. Кроме того, Леонов никогда не стремился к самодовлеющему расчленению единой действительности на непримиримые противоположности, и потому его произведения в одинаковой степени далеки «как от прямолинейной антисоветчины, так и от ортодоксальных соцреалистических полотен».
Книга Прилепина заключает в себе как минимум три биографии Леонова. Первая биография — чисто внешняя, послушно идущая по хронологическому пунктиру и соответствующая фабуле писательской жизни. Вторая биография — потаённая, скрытая, представляющая собой сюжетное оформление той «огромной игры», которую Леонов постоянно вёл с историей, властью и судьбой. И, наконец, третья биография — это история о том, как в массовом сознании «вместо разнообразного, свободного, упрямого, себе на уме Леонова появлялся Леонов монументальный, орденоносный, однозначный».
Павел Басинский
писатель, критик [ «Российская газета», 29.04.2010]
Я никогда не любил Леонова и не стал любить его больше после прочтения книги Прилепина. Но я не помню, какую книгу за последнее время я читал с таким вниманием и внутренним напряжением.
Вдруг понимаешь, что именно по судьбе Леонова надо бы изучать историю русской литературы XX века. Он родился в 1899 году (как Платонов и Набоков) и прожил 95 лет. Любимый ученик Горького и любимец Сталина (и первый, и второй в нём в конечном итоге разочаровались), он дожил до торжества «перестройки» и даже до её затухания. С ним встречался Горбачёв и его хотел посетить в больнице Ельцин. Он работал во всех жанрах — от стихов до романов, от пьес до эпопей, от статей до сценариев. О нём отзывались все заметные критики XX века, включая эмигрантских. Не писатель, а какая-то история литературы. Даже просто — История.
Книга Прилепина тоже сочетает в себе несколько жанров. Это и биография (добротная, детальная), и журналистское расследование, и апология довольно-таки спорной литературной фигуры, и острый публицистический анализ, как минимум, шести исторических эпох: 20-е, 30-е, 40-е, 50–60-е, 70–80-е и 90-е. Там, где автор не справляется с этим осмыслением (а кто с этим в одиночку справится?), он мудро даёт возможность просто высказываться разным «голосам», в том числе и тем, которые ему лично неприятны.
Даже удивительно, до какой степени Прилепин, от которого меньше всего ждут лояльности и политкорректности, в этой книге выступает как опытный сапёр: те мины, которые он не может разминировать, он мудро обходит, но… обозначает флажками.
Лев Данилкин
писатель, критик, публицист [ «Афиша», 13.05.2010]
Прилепин «ищет» Леонова у самых разных писателей — Проскурина, Астафьева, Проханова, Распутина, Бондарева — и везде находит, хотя бы и опосредованно. Леонов есть у Стругацких. У Айтматова: «Дорога на Океан» в «И дольше века…». Выясняется, что своё позднее «босхианство» Проханов мог заимствовать у Леонова — хотя и не напрямую, но через посредничество П. Проскурина. И даже сюжет быковского «Оправдания», оказывается, отчасти заимствован из леоновской «Пирамиды».
Любопытны наблюдения о неслучайных, по-видимому, параллелях между леоновскими пьесами «Половчанские сады» и «Волк» и михалковским фильмом «Утомлённые солнцем».
У Прилепина хороший слух на курьёзы. Он увлечённо анализирует карикатуры в старых номерах «Литературной газеты», рассказывает о странных отношениях Леонова и болгарской ясновидящей Ванги, о предсмертном сне Пастернака, после которого он приказал не пускать в дом Леонова.
Хорош ответ Леонова Сталину на вопрос «Что нового в литературе?»: «Товарищ Сталин… Если вам когда-нибудь потребуется кричать на нас и топать ногами, делайте это сами. А не поручайте злым людям, которые совершают это с двойным умыслом».
Алексей Колобродов
критик [ «Волга», июль — август 2010]
Мощно заявлена в книге история негромкого бытового мужества, сохранения собственного достоинства, нежелания спекулировать внелитературными обстоятельствами. Как в железные времена, так и в те, где от железа остаётся лишь кислый запах.
Прилепин сознательно не педалирует эту линию, не возводит её в концептуальный ранг «белогвардейского ключа», поскольку материал тут говорит сам за себя.
Страницы о поздних 30-х — самые сильные в книге, читаются с немеханическим увлечением и горловой сухостью. Все знаменитые процессы сопровождались, как в античной трагедии, хором, причём писательским, как будто Сталин и затеял в 1934 году Союз писателей для шумового сопровождения чисток в высших эшелонах… Статьи-вопли с людоедскими призывами, кликушество, расстрельные диагнозы, под ними подписи мастеров слова… Нельзя сказать, что мы этого раньше не знали, но мастерство Захара таково: ты представляешь конвейер, по полотну которого ползёт человечья расчленёнка вперемежку с клочьями растерзанных душ.
Леонид Леонов, такой, по позднейшему общему мнению, совсем советский, практически не участвовал в этой вакханалии самоистребления. Из него, в 30-х сильно потерявшего в статусе, то и дело склоняемого, неблагонадёжного, тогда клещами вытащили всего пару реплик-подписей в общий хор, что на фоне регулярных сольных выступлений многих коллег-попутчиков выглядело едва ли не крамолой. По малости, дискретности участия в общем хоре тут с Леоновым сопоставим только Пастернак. Кстати, под письмом с требованием расправы над подсудимыми по делу «военных» (Тухачевский и Ко) подписи Леонова, Пастернака и Шолохова появились без их согласия.
А ещё раньше Леонов, приглашённый Горьким в составе большой писательской группы побывать на Беломорканале, в поездке поучаствовал, но по результатам ничего не написал. «Не дал», как тогда говорилось.
Вообще Прилепин, никак этого не обозначая, вдребезги разбивает либеральный литературный миф. О жертвах «постановлений», гонений и пр.
Гамбургский счёт у нас вообще не в моде, но, если разобраться, и тут игра будет огромна. По тем же постановлениям в лидерах окажутся не Ахматова и Зощенко, но вовсе даже Демьян Бедный, имевший два именных постановления от высших партийных органов.
Имел своё именное постановление с запретом пьесы «Метель» и Леонид Леонов.
Статьи «Сумбур вместо музыки» или, скажем, «Внешний блеск и фальшивое содержание» до сих пор на слуху, однако каждый крупный художник тогда мог продемонстрировать десятки подобных в собственный адрес, хотя, конечно, не все печатались в «Правде» и были прямым руководством к травле и запрету. Леонов имел свое портфолио, поувесистей многих.
Все помнят, что Сталин звонил Булгакову и Пастернаку, но был звонок вождя и Леонову.
И т. д.
Дело тут не в подсчёте трудодней в расстрельные годы и оплеух от власти, а в ущербности мифологического сознания. Сложись чуть по-другому пасьянсы, и Леонов сегодня бы значился в либеральном иконостасе пониже Ахматовой, повыше Бабеля. Собственно, Захар, вполне по-борхесовски, предлагает поиграть в этот сад расходящейся дроби. Вот случись, скажем, исчезновение Леонида Максимовича в конце 30-х… Когда за плечами у писателя тексты далеко не ортодоксальные, ранняя почти мировая слава и, да, травля, переводящая в небытие…
Альтернативной историей Прилепин, впрочем, не даёт себе увлечься. Всё это интересно и даже захватывающе, но цель его — дискредитация мифа, а не создание нового.
Другое дело, что мифологическое сознание цепко, и не отпускает до конца даже людей, свободных от него не только внешне, но и пытающихся освободиться внутренне. Возможно, помимо воли Захара, сей феномен продемонстрирован второй центральной линией книги — литературной биографией героя.
Эпиграфом, а то и ключом, не хуже белогвардейского, здесь мог бы сработать довлатовский анекдот об отсутствии разницы между советскими и антисоветскими писателями.
Захар предлагает концептуальный, глубокий разбор леоновских книг, но на втором плане всегда присутствует определение тайной (латентной) ориентации той или иной вещи относительно советской власти. Иногда до прямого подсчёта фиг в кармане, а то и прямо ей в физиономию.
В какой-то момент это начинает выглядеть летописью спортивных достижений.
И всё же биограф прав, а метод, избранный им, справедлив.
Владимир Яранцев
критик, литературовед [ «Сибирские огни», январь 2011]
Способность вживания в эпоху, пожалуй, главное достоинство книги Прилепина. Демонстрирует он это и при описании военных 40-х и «депутатских» 50–60-х, русско-«почвеннических» 70–80-х, «пирамидного» начала 90-х. Но чем дальше, тем лаконичнее, суше, «телеграфнее» изложение жизни Леонова. Так что эти годы — 1937–1940 — остаются самыми яркими и памятными и в книге, и в биографии Леонова.
Творчество на грани стресса и гениальных прозрений, смятения и прояснений сознания — что может быть более сильнодействующим для писателя не простого, а глубинного, в котором Достоевский жил на протяжении всей его жизни и творчества? Иначе не объяснить, почему он пишет крамольнейшую пьесу «Метель», когда репрессии ещё не остыли. Тогда понятно, откуда взялась грандиозная «Пирамида». Всё оттуда же, из этих гомерических дней переплетённости страха и надежд, искренней веры в советский проект Сталина, и столь же искреннего, но упрятанного в «достоевское» подсознание неверия.
Ирина Горюнова
публицист [ «Дети Ра», июнь 2010]
Один из самых известных романов Леонида Леонова «Русский лес» вышел в 1953 году и сначала буквально был растерзан критиками, а спустя некоторое время удостоен Ленинской премии. С одной стороны, «Русский лес» — роман «непроходимо советский», с другой — благодаря Леонову проблема сохранения леса вышла на первый план. Варварское отношение к лесопользованию в угоду планам пятилетки приняло глобальный масштаб, и Леонов, к тому времени депутат Моссовета, не мог не обратить на это внимания. Леонид Максимович ввязался в настоящую войну, приобретя многочисленных врагов, строчивших на него жалобы в самые высокие инстанции (например, Васильева, заместителя директора Института леса Академии наук СССР).