Леонид Юзефович
писатель [ «Свободная пресса», 29.12.2015]
Удивительное дело, Прилепин, в публицистике сыплющий обвинение за обвинением, в этой книге не осуждает никого. В числе её героев есть немало тех, кого можно сравнить с ненавистными ему современными персонажами, но здесь обличения уступают место вопросам, насмешки — необидной иронии, инвективы сменяются даже не всепрощением, поскольку право судить и, следовательно, прощать мёртвых Захар не признаёт ни за кем, в том числе за собой, а мудростью историка и художника, понимающего, что если в каждом отдельном случае ты худо-бедно способен отличить грех от добродетели, то в целом, в масштабах всей жизни, абсолютно невозможно вынести приговор кому бы то ни было.
При этом акценты расставлены с такой филигранной точностью, что желание возразить попросту не возникает. Радостно соглашаешься с любой оценкой, точнее — ведомый автором, покорно, как опоенный, вступаешь в очерченный им круг, где всё вдруг становится пронзительно ясно без всяких оценок. Это чистое волшебство, и вряд ли кто-то другой из коллег Захара на него способен.
Игорь Ратке
литературовед [ «Prosodia», май 2016]
Чем пристальнее вчитываешься в повествование — тем более очевидной становится композиционная логика этого биографического триптиха. А за этой логикой проступают контуры авторской концепции — как кажется, вполне чёткой и строгой.
В «Непохожих поэтах» — не три героя, а одна героиня. Имя ей Поэзия, и вся книга — о том, как она утверждает своё место в мире. Каждый из «непохожих» — это один из примеров такого утверждения.
Случай Мариенгофа: поэзия как призвание, которому можно служить, но можно его и использовать, превращая в ремесло — в том числе и доходное.
Случай Корнилова: поэзия как знание удела — но только своего. Прилепин с этого начинает главку «Исходит кровью человек», сразу же констатируя: «Если говорить о поэтическом провидении — Бориса Корнилова надо приводить в качестве образцового и завораживающего примера… Каждое третье стихотворение содержит ужас нежданной, неминуемой, отвратительной смерти».
И вот третья часть — но не синтез, как можно было бы предположить, а нечто совершенно новое. Случай Луговского. Наглядный, как моралите, величественный, как эпос, поучительный, как притча. Та самая судьба, которая сокрушила Луговского, одновременно открывает ему путь к спасению. Не случайно в этой части книги само слово «судьба» начинает звучать в прилепинском повествовании всё чаще и чаще: «Словно бы ему сказал: так долго хотел большой войны — жди с войной большой беды. Не совладал с бедой, тогда я, судьба твоя, тебя опозорю. Не совсем заслуженно или совсем не заслуженно, но что поделать. На то я и судьба. Заодно, кстати, сделаю тебя великим поэтом…».
Ни Мариенгофа, ни Корнилова Прилепин не называл великими поэтами. А Луговского — называет. Но не Луговского эпохи конструктивизма, знаменитого автора «Песни о ветре», а Луговского послеташкентского, Луговского, упавшего ниже всех — и поднявшегося, создавшего, по твёрдому и аргументированному определению Прилепина, великий цикл «Середина века». «Перед самой смертью Луговской сделал то, чего не смогли совершить друзья и близкие знакомые его молодости, все его соратники и соперники — поэты Тихонов, Сельвинский, Кирсанов, писатели Фадеев и Федин, — он вернул свой дар. Вернул и приумножил».
И это — оправдание Поэзии, которая для Луговского стала не любовью и ремеслом, как для Мариенгофа, не кассандровским проклятием, как для Корнилова, а той самой судьбой, которая превратила его исковерканную жизнь в восхождение из пропасти и спасла его. И композиция книги приобретает чёткий и, как ни странно это прозвучит, оптимистический характер — от жизни поэта через трагедию поэта к судьбе поэта, становясь своеобразной трилогией, повествующей о восхождении по пути Поэзии.
Прилепин-публицист, Прилепин-прозаик, Прилепин-биограф в этой книге часто оттесняются на задний план Прилепиным-филологом. Об этом, признаться, в последнее время стали забывать — кто из лютой нелюбви к автору во всех его ипостасях, кто из увлечённости другими проявлениями его фонтанирующе-щедрой творческой натуры. Между тем филолог Прилепин — настоящий, с любовью к особенностям чужого слова, с умением вкусно и уместно цитировать, с широким историко-литературным кругозором, с готовностью применить там, где надо, подходящий аналитический инструментарий, не забывая при этом о рамках биографического жанра.
Олег Демидов
поэт, критик и литературовед [ «Лиterгатура», 02.04.2016]
Прилепин — и литературовед, и культуртрегер в одном лице. Строго научный формат его не привлекает, он не делает карьеру учёного, потому что это долгая дорога по бюрократическим выбоинам, на которую сегодня решится не каждый. Если взглянуть с другой стороны, у нас сотни литературоведов, кандидатов и докторов наук, которые занимаются какой-то, прямо скажем, наукообразной схоластикой. А рядом лежат тома малоизученных поэтов, доживают свой век жёны и дети полузабытых писателей — и ждёт исследователя та работа, которой, на мой взгляд, надо заниматься.
И Прилепин берётся за Леонида Леонова. Об этом советском писателе ещё при его жизни выходили книги — научные, биографические, мемуарные. Но писатель, освоив их, ещё и реанимировал читательское восприятие, нашёл новые данные, полностью реконструировал жизнь и творчество забытого классика, издал его собрание сочинений. Это ли не работа литературоведа?
Вообще, для него в порядке вещей говорить не о себе.
Сборник интервью с собратьями по перу «Именины сердца», сборник нижегородской поэзии «Литперрон», сборник писателей нулевых годов «Десятка», сборники прозы и поэзии «Революция» и «Война» — это если говорить о литературе. Но были и есть телепередачи — «Захар» на телеканале «Дождь», «Чай с Захаром» — на «Царьград-ТВ», «Соль» — на РЕН-ТВ.
Одним своим соучастием он обратил внимание общественности на застройку есенинского села Константиново, на памятную доску Дениса Давыдова, на казахстанский музей Павла Васильева, на увековечивание памяти Анатолия Мариенгофа в Пензе и в Нижнем Новгороде. Прилепин знает, что русскому писателю необходимо иногда выполнять сизифов труд или подменять на пару лет атлантов, держащих небо, иначе всё обрушится в тартарары.
Неслучайно Прилепин проговаривал в разных интервью: «Невозможно водить всю жизнь хороводы вокруг своего имени».
В отличие от своих коллег, он может вместить любовь к трём совершенно разным и несовместимым поэтам. Иные литературоведы предпочитают кого-то одного. И дело тут вовсе не во вкусе, а скорее в либеральности, в принципиальной открытости и постоянной готовности узнавать нечто новое, что свойственно автору.
При написании биографии Прилепин, как крепкий хозяйственник, расставляет всё и всех по полочкам. У него нет лишних слов, стихотворений, мест, событий и людей. Каждая деталь сгодится.
Донбасс: гуманитарка
Захар
Когда в 2014 году я впервые перешёл «ленточку», — границу, состоящую в прямом смысле из окопов вокруг расстрелянной таможни, — я обнаружил себя внутри романа «Тихий Дон», или внутри романа «Я пришёл дать вам волю», или внутри «Слова о полку Игореве». Я увидел людей разных племён: бородатых, здоровых, раненых, весёлых, бесшабашных, — и почувствовал, что русская история возобновилась в той же самой точке, где была остановлена. И эти все дорогие мне люди, мои близкие, мои павшие товарищи — это ожившие русские святые. И Арсен Павлов «Моторола», и Михаил Толстых «Гиви», и Александр Владимирович Захарченко «Батя» — они являли собой абсолютно живые, из народных недр, и вместе с тем безусловно литературные типажи. И это узнавание — один из самых счастливых моментов моей жизни, наряду с рождением моих детей. Это узнавание было безусловным чудом.
Захар
Зимой 2013 года в Киеве начался Майдан — я был к этому готов, и уже полгода как делал разные заметки по украинской проблеме, где прямо говорил о возможности скорого государственного переворота, который возглавят либералы, а проведёт «правая», неонацистского окраса, массовка.
Весной 14-го началась война, которую я тоже предсказал за несколько месяцев до её начала.
В ту весну я объявил личное перемирие российской власти — появились куда более важные дела.
С апреля месяца мы, нацболы, в том числе через мою нижегородскую газету, занимались поставками гуманитарной помощи на Донбасс; тогда же началась вербовка добровольцев — для этого мы запустили движение «Интербригады».
Сергей Фомченков
руководитель «Гвардии Захара Прилепина» [интервью Л. Зуевой, 2021]
2014-й год был самым тяжёлым для ополчения на Донбассе. Бойцы возглавляемого мной движения «Интербригады» воевали на фронтах ЛНР и ДНР. Мы крайне зависели от помощи из России. Сборы на пикетах в поддержку Новороссии очень быстро иссякли, а боевые действия принимали всё бо́льшие масштабы. Неоценимую помощь движению «Интербригады» оказал тогда Захар Прилепин; прошедший Чечню, он как никто другой понимал, что нам нужно. Он сам в те трудные дни не остался сидеть в России, а приезжал и в Донецк, и Луганск. С того времени Захар неразрывно стал связан с Донбассом.
Илья Шамазов
лидер нижегородского отделения НБП [интервью Л. Зуевой, 2021]
Война казалась пиком развития организации и нас самих, нацболов. Не скромно, но, когда сызмальства занимаешься политикой, роднишь себя с судьбой Родины, становишься частью её. Поэтому особенно остро переживаешь каждый взрыв, каждый разлом, каждую трещину на теле Родины, границы которой куда шире, чем географические. Помню, докладывал об этом одному из друзей-либералов (бывших), который недоумевал, чего мы лезем за границу. Потому что не мы эту границу прокладывали.
Рвались на войну все, кто уцелел, не был сбит бытом и не разочаровался в политике. Я цеплялся за составы, уходящие на фронт, но что-то не клеилось. К началу в итоге не успел. Захар рванул на разведку первым. Потом, через пару недель, взял меня. Через его клич собралось, на первый раз, немного наличности (потом это будет уже нескончаемый поток), и мы повезли медикаменты, обувку на территорию. Было счастьем находить неравнодушных людей. Трудяга Газелька, у которой рессоры вдавило до земли, набитый до отказа джип Захара. Ещё и культурный груз в лице Саши Скляра и Сан Саныча Белоносова из «Ва-Банка», которых встречали чуть позже на границе.