Пусть войдет следующий, их много на очереди. Я работаю мясником. Я любил всех забитых мною животных, но я мясник по профессии и призван убивать скотину, так как люди живы мертвыми тварями. Когда я вижу кровь животных, из могилы восстает некий человек. Это — сын Бога, он шепчет мне в ухо поэму ненависти. Я вижу, как лошадь тянет по снежному полю большой воз мертвых жеребят. Когда я забиваю ягненка, то по ночам белый голубь, которого я в детстве принимал за Святого Духа, норовит насмерть заклевать меня. Я говорю Святому Духу, что это — не последняя овечка, я убил заблудшую, одну из стада, но даже если и оно исчезнет, никто этого даже не заметит. Убивая кошку, я громко мяукаю, чтобы не слышать ее предсмертных криков. Поскольку люди не всех стран планеты защищены законом об охране природы, я убиваю, греша против природы, я убиваю даже тех животных, которые находятся под защитой закона. По воскресеньям в церкви я вижу, как из рубцов распятого Христа сочится кровь газели, капая на каменный пол. И наблюдаю за собой со стороны: вот я воздеваю в молитве руки и одновременно обрушиваю удар топора на шею газели. Когда я складываю ладони, чтобы говорить с Богом, Господь в том животном, которому предстоит умереть первым, молитвенно складывает копытца, чтобы говорить со мной. Двузубой вилкой я пригвоздил задние лапки лягушки, не тронув передние, которыми она силилась протащить вперед свое мягкое тельце с большими глазами. Вернуть бы это ощущение — тогдашней детской ладони, зажать лягушку в кулаке, но оставить ей малость свободного пространства и с поднятой головой улыбнуться живописным далям, в то время как беспокойный холодный комочек щекочет твою кожу. В фильме «1900» Бернардо Бертолуччи мое внимание привлек мальчик в венке из живых лягушек. Бывало, когда в лугах мне попадались на глаза лягушки с белыми шариками резонаторов по бокам, я садился на корточки прямо перед ними и смотрел в бугорки глаз, лягушки поднимали головы и смотрели на меня, создавалось впечатление, что мы понимаем друг друга. С отцом у меня такого не случалось на протяжении всей моей детской жизни. Либо он опускал глаза, либо я. Изредка мне приходилось садиться напротив него, если бы он лишь чуть приподнял голову, мы бы встретились взглядами. Но я сижу справа и слева от него одновременно, одной половиной здесь, другой — там, а стало быть, могу при малейшем движении его головы моментально опустить глаза. На луговую лягушку я смотрел неотрывно до тех пор, пока на глазах у нас обоих не появлялись слезы. Может быть, люди потому убивают такое множество животных, что думают, будто сами произошли от Бога, а не от четвероногих предков? Или же наоборот, уничтожают их, видя в животном прародителя человека? Но тогда судьям следует хоть раз отправить на электрический стул человекообразную обезьяну. Она совершила более тяжкое преступление. Из обезьяны получился человек. А после люди по своему образу и подобию создали Бога, а человекообразных обезьян посадили в клетки. Я думаю об оленихе, которая могла бы умереть, если бы охотник не потратил пулю на самого себя. Я слышу, как дышит во мне животное. Завтра я закажу в трактире рагу из оленины. Это будут мои поминки. Вот если бы животные могли за деньги брать в лавках человеческое мясо, как люди покупают убоину. Мясо мертвых животных, которое едят дети, продолжает в них расти. С тех пор как я перестал гладить животных, я больше не убиваю их. Была ли когда-либо канонизирована хоть одна тварь? А сыч домовый, защищена ли законом птица смерти? Корчась от смеха и хлопая в ладоши, какой-нибудь сумасшедший сидит на мертвом быке, которого с помощью лошади уволакивают за пределы арены. В этих испанских забавах мне претит тот факт, что в любом случае бык покидает арену мертвым. Острия рогов вонзаются в соски тореадора. Когда венец творения помогает любимой женщине надеть тигровое манто, она благодарно улыбается, а он в это время видит освежеванного тигра, бегущего через заросли. Но он дарит ей все, что она пожелает, у нее перчатки и косметичка — и те из питоньей кожи. Горностаевый хвост согревает ее надушенную шею и кровь сонной артерии. Я слышал, что человек не в силах съесть собственное мясо, желудок не примет. Слышал, что в какой-нибудь экспедиции посреди пустыни или в горах не каждый может закусить собой, начав с руки или ноги. «Уж мы укротим эту бестию Землю», — сказал мой знакомый сейсмолог, когда мы шли через площадь Святого Духа, при этом я заметил, как у него сжались кулаки. Рассказывая о Земле, он не мог обойтись без слов бестия и укротить, он произносил их с особым ударением и лупил кулаками по воздуху. А что сделает земля с теми, кто внес свою лепту в умерщвление природы, когда они умрут и сами лягут в землю? Могу вообразить, как деревья душат покойников в объятиях мощных корней. Возможно, большая часть могильщиков природы предпочла бы кремирование погребению. Слушайте меня, мои отважные воины! Лягушки в ладных мундирах! И ты, мой генерал Жаба! И ты, квакша древесная, мой молодой новобранец! Лягушачий строй замирает в воинском приветствии. Режиссер фильма Йодоровски с робкой улыбкой обводит взглядом панораму. Старый генерал Жаба со стекловолоконным жезлом в лапах развертывает перед лягушками пуленепробиваемую бронированную карту. Старый генерал Жаба с двумя свинцовыми шариками в мошонке — главнокомандующий мертвецов, жертв двух мировых войн. На какие расстояния растянулась бы вереница погибших в обеих войнах людей? Хватило бы ее, чтобы опоясать весь земной шар один или два раза? Дети в белых одеждах и уборах из маргариток идут парами в окружении прыгающих квакш. Когда облетят цветы в оранжереях и в изобилии созреют семена, мы будем ловить лягушек, одевать их в подогнанные по росту мундиры австрийских солдат и строить в ряды. Три сотни собак будут пригвождены к крестам, и монахи понесут их по улицам, усыпанным белым цветом полдня. Шествие возглавит Папа с распятым агнцем. А по бокам будут кадить причетники. «Как вам нравятся лягушки в военной форме, господин генерал?» — «Отойдите подальше со своим микрофоном, если хотите услышать ответ из моих уст». — «Но почему, генерал?» — «Потому что никто не должен заметить, что начальник, рассуждающий о беззубом лягушачьем воинстве в австрийских мундирах, сам без зубов». — «А возможно ли создание специальных стоматологических центров для лягушек в погонах, где им вставляли бы зубы людей, погибших в обеих мировых войнах? Что думаете на этот счет вы, господин генерал, доктор философии и магистр теологии Филипп Жаба, экстраординарный профессор ботаники полей сражений Венской военной академии?» — «Заранее прошу внести в протокол, что я буквально мечу молнии, когда вижу полицейских в форме. Я признаю лишь тех, кто оброс таким же мундиром, что и я. Когда армейский и полицейский офицеры сталкиваются лбами, у них за спинами занимают боевую позицию новобранцы обеих сторон, но напрасно они напрягают мускулы: офицеры уже обнимаются, как закадычные друзья. Однако вернемся к вашему вопросу. Если не ошибаюсь, мы собрали в Освенциме горы золотых зубов и дорогих протезов. Этого материала хватило бы, чтобы вооружить зубами все лягушачьи роты Федеральной Австрийской Армии от призывника до генерала. Я со своей стороны мог бы снарядить к лету десятитысячный полк, причем из отборных молодых воинов, разослал бы их по лесам и болотам, чтобы осуществить дополнительный набор жаб, квакш и лягушек, каждая из которых подпишет контракт и влезет в униформу нашего войска. Призывник!» — «Так точно, господин генерал!» — «Прежде чем рот разевать, надо щелкнуть каблуками. По движению моей головы давно бы следовало догадаться, что я собираюсь вас окликнуть. Призывник!» — «Так точно, господин генерал!» — «Доставьте сюда учителя-естественника моей гимназической поры. Пусть перечислит мне по-научному все виды лягушек, чтобы я не осрамился у микрофона. Во всем нужен полный порядок, иначе народ не поймет нас, военных. Мы живем за счет его налогов и делаем больше, чем ничего, а иногда — это не для протокола — даже меньше, чем ничего». — «Но, господин генерал, хороша та армия, которая ничего не делает!» — «Призывник!» — «Он самый, господин генерал!» — «По сути дела, я — Верховный Главнокомандующий Австрийских Вооруженных Сил. И хотя в законе таковым значится президент, стоит мне вступить в город со своим пятидесятитысячным войском и танками под шелест красно-бело-красных флагов на всех фасадах, тут и президент отдаст мне честь, выйдя из тени своей супруги. Подайте мне сюда учителя естествознания, мне надо освежить в памяти терминологию. Гимназисты тоже слушают радио, и если я забуду какую-нибудь лягушачью породу или перевру название, они, чего доброго, начнут поправлять меня в присутствии родителей, которые застали Вторую мировую, да еще и вообразят себя образованнее генерала. А у меня белокурый парик на голове. Войдя в Хофбург, в резиденцию императоров, я сброшу с коня принца Евгения и усядусь на его место, тут появятся мои камеристки из новобранцев, они мужескаго пола и смогут удовлетворить мои женские батальоны. А теперь давайте сюда ученую даму из гимназии, я кавалерийским хлыстом выбью хорошие отметки из этого магистра. Наверное, я потому и стал генералом и главнокомандующим, что беспрекословно подчинялся приказам в школе и в военной академии. Зато теперь вы беспрекословно подчиняетесь мне. Свободны. Можете идти восвояси со своим микрофоном, а проблему беззубой лягушачьей армии мы обсудим позднее. Приходите завтра, ближе к вечеру. В середине дня мы с женой будем на солдатском кладбище, надо воздать почести павшим. У могилы Неизвестного солдата сидят лягушки, одетые епископами и генералами, они уже выметали икру в братских могилах…»
Я ощупываю руками разные сегменты своей головы и все не могу понять, как сложить из них единое целое. Какой же номер угораздило меня набрать, чтобы у меня в голове начался такой звон? Я выхожу на улицу, когда дождь выгоняет на асфальт множество улиток и лягушек, безмолвно гибнущих под колесами, и пытаюсь остановить машину, мне это удается, и я увожу себя. Я улыбался, увидев его на Кресте, он тоже. Мученик заморгал, а потом крикнул: «Отец, прости манекенов, ибо им ведомо, что я творю».