Галина Юзефович
критик, преподаватель [ «Итоги», 09.05.2011]
…стиль Прилепина, как всегда, безупречен — если под безупречностью понимать безотказную способность ставить дыбом шерсть у читателя на загривке.
Пульсирующая в каждой прилепинской строчке энергия и невероятный вербальный дар, заставляющий привычные предметы наливаться новыми, порой пугающе яркими цветами, — вещи настолько редкие, что, пожалуй, даже самоценные.
Однако «Чёрная обезьяна» — чтение престранное и не особо приятное.
Лев Данилкин
писатель, критик, публицист [ «Афиша», 10.05.2011]
Прилепинская чёрная обезьяна — это нечто среднее между есенинским «чёрным человеком» и «белой обезьяной» из выражения «не думать о белой обезьяне»; двойник героя, его карикатурное отражение, твинпиксовский Боб из зеркала, тревожное второе я, о котором невозможно забыть; носки у героя — цветные, но обезьяна — вот она, чёрная. Ну и она всё время «выскакивает» в романе — то эпизод в армии, то с купленной не глядя игрушкой, то сутенёры на площади.
Раздвоение в голове героя, постоянную тревогу, «ожидание обезьян», разодранную надвое жизнь передаёт рваный ритм прозы, стаккато.
Удивительно: Прилепину отлично удаётся как раз то, что у обычных писателей получается натужно, книжно: ловить ритм; для этого нужно иметь не столько воображение и технику, сколько слух.
Проще всего объяснить, чем хороша прилепинская проза, так: кто угодно из писателей может получить Bad Sex Award — премию за худшее описание секса; а у Прилепина наоборот: у него ровно эти сцены замечательно получаются; сами найдите, увидите.
Здесь вообще много хороших периодов, точных реплик, уместных ремарок, остроумных аллюзий (на шаровские «Будьте как дети», к примеру).
Нескладная вроде бы «Чёрная обезьяна», если присмотреться, тонко сделана; в романе гуляет куча эхо, здесь всё друг с другом увязано, зарифмовано и закольцовано.
Это очень хорошая, с внутренней музыкой проза. Литература перестает быть экраном и становится проводником; ты испытываешь те же преображения, что рассказчик: голову пронизывает поток жизни, время уносится зря, и больнее всего потому, что каждый промах страшен не тебе самому, а кому-то, кто важнее, чем ты. Очень точно; очень здорово.
Авдотья Смирнова
кинорежиссёр, телеведущая, публицист [ «Большой город», 17.06.2011]
Самый часто встречающийся в романе эпитет — «липкий». Но эпитет всегда описывает состояние, доминирующую эмоцию, он не мысль, или не совсем мысль. И гораздо интереснее в романе те слова, которые совершают действие — не глагольное, не поступки-слова, а слова-намерения, впечатления.
Пальцы ног детоубийцы растопырены так, как будто собираются расползтись в стороны.
Двое разноглазых сумасшедших смотрят в четыре угла своими четырьмя глазами.
У проститутки с лица уползают брови.
У героя так разбито в драке ухо, что, если он высморкается, у него выпадет глаз.
То же ухо он прикрывает рукой, как будто оно «бабочка или лягушка». То есть, оно может улететь или упрыгать.
У милиционера такой лоб, про который герой думает «зачем он ему, что он им делает».
Глядя на высокого чиновника, герой только и может, что внутренне простонать: «Сколько же у него белых зубов, это просто замечательно!».
Человек в этом романе бесконечно распадается, расползается, растекается сам от себя, чавкая плотью по холодному полу. Печень, почки, кишки, языки, глаза, зубы — всё живёт отдельно друг от друга, а хочет — ещё отдельнее, ещё дальше, как будто все части существа противны друг другу, мешают друг другу, стыдятся друг друга.
Читая «Обезьяну» в первый раз, я никак не могла поймать ассоциацию: что же мне напоминает этот роман. И сначала я ошибочно брела по литературному лесу. Ну, понятно, любимый Прилепиным Леонов слышен в фамилиях. Шелестят, как у Газданова, метафоры. Даже Варгаса Льосу вспомнила с его «Войной конца света» в связи с обеими вставными новеллами — про древний город и про африканское детское воинство. Всё это оказалось ненужным, необязательным. Случайно в ЖЖ одного приятеля прочла запись и с облегчением ухватила ассоциацию за хвост — живопись Фрэнсиса Бэкона, одного из любимых моих художников. Бэконом преспокойно можно проиллюстрировать весь прилепинский роман от начала до конца. Невротическая смазанность фигур и отчётливость, иногда даже геометричность фона. Ощущение человека как движущегося мяса. Конвульсии, судороги этого мяса. Человек рвёт сам себя, человека рвёт самим собой. Крик и тошнота. Ненависть человека к самому себе в целом и горячая нелюбовь к отдельным частям себя.
И интересно, что эта ненависть и эта нелюбовь не является и не читается патологией. В ней гораздо больше сожаления о человеческой участи, муки о ней, гораздо больше любви, чем в гармоничной, цельной, здоровой злобе Саньки, предыдущего прилепинского героя.
Из знания, что человек ужасен, получается прекрасная литература, именно прекрасная.
Кирилл Решетников
поэт, журналист [ «Взгляд», 11.05.2011]
Своеобразным достоинством «Чёрной обезьяны» можно счесть обман жанровых ожиданий — читатель готовится насладиться чем-то вроде триллера, а получает расшифровку отчаянных депеш, курсирующих по проводам оголённых нервов.
Если это и о тьме, то о тьме в сердце героя, а также об экзистенциальной тьме, пронизывающей ткань современного бытия (прежде всего, само собой, российского).
Причём ситуация с тьмой в сердце героя куда яснее и выигрышнее. Здесь Прилепин неподражаем: мы не просто слышим и видим рассказчика, но чувствуем его дыхание, узнаём его как близкого человека, и его нервно-психическую катастрофу воспринимаем всеми пятью чувствами. Именно она и является главной темой. Но работа с ней едва ли не целиком завязана на языке, интонации, сравнениях, неожиданной подаче мелких деталей и прочих подобных вещах. Не так уж важно, чем занят герой в каждый конкретный момент — важно, как об этом пишет Прилепин. Поменяй порядок слов в этой фразе, убери матерное слово из той, — и эффект улетучится.
Такое письмо приводит на память малую прозу Прилепина, расширенным вариантом которой, собственно, и является «Чёрная обезьяна». Недаром сюжетный механизм заменён здесь на рог изобилия, из которого бурным потоком льются красочные зарисовки; каждая вторая из них могла бы стать отдельным рассказом, а каждую третью можно было бы легко заменить на какую-нибудь другую.
Прилепин написал характерный для себя текст — психологический, эксцессивный, эротический, такой, в котором слова и эмоции существеннее идей.
Василий Авченко
писатель, журналист [ «Живая литература», 24.06.2011]
Недавно один приморский вице-губернатор (куратор внутренней политики — этакая провинциальная версия Суркова, присутствующего в «Чёрной обезьяне» под фамилией Шаров) разоткровенничался в твиттере о своей борьбе с местной оппозицией: «Я тут два года подавлял протестную активность. Закон удобный — умеючи, вам можно устроить ад и полные обезьянники». Сам того не зная, последними словами он неплохо описал новую книгу Прилепина…
Про «Чёрную обезьяну» обильно высказываются критики. Кажется, даже обозначилось «общее место»: мол, раньше Прилепин писал счастливые книги, наполненные радостью жизни, а вот сейчас взял и написал мрачную. По мне, так и все предыдущие его книги были ровно настолько же счастливы, насколько и трагичны.
Говоря о литературных предшественниках Прилепина и параллелях, обычно называют (с подачи самого Захара) Лимонова, Газданова, Леонова… Широко известны слова Павла Басинского «Новый Горький явился». Но вовсе не случайно сам Прилепин в нескольких интервью вспоминает Алексея Н. Толстого как пример писателя-универсалиста:
«Мой идеал писателя — Алексей Толстой, он умел делать если не всё, то очень многое, то, что не умеет никто: написать два великолепных фантастических романа, эпопею „Хождение по мукам“, восхитительный исторический роман, детскую сказку… Для меня был бы идеальным случай, когда один литератор написал бы „Детей капитана Гранта“, „Анну Каренину“, „Иосифа и его братьев“, „Горячий снег“, то есть книги совершенно разные по типу, составу и методу восприятия реальности».
Эволюция самого Прилепина, о которой свидетельствует появление «Чёрной обезьяны», позволяет сделать предположение, что он идёт, осознанно или нет, именно по такому пути. И тогда нам следует ожидать от него исторического романа, семейной эпопеи или чего-нибудь ещё.
Но сейчас мне хочется нащупать другую, не очень очевидную параллель, хотя я понимаю всю практическую бесполезность этого нащупывания. Параллель эта — Джек Лондон. Оба — писатели «из народа», «от сохи» («от румпеля» или «от автомата» — какая разница), «с биографией», с ворохом суровых мужских занятий за плечами. Бродяжничество, Клондайк, море, социализм — ОМОН, Чечня, национал-большевизм, рытьё могил. Оба известны умением немало выпить и не упасть, оба — харизматики, оба интересны публике не только своими текстами, но и своей личностью. Недаром Прилепина любят снимать для глянца — и нет сомнений, что и Джек Лондон сегодня не покидал бы обложек гламурных журналов. Прилепин включал рассказы Лондона в обе своих антологии («Война» и «Революция»). Естественно, во втором сборнике оказался рассказ «Мексиканец», который заканчивается чуть ли не теми же словами, что и роман «Санькя». Джек Лондон увлекался то социализмом, то ницшеанством, а Захар Прилепин может одновременно публиковаться и в «Завтра», и в «Новой газете». Социализм обоих — обострённое чутьё на несправедливость, и почти взаимозаменяемо названы публицистические книги Джека Лондона «Люди бездны» о жизни лондонского Ист-Энда и Захара Прилепина «Terra Tartarara».
Джек Лондон, для которого было характерно сочетание редкого жизнелюбия и мрачнейшей тоски, уходил — как Прилепин в «Чёрной обезьяне» — от «обычного реализма» в иные жанровые измерения, сочиняя то «Межзвёздного скитальца» о переселении душ (в этой книге с её постоянными «флэшбэками» можно найти композиционные пересечения с «Чёрной обезьяной»), то антиутопию «Железная пята», то боевик для кино «Сердца трёх». От Прилепина ждут «экстремизма» и «экшна», а он заявляет, что его теперь больше всего волнуют отношения мужчины и женщины; поздний Джек Лондон пишет «Маленькую хозяйку большого дома». Тема превращения человека в «чёрную обезьяну», социального и этического регресса поднята Джеком Лондоном в «Алой чуме», где после будущей эпидемии люди вернулись в пещеры и в прямом, и в переносном смысле. Джек Лондон не захотел оставаться «аляскинским» писателем, как Захар Прилепин не захотел остаться «чеченским». Собственно, Лондон писал не столько об Аляске, сколько о человеке, равно как прилепинские «Патологии» — книга совсем не только о чеченской войне.