В-третьих, какие-то редкие издания перечисленных поэтов я обнаружил в запасниках дзержинского Дома Книги, где иногда сидел целыми днями, понемногу прогуливая школу; а что-то к 1987 году начало появляться в периодике.
В любом случае, когда отец прошил и переплёл собранные мною антологии символистов, футуристов и акмеистов — их в России не существовало вообще: собрали их, и начали издавать только лет десять спустя.
Двоюродная моя сестра Саша училась на филфаке — и носила туда мои антологии, потому что других учебных пособий по теме русского модернизма начала века просто не было.
В 1989 году я увидел в кинотеатре работу Алана Паркера «Сердце Ангела» с Микки Рурком в главной роли, и пересмотрел его несколько десятков раз, будучи поражён эстетической безупречностью фильма и явственным ощущением чего-то потустороннего. Рурк там играл гениально.
У сестры Саши был парень — Геннадий Ульянов, носивший прозвище Ганс. Он был музыкантом.
В 15 лет я начал учиться играть на гитаре и сочинять песни — скажем, песню «Вороны» я придумал в 16 лет, записал на аудиокассету, а спустя 25 лет извлёк, немного переделал текст и записал: её исполнил рок-бард Бранимир.
С Геной мы были неразлучны года четыре подряд. Я нещадно прогуливал школу, мы целыми днями слушали музыку, пили пиво и мечтали о скорой славе.
Александра Викторовна Нисифорова
двоюродная сестра, жена соавтора песен группы «Элефанк» Геннадия Ульянова [интервью Л. Зуевой, 2021]
Когда Захару было 16, мы начали переписываться. Я училась в университете в Нижнем, он — в Дзержинске в школе, времени встречаться не было, но главное: письма — это особый способ общения.
Первое письмо я получила по почте 3 декабря 1990-го. Написано красной (!) пастой и адрес, и всё письмо — улыбаюсь… Удивляюсь. Читаю. И как-то прибило меня его мудростью и одиночеством, и искренностью: «Напиши мне что-нибудь. Чтобы можно было в который раз перечитывать и ничего не понимать». И сразу стал старшим братом и другом. «Мне просто трудно искать любимое в чужом. И трудно находить в любимом — чужое». От такого доверия и с ума сойти недолго… Писали друг другу многостраничные письма, в них кричали, ругались, думали, плакали, мечтали, любили, жаловались…
С Геной Ульяновым я познакомилась в 1989-м, наверное… Он был человек-фейерверк, улыбчивый и добрейший. Как я их с Захаром познакомила, не помню; пришли в гости и познакомились, долго ли? Даже статейку написала о них в местный «Дзержинец» — «Глоток чистого воздуха». Для меня они оба были ходячими кислородными баллонами, спасающими от удушья 90-х. Они подружились. Дружить им было «весело»: Захар — ломаная линия, ломающаяся на ходу без остановки, — колючий, мучающийся, сомневающийся, Гена — волчок, дитя, его смешили изломы и колючки Захара, он жаждал простоты и радости. «А ещё недавно был у Ульянова, и он был очень счастливый. Я его попросил, чтоб он поделился со мной настроением, а он ответил: „Ты, Жень, какой-то неделящийся!“» — пишет в письме Захар. Но в моей анкете (девчачьи затеи) Захар в 1996-м на вопрос «Кто твой друг?» пишет — «Ульянов»…
И началось творчество. Чудные стихи Захара и музыка Гены. «Они сошлись»… «Инония» — назвали группу, писали альбомы… «Храм», «Откровенность», «С тобой», «В эту ночь», «Любим мы», «Вальс» — одни только названия песен уже околдовывали… Мне страшно нравились все песни — и сейчас очень нравятся!
Я знаю, что их творчество пахнет мартовским снегом, кофе, пивом, дымом, шумом… За славу они расплатились счастьем и угаром творчества. Когда такие прекрасные стихи и самая лучшая на свете музыка, любовь, вечная весна и радость, — зачем признание и деньги? Где ты, Инония?
Захар
Стены своей комнаты в квартире на улице Терешковой, 10, полученной моей матерью от завода, где она работала, были украшены мной плакатами с изображениями Александра Башлачёва, Бориса Гребенщикова, Виктора Цоя и Константина Кинчева. Чуть меньшее пространство занимали Вячеслав Бутусов, Дмитрий Ревякин, Михаил Борзыкин и Александр Скляр.
Тогда же я начал слушать и собирать все записи «Cure», «A-HA», «Depeche Mode». Многие годы любимейшим моим исполнителем был Марк Алмонд, удивительными казались поздний Брайн Ферри и ранний Крис Айзек; пару лет спустя в моей фонотеке появился и утвердился на многие годы Игги Поп.
По-прежнему и я, и мои родители много слушали Александра Дольского, очень любимого моей матерью Владимира Высоцкого и открытого для меня отцом Александра Вертинского, которого я обожал.
К 1990 году мы сочинили с Гансом штук тридцать песен, некоторые из них мне до сих пор кажутся очень хорошими. В том же году наша с ним группа впервые начала выступать на рок-фестивалях, хотя сам я на сцену ещё не выходил.
Если говорить о литературе, то в тот год я начал узнавать греческую поэзию XX века, которую люблю по сей день, особенно мне близки Яннис Рицос и Тасос Ливадитис. Восхищают они меня нисколько не меньше, чем ключевые фигуры столетия вроде Хэма или Экзюпери.
В прозе я тогда же открыл для себя Гайто Газданова — пожалуй, любимого моего писателя по сей день.
Все 90-е я был увлечён сочинениями Генри Миллера.
Не помню, что было моим побуждением, но в эти годы я вдруг начал как остервенелый качаться, и за пару лет достиг каких-то удивительных результатов: я мог целыми днями отжиматься и подтягиваться, бегать по лесу с гантелями, бить боксёрскую грушу, и находил это крайне увлекательным.
Ещё в 1990 году я прочитал Лимонова. В Скопине, на книжном развале, я увидел книгу «Это я — Эдичка» — и, зная, что автор из Дзержинска, купил. Лимоновский роман стал для меня потрясением, в чём-то даже сравнимым с первой реакцией на есенинские стихи. Но там я был ещё ребёнком, а тут уже вытянулся в подростка. (Лимонов был отличным писателем до тюрьмы и в тюрьме, а потом расхотел, но это уже его дело.)
В периодике тогда мне стали попадаться антиперестроечные статьи Лимонова — и я сразу безоговорочно им поверил.
Отец мой был настроен консервативно, хотя в бесконечных политических спорах той поры не участвовал. Тогда все вокруг нас поголовно были демократами, — а отец, ни с кем не споря, уходил что-нибудь читать, закуривая по дороге «Астру».
19 августа 1991 года мы с моей сестрой, по дороге из российского ещё Крыма, попали в Москву; я помню, как весь день бродил по городу и, встречая колонну демократических демонстрантов, испытывал явственное чувство отторжения.
Закончив школу, я пошёл на филфак. Учиться там я не любил, латынь и языкознание еле сдавал, и всё надеялся, что вот-вот мы с Гансом станем известны, и мне можно будет оставить мой университет в Нижнем — кажется, Горький тогда уже переименовали в Нижний Новгород. Филфак располагался сначала на площади Минина, а потом переехал на Большую Покровку.
Но вместо музыки, неожиданно для самого себя, я занялся совсем другим.
Силовики. Кавказ
Захар
Наверное, на меня очень сильно повлияла смерть отца, — он умер в 1994 году в возрасте 47 лет.
Ещё в 93-м вышел странный указ Бориса Ельцина о пополнении рядов МВД учащимися ВУЗов. Студенты, начиная с третьего курса, могли, прослужив полгода в армии, устроиться на разные должности в милиции.
Прослышав об этом, я решил подать документы: возьмите и меня.
Помню, что в милицию я пришёл с длинными волосами — я же был музыкант. И ещё с серьгою в ухе, в виде крестика. Удивительно, но принимавший документы подполковник не выгнал меня вон.
В итоге, когда таких, как я, набралось достаточное количество, для нас создали в лесу на реке Линда специальную воинскую часть. Я взял академ в университете и пошёл служить. Это был 94-й год.
Для нас специально подобрали армейских, а не милицейских командиров, которые должны были из студенчества стремительно выбить гражданскую дурь — тем более, что служить нам предстояло не положенные тогда полтора года, а куда меньше.
Нас начали терзать бесконечной строевой, ночными построениями и уставщиной, но хватило командиров только месяца на полтора — в виду того, что самих их никто не проверял, они начали бесконечно пьянствовать; в итоге наша служба постепенно превратилась в нечто невообразимое — потому что мы тоже, естественно, пили, тягая водку из соседних деревень. Офицеры прятались от нас, мы от них. Даже не могу понять, что́ напоминала мне моя служба.
Закончилось всё, впрочем, благополучно — после этого приключения я отучился в милицейской учебке, попал в патрульно-постовую службу, и оттуда поскорей перевёлся в ОМОН: тогда как раз началась первая Чеченская, в Нижегородском ОМОНе и в местном СОБРе уже были потери.
Я точно знал, что мне туда надо.
Примерно в те годы я бросил писать стихи, и с тех пор написал их не более пяти-семи штук, и те — случайно.
Хасан Ажиев
сослуживец [интервью Л. Зуевой, 2021]
Последняя неделя лета, прекрасное солнечное утро. Это был один из тех дней, когда кроме рутинной работы, связанной с охраной общественного порядка на улицах нашего города, мы всем взводом могли совершенствовать свои спортивные и боевые навыки. Это был наш спорт-день! Начинался он с 10:00 и продолжался, как правило, до 15:00. Я приехал пораньше, чтобы без суеты, спокойно подготовиться. Здание нашего отряда находилось на улице Лермонтова, д. 4. (Я специально акцентирую на этом ваше внимание, дорогой читатель, т. к. этот адрес вошёл в боевую историю нашего отряда!)
Приехав в отряд и войдя в двери здания, я заметил паренька лет двадцати со спортивной сумкой на плече. Он стоял у окна дежурной части и кого-то ждал. Передо мной стоял молодой человек, худощавый, но стройный, подтянутый, со своеобразной причёской, больше напоминающей стиляг или хиппи. И без того короткие рукава его футболки были закатаны до самых плеч, оголяя крепкие жилистые руки и округлый бицепс. Было видно, что парень дружит со спортом! Его лицо выражало одухотворённость и спокойствие, взгляд был добрый и в то же время острый, присущий людям с высоким уровнем интеллекта. Я с ним поздоровался и поинтересовался, ждёт ли он кого-то и могу ли я чем ему помочь? Он слегка улыбнулся и ответил, что прибыл к нам в отряд для прохождения дальнейшей службы в нём, если, конечно, возьмут, и ждёт командира отряда. Я ему пожелал удачи, взял у помощника дежурного ключи от раздевалки нашего взвода и направился в её сторону. Прошло не более 20 минут, как в дверном проёме раздевалки появилась крепкая фигура комбата, заслоняющая собой стоящего сзади парня. Я встал, по-военному поприветствовал командира. И в этот самый момент из-за его спины показался тот самый паренёк. Вот, Хас, сказал кома