Как я попал в Чечню? Я всё время придумываю разные ответы, ни один из которых истинным не является. У Горького, кажется, где-то сказано, что невоевавший мужчина — как нерожавшая женщина. Это, конечно, излишне категорично сформулировано — потому что, я уверен, тюрьма или какой-нибудь экстремальный альпинизм во многом равноценны войне, а кое в чём её и превосходят. Но с этими поправками мысль Горького верна. Отсюда первый ответ, очевидный: я хотел себя проверить. Хотел понять, из чего состою, насколько крепко вылеплен.
Ещё я всегда ощущал себя патриотом и консерватором. В 1996 году, когда я первый раз ехал в Чечню, я был настроен агрессивно и азартно — нет, не желая погибели всем воюющим кавказцам, но руководствуясь имперскими соображениями. Сейчас, спустя почти десять лет, я испытываю глубокое раздражение от всех нынешних чеченофобов.
(из письма Захара Прилепина Леониду Юзефовичу, 2005)
Захар
В 1999 году, летом-осенью, в начале второй Чеченской, мы ездили в командировку в Дагестан, стояли в Махачкале, и снова катались туда-сюда, сопровождали грузы и охраняли всякое начальство, но толком не воевали, хотя несколько критических ситуаций имели место быть.
В ОМОНе я работал четыре с лишним года, начал с рядового бойца, потом стал командиром отделения, затем, недолго, заместителем командира взвода. Я уже готовился стать офицером, но должность заместителя оружейника, которую мне предлагали, не устраивала меня.
На службе я чувствовал себя отлично — это моя среда, я был там на своём месте. Но тогда нам платили слишком мало — в силу очередного кризиса. Не дождавшись офицерской должности, в самом конце 1999 года я ушёл, даже не предполагая, где буду теперь работать: недавний омоновец, едва ли не более всего размышляющий на тему, кто всё-таки важнее — Иосиф Бродский или Юрий Кузнецов.
Помню, явился однажды к зданию ФСБ в Нижнем Новгороде — и некоторое время стоял там, у входа, раздумывая: заходить или нет. Что-то меня остановило (Бродский или Кузнецов?), я развернулся и ушёл. Мог бы, думаю, сейчас быть офицером в этой структуре. Подполковником, скорей всего, уже стал бы. Неприятие происходившего в стране никогда не означало в моём случае отрицание государства как такового.
Нацболы
Захар
В конце 1996 года в Дзержинск приехал Эдуард Лимонов. В Дзержинске он не был с детства.
После встречи с читателями я подошёл к Лимонову и сказал, что я из ОМОНа и тоже хочу антибуржуазной революции. Ельцина и демократию тех времён я за власть не считал.
Лимонов дал мне свой адрес и телефон. Спустя пару недель написал ему письмо. Там было про то, как я люблю его книги, особенно «Дневник неудачника». И ещё два моих военных стихотворения были в письме.
Он ответил мне. Хотя Лимонов терпеть не мог, когда ему присылали стихи, он написал мне «Стихи у вас отличные, мы дадим в „Лимонке“. Одно». Ещё там было про партийные дела.
Я написал тогда заявление о вступлении в партию, но оно затерялось, в итоге я вступил в Национал-большевистскую партию чуть позже.
На взгляды мои наибольшее влияние оказали работы Сергея Кара-Мурзы, Вадима Кожинова и Александра Панарина.
Тогда же, с некоторым запозданием, я открыл для себя Александра Проханова, которого почитаю за одного из своих учителей, и не только литературных; да, с какого-то момента ему надо было перестать сочинять новые романы, но «Иду в путь мой», «Дворец» и «Надпись» — это прекрасные книги.
В те же годы я пожизненно влюбился в поэзию Бориса Рыжего.
Следующим моим запоздалым открытием был писатель Леонид Леонов, чьё собрание сочинений мы приобрели с женой в букинистическом — куда по бедности ходили радовать себя хоть чем-то, покупая отдельные книги за рубль, а собрания — рублей за пятнадцать. У Леонова более всего нравится роман «Дорога на океан», кажущийся мне огромным и таинственным.
Из музыки: с какого-то времени мы очень много слушали Михаила Щербакова; это великолепный тип, и, думаю, недостижимый для его коллег по ремеслу мастер. Даже не знаю, как он угодил в наше время из какого-то своего.
Главным и самым любимым художником нашей эпохи для меня был тогда и остаётся по сей день Гелий Коржев.
Я пришел в 90-е в НБП не как романтик, но как логик, убедившись в том, что иные силы не в состоянии ничего изменить в стране. Элементарный анализ современной политической жизни показывает, что российским партиям вообще не нужны люди с какими-то идеологическими установками и убеждениями. Большинство наших партий — обычные чиновничьи конторы, их можно легко менять местами. Поставьте Жириновского руководить аграриями. Ни с Жириновским ничего не случится, ни с аграриями.
НБП сформировалась снизу, а не сверху, без директив, без денег, в обстановке запугивания и замалчивания.
Самый конец 90-х и «нулевые» были временем активной моей работы с Национал-большевистской партией, впоследствии запрещённой. Помню себя на площади Маяковского в Москве, во время огромной драки с милицией, помню ведущим колонны нацболов в Нижнем Новгороде по Большой Покровской и наши митинги на площади Минина. Задержания и допросы стали моим бытом — из человека в форме я превратился в полную противоположность: смутьяна и революционера. Меня вполне могли посадить в тюрьму, всё к тому шло. Книжки про Степана Разина и юность Аркадия Голикова явно сказались на моём характере.
По взглядам я был безусловно «красным», «левым»; к тому же на те годы пришёлся очередной виток моей влюблённости в советскую литературу: в первую очередь я имею в виду мовистскую прозу позднего Валентина Катаева, Алексея Н. Толстого периода 20-х, поэзию Павла Васильева и Бориса Корнилова. В этом ряду стоит назвать чуть позже прочитанного мной Владимира Луговского.
Вообще же в нацболах парадоксальным и органичным образом соединялось «левое» и «правое», «анархистское» и «консервативное». Глобализм и либеральное двуличие мы ненавидели как чуму.
Нацболов, опередивших время на двадцать лет, большинство воспринимало тогда как маргиналов и дикарей. Страна на тот момент была по большей части аполитична и варилась в русофобской и антисоветской похлёбке, не замечая этого.
Оставленные Россией военные базы в Лурдесе и в Камрани, сброшенная из космоса станция «Мир», — всё это не оставляло иллюзий касательно того, какой видит себя страна в ближайшем будущем. Я не хотел жить в такой стране. Я хотел реванша и возвращения утерянного моим государством.
В 2001 году (после разовой публикации в 1997-м) я начал публиковаться в газете «Лимонка» — одна из первых, если не первая моя статья называлась «Я пришёл из России».
В том же году я начал писать роман «Патологии», который был закончен в 2004 году и опубликован сначала в журнале «Север», потом в «Роман-газете», которой руководил Юрий Козлов — отличный и не оценённый по достоинству русский писатель, умный и парадоксальный. Он стал одним из первых читателей моего романа.
В 2005 году «Патологии» вышли отдельной книжкой в издательстве «Андреевский флаг».
В том году мне исполнилось тридцать лет — странным образом до этого года я никогда не отмечал свои дни рождения, но 7 июля в офис моей газеты на проспекте Гагарина, окна которого выходили во двор СИЗО, пришёл нацбол Илья Шамазов, мы отметили с ним мою днюху вдвоём, и десять последующих лет были практически неразлучны. Илья появляется в качестве персонажа в нескольких моих рассказах.
Илья Шамазов
лидер нижегородского отделения НБП [интервью Л. Зуевой, 2021]
Когда Женька начал активничать в партии, он казался на голову всех старше. Дело даже не в возрасте; у него был статус, работа, сын. Нам, ядру отделения, всё это не светило, было непонятно. Тем интереснее было подглядывать за ним. Как это вообще возможно? — недоумевали мы. Гонять партийных пацанов на физухах, учить делать газету, ходить на митинги.
Потом были и семьи, и прочее, а Женька пошёл уже на новый виток, началась большая литературная жизнь, которой мы сопереживали и радовались, как своему собственному успеху. Но в начале этой жизни он, как мы все, гонял на московские акции «на собаках», выступал, много писал в «Лимонку». Его яркие и умные тексты привлекали в партию людей поумнее, чем мы сами, романтики и самоучки. Иногда, натыкаясь на старые «Лимонки», ловлю себя на том, что вот они магистральные темы его жизни. Все на местах: Леонов, Есенин, Евгений Маркин… Мой папа, изучая газету, как-то крикнул радостно из соседней комнаты: «Сын, чей это отец с Маркиным дружил?» — то был друг его юности. Выяснилось, что наши отцы дружили с одним позабытым, но чудесным рязанским поэтом в разные годы. Прекрасно тесен русский мир.
Помню, как, закупившись книжками в «Фаланстере», Женька отказался перебегать из вагона в вагон по перрону (так обходили задачу платить за дорогу контролерам). Книжки были тяжёлые, и всё ещё дорогие для любого из нас, Женю это не останавливало никогда, если он и умер бы от голода, то от книжного голода. По-свойски Женька объяснил контре — мол, батя, мы же свои, показал делегатскую карточку партии, которую нельзя больше называть, и нас не стали трогать.
Пустяк, а мне запомнилось на всю жизнь. Оказалось, со своим народом можно разговаривать, а ещё можно найти понимание. Нам чаще нравилось лезть на рожон, чем вступать в переговоры. Эта школа Захара (тогда он только становился Захаром) помогла стать нижегородскому отделению одним из лучших в стране. У нас была молодость и задор сотен глаз, и опыт двух-трёх очень ценимых нами наставников и друзей, которые добавляли отделению новое для всей организации измерение.
Статус Захара перерос тогда статус регионалки, его приметил Эдуард. Несколько раз я просил его, когда было сильно надо. Например, на Стратегию из Москвы рванул Немцов. Странно и ненадолго союзник тогда. Захар нехотя приехал, надо было уравновесить московских чужих в информационном поле, мы это понимали. Эдуард говорил мне несколько раз, что рассчитывает, что я буду влиять на Захара. «А надо ли влиять,