-то звереет от крови. Большинство просто пытаются выжить и, во вторую очередь, сохранить в себе нечто человеческое. Думается, в этом причина того, насколько стремительно и по большей части искренне Прилепина признали и даже подняли на щит: «Патологии» ни в коем случае не создают прецедент для дальнейшего, но в своём роде — только не пугайтесь — легитимизируют Чеченскую войну на основе свершившегося факта. Заставляют узнать, осознать, ужаснуться и — в конечном итоге — принять случившееся как реальность. С оторопью, но без истерик.
Да, всё, чем можно пугать детей, там имело место. Да, война — это жуть, боль, кровь, предательство, патология. Любые наши ночные кошмары происходили и происходят не за краем Ойкумены, а совсем рядом, и парни из соседнего двора в этом принимали или до сих пор принимают участие. Можно попытаться спрятаться, убежать, не допустить и предотвратить, но в итоге всё равно каждый будет за себя и в лучшем случае за того парня; и действовать будет по обстоятельствам. Очень жизненная, как ни крути, логика.
На войну уходят, говорит Прилепин. Но с неё и возвращаются. Иногда. И необязательно калеками, отморозками или больными и несчастными на всю голову.
Как ни странно, книга Прилепина — это роман воспитания и надежды. Роста, ученичества и смирения. Смирения с тем, что уже произошло.
Можно только надеяться, что за воспитанием придёт возмужание; и как Ташевский, возвращаясь, не идёт в киллеры, а усыновляет ребёнка, — так и общество, пардон за тривиальность, перестанет как тешить себя мифами, так и язвы смаковать.
Если ребёнок заболел и плачет — его надо лечить. А не молиться, бить по голове табуреткой или сокрушаться, что вовремя не сделали прививку. Если происходит война — то её приходится воевать, хотя лучше было подумать заранее. Вообще хорошо бы дети не болели, люди не умирали, не было войны и над одной шестой суши всегда светило солнце. Но… Но так не бывает. И каждая война даёт России своих писателей.
Владимир Бондаренко
публицист, критик [ «День литературы», 19.09.2005]
Чеченская война родила своего прозаика спустя пять лет после его возвращения из солдатских окопов. Страшный роман «Патологии» Захара Прилепина. Страшный своим реальным знанием войны. Я бы его, не задумываясь, поставил в один ряд с ранней фронтовой прозой Юрия Бондарева и Василя Быкова, Константина Воробьёва и Виктора Астафьева.
С этим романом Захар Прилепин сразу вошёл в лидеры своего поколения. На голову опередив всех своих сотоварищей, уже годами публикующихся в толстых журналах. От участников «Дебюта» до завсегдатаев липкинских литературных обсуждений.
У Прилепина показана реальная война, а не бытовые зарисовки богемно-наркотического состояния пятнадцатилетних юнцов, выдаваемые за откровения всего постсоветского поколения. Любая бытовая жуть уличных подворотен читателями отстраняется от себя, как нечто чуждое; будни чеченской войны от себя не отстранишь. Это уже наша реальная история.
В Чечне воюют безжалостно и беспощадно. И не убьёшь ты, вчера ещё студентик и маменькин сыночек, волею судьбы попавший в армию, воспитанный на самых гуманистических идеалах, — тогда убьют тебя.
Придёт время — и уже опытные, обстрелянные ребята сами будут рваться в бой и мстить за погибших друзей. И отказываться даже контуженные и раненые — уходить из отряда, потому что уже их всех связывает какое-то смертельное братство. Придёт время, и во время боя выбитые из своего здания бойцы не будут уже чувствовать ни холода, ни голода, будут брести часами по холодной воде, ибо выйти из воды — означало умереть.
В романе Захара Прилепина практически нет отрицательных образов. Даже трусоватый Руслан со временем вписывается в их отрядную жизнь. Все как братья, у всех всё общее. Но и к этому братству они пришли лишь через законы войны. Или будут вместе и выживут — или каждый за себя, и все погибнут. Нет места эгоизму.
Роман не идеологичен. В нём нет ни анализа причин войны, ни тех или иных инициаторов её, дельцов, заинтересованных в войне и с той, и с другой стороны. Всё страшнее. Реальнее и проще. Воюют наши и не наши. Гибнут наши и не наши. А в период между боями ходят на рынок, где у чеченок же и покупают питьё и продукты.
Леонид Юзефович
писатель [ «Искусство кино», август 2005]
Захар Прилепин попал в Чечню совсем молодым, но его личный духовный опыт был объёмнее, чем у большинства его товарищей по оружию, в том числе куда более взрослых и житейски опытных, чем он сам. В его романе ощущается традиция не «окопной прозы», а советской литературы 20-х годов с её экспрессией — рваной, мучительной, ищущей свой язык для невероятного, небывалого и дикого.
За «Патологиями» угадывается влияние не Григория Бакланова, а Артёма Веселого, не Бондарева и Быкова, а Вс. Иванова, Газданова и Бабеля. Может быть, потому что эта война — тоже отчасти гражданская. Со всеми ужасами таких войн.
И ещё. Проза Захара удивительно кинематографична — не в том пошлом смысле, что её удобно переложить в сериал, а в изначальном, опять же из 20-х годов идущем понимании литературы как высокой хроники, обязанной запечатлеть те подробности бытия человека во времени, которые никакими иными способами сохранены быть не могут.
Кинематограф может принять эстафету у этой книги.
Александр Токарев
журналист [ «Лимонка», 16.06.2008]
Захар Прилепин показывает нам несколько сцен из истории «незнаменитой», как сказал бы Александр Твардовский, Чеченской войны. Неторопливое повествование об армейском быте, взаимоотношениях с местным населением, отдельных зачистках и коротких перестрелках плавно перетекает в душераздирающий кошмар, наполненный криками боли, пятнами, а то и потоками крови, оторванными конечностями, смертью и мраком. Читая «Патологии», мы слышим лязг передёргиваемого затвора, треск автоматных очередей, чувствуем запах гари и вкус армейской еды. Мы как будто оказываемся в том кромешном аду, куда по злой воле рока были заброшены герои Прилепина, и каждую потерю переживаем как личную трагедию. Только человек, сам являвшийся участником чеченской бойни, корректно называемой властями то наведением конституционного порядка, то контртеррористической операцией, мог написать такую пронзительную и натуралистичную книгу. Но только писатель мог сделать её художественно убедительной. Может показаться странным, но после прочтения «Патологий» у читателя не возникает чувства ожесточения или опустошения, — наоборот, закрыв книгу и всё ещё мысленно сопереживая её героям, как выжившим, так и погибшим, читатель, понимающий теперь цену мира, который был добыт для него на той войне, становится немного добрее и человечнее. И вместо озлобленности в душе остаётся ощущение просветления.
Юрий Пахомов
писатель [ «Российский писатель», 2005]
Удивительно точно схвачена интонация романа. Всё время кажется, что звучит печальная восточная мелодия, она чиста, как и короткая жизнь солдата, в ней нет фальши. Простыми, на первый взгляд, примитивными средствами автор достигает предельной психологической убедительности героев. Такое возможно, если пропустишь всё через себя, через свою душу.