— Меня зовут Джо Носс.
— Я независимый кандидат.
— На выборах в сенат Калифорнии.
— Я мог бы выдвигаться от Демократической партии.
— Или от Республиканской.
— Но я решил быть независимым.
— Хотя мне и говорили: в этой стране нельзя победить.
— Если ты не входишь ни в какую партию.
— Возможно, так и есть.
— Но я всю жизнь был демократом.
— И видел только шпионаж, войны и диктат банкиров.
— Поэтому я не пошел в Демократическую партию.
— Республиканцы тоже не смогли предложить ничего лучше.
— Потому что в нашей стране что-то идет не так.
— И во всем нашем мире что-то идет не так.
— Понятия честности, справедливости и добрососедства куда-то исчезли.
— Их заменили культ алчности, близорукость и расчет, что вам все сойдет с рук.
Он говорил размеренно, как проповедник, и голос его звучал как трубный зов. Между фразами приходилось делать долгие паузы, ждать, пока слова, повторенные сотнями глоток, разойдутся кругами, растекутся по улицам во все стороны. И в этих паузах Джо сохранял безмятежную уверенность. Владелец машины, на которой стоял Джо, уже не усмехался лукаво, в его глазах сквозил чистейший восторг.
— У меня нет ответа.
— И не думаю, что у кого-нибудь он есть.
— Полагаю, ответ мы найдем, только когда положим конец беззакониям.
— Нам нужны политики, которые пекутся не о деньгах, а о людях.
— Я всегда был таким.
— И собираюсь оставаться таким и дальше.
— Наш штаб находится на Мишен-стрит, на углу Двадцать четвертой.
— Он открыт все рабочие дни.
— Заходите в любое время.
— Расскажите, чего ждете от правительства.
— И мы расскажем о наших планах.
— И, конечно, вы можете заглянуть на наш веб-сайт.
— Просто наберите в гугле «Джо Носс».
Он улыбнулся мне. Я давно замечал, что в конце каждой своей речи он старательно произносит «даблъю-даблъю-даблъю-точка-джо-носс-в-сенат-калифорнии-точка-орг» и из-за этого становится похожим на путешественника во времени, явившегося к нам из девяностых годов. Поэтому напомнил ему, что его сайт непременно появится в первых трех выдачах любой поисковой системы, если ввести его имя.
— Благодарю вас.
Ответом ему были аплодисменты в стиле «народного микрофона», с пальцами, шевелящимися в воздухе, чтобы не заглушать слова оратора. Джо спустился, поблагодарил парня, предоставившего ему свою машину. Тот неожиданно обнял его — мы ведь как-никак в Калифорнии! — и Джо отреагировал как настоящий профессионал: от всей души стиснул его в медвежьих объятиях и похлопал по спине.
— Маркус, это вышло замечательно, — сказал мне Джо. — Спасибо, что подсказал такую возможность.
— Вы были великолепны, — похвалил я, понимая, что выгляжу глуповато: ну какое дело настоящему профессионалу до мнения жалкой козявки вроде меня. Однако он, кажется, искренне обрадовался.
Мы поболтали еще немного. Потом на импровизированную трибуну поднялась девушка и по «народному микрофону» рассказала о студенческом кредите, который вырос до двухсот с лишним тысяч долларов за счет штрафов и пеней, после того как компания-кредитор потеряла один из ее платежей. О том же самом рассказали еще несколько человек. Мало-помалу я проголодался. У Энджи в рюкзаке нашлась холодная пицца, завернутая в фольгу, мы отошли в сторонку и поели, потом вернулись к Лемми. Джо уже ушел.
— Сказал, хочет посмотреть, что творится в других местах, — сообщил Лемми. — Кажется, классный мужик.
— Так и есть, — подтвердил я, втайне гордясь, что познакомил Джо с Лемми.
У толпы, как и у человека, есть настроение, и оно далеко не всегда совпадает с суммой настроений всех людей в этой толпе. Вы можете радоваться, находясь в разозленной толпе, однако рано или поздно или уйдете оттуда, или разозлитесь сами.
Когда мы пришли, настроение толпы было радостным, хоть и с оттенком нервного напряжения. Но время шло, люди всё прибывали, и постепенно народ разогревался все сильнее, в настроении стали проявляться возмущенные оттенки: «Черт возьми, как же так!», «Нет, с этим надо что-то делать» и «Долго ли мы будем терпеть?».
Мы втроем — Лемми, Энджи и я — двинулись дальше, то углубляясь в толпу, то уходя в запруженные переулки, направляя коптеры туда, где происходило что-нибудь интересное. В одном месте марширующий оркестр наигрывал регтайм, и люди танцевали, в другом огромный ансамбль барабанщиков выбивал оглушительный сложный ритм. Кое-где на импровизированных сценах выступали ораторы, поддерживаемые «народным микрофоном». Один из них читал очень интересную лекцию о Федеральном резерве, другой развивал конспирологическую теорию о том, что за взрывами на мосту Бэй-Бридж стоит правительство. В подтверждение своей теории он утверждал, что участвовал в восстановительных работах, и им было официально и под страшным секретом приказано не сохранять никаких улик, способных вывести на вероятного организатора взрывов.
Я уже не раз слышал эту теорию и считаю, что она не выдерживает никакой критики. Поверить в нее может только тот, кто старательно ищет повод не доверять правительству. Ну, а мне не нужны были никакие поводы, я и без них ни на грош не доверял нашим властям. Мне не было нужды размышлять, могли они взорвать Бэй-Бридж или нет, я и без них знал, что власти только и ждут удобного случая загнать нас всех в полицейское государство. Я не доверял правительству потому, что после той атаки Сан-Франциско в одночасье очутился под властью полиции. Либо некий злой гений устроил взрывы, чтобы наслать на наш город своих авторитарных головорезов, либо там, наверху, сидят мерзавцы, которые только и ждут любой катастрофы, придерживая наготове своих цепных псов, готовых вцепиться в глотки безвинным людям, еще не пришедшим в себя после величайшего в их жизни бедствия.
Называйте меня скептиком, но я считаю, что планировать катастрофу — это еще не самый большой грех. Настоящие преступники — это те, кто смотрит на людей, переживших беду, потирает руки и думает: «Ага, нынче они беззащитны, и я могу делать с ними все что хочу». Поэтому я не вижу смысла с пеной у рта доказывать, что взрывы на мосту произошли в результате заговора. Гораздо страшнее сознавать, что никакого заговора не было.
Размышляя над этим, обсуждая с Энджи, я вдруг почувствовал, что настроение толпы меняется. На улицах сгущались сумерки, повеяло прохладой. Сентябрьские дни в Сан-Франциско бывают жаркими, почти как в июле, но к вечеру сгущается знаменитый здешний туман и холод пробирает до костей. Радостное возбуждение, царившее весь день, сменялось гневом и страхом, я все чаще и чаще слышал треск полицейского радио, видел кружащие над головой вертолеты и беспилотники.
Неподалеку от Макаллистер-стрит мы застряли в особенно густой толпе. Я достал телефон и долго рассматривал трансляцию с квадрокоптеров Лемми. Да, полиции стало намного больше. Один из коптеров летал над самыми краями манифестации и, развернувшись, продемонстрировал во всей красе длинную линию полицейского оцепления и военных автобусов. Она тянулась чуть ли не до Эмбаркадеро. Либо эти автобусы привезли к зоне протестов миллионы копов, либо приготовились увезти в наручниках миллионы демонстрантов. А может, и то и другое.
Я показал Лемми экран своего телефона. Энджи потянула мою руку вниз, она тоже хотела посмотреть. Я от испуга совсем забыл, что она небольшого роста, а Энджи не давала спуску тем, кто пренебрегает интересами коротышек.
— Пора выбираться, — сказал Лемми.
— Ага, — согласился я. — Пошли.
Мы стали озираться, выискивая кратчайший путь наружу. Обводя взглядом толпу, я заметил, что не у меня одного в глазах мечется страх. Многие, наверно, смотрели трансляцию с летающих над головами коптеров и заметили линию оцепления.
Я снова перевел взгляд на телефон.
— Что-то странное.
Энджи опять дернула меня за руку, всмотрелась тоже.
— Можно поконкретнее?
— Нельзя, — ответил я. — Сам не понимаю. Но дело нечисто.
Лемми тоже внимательно вгляделся в мой экран.
— Полицейских беспилотников нету, — заметил он.
Мы дружно подняли головы. И верно, полицейских беспилотников, планеров и квадрокоптеров стало значительно меньше.
— Откуда ты знаешь, что исчезли именно полицейские дроны? — спросил я.
— Они летают ниже всех, — пояснил Лемми. — Лица снимают.
У меня пересохло во рту.
— Зачем они приземлили все свои дроны?
Лемми выпучил глаза:
— Может, не хотят, чтобы в сеть попало видео того, что тут скоро начнется.
— Или, может, они хотят что-то сделать с электроникой, — предположила Энджи.
Мы с Лемми дружно обернулись к ней. Она с решительным видом покопалась в сумке и извлекла две пары плавательных очков и пачку малярных бумажных масок. Одни очки надела сама, другие отдала мне, потом достала молочную коробку с магнезией и смочила бумажные маски. Надела сама, дала мне и протянула Лемми, но он будто и не заметил — присел на корточки и с головой нырнул в рюкзак, усердно что-то выискивая.
— Лемми. — Я сунул ему под нос мокрую маску. Жидкость нейтрализует самые едкие составляющие любого перечного спрея, а если они пустят другие химикаты, то мокрая маска защитит лучше, чем сухая. — Лемми!
Он выпрямился, да так резко, что зацепил меня под подбородок. Я бы опрокинулся, если бы хватило места. Но в густой толпе люди за спиной подхватили меня и помогли устоять на ногах. Я помахал им в знак благодарности и снова обернулся к Лемми. Он держал в руках серебристый пакет на застежке.
— Телефоны сюда, — велел он. — Быстро!
Этот пакет был мне знаком. Он назывался сумкой Фарадея, в нем можно было носить любые радиочастотные идентификаторы — удостоверения, пропуска, проездные билеты, транспондеры для платных дорог, паспорта. И тогда никто не сможет прочитать, что на них записано.
Но в сумке Фарадея можно не только прятать свои вещи от общения с внешним миром. Они столь же эффективно не пропускают внутрь радиоволны, идущие извне. Я выхватил телефон так стремительно, что джинсовый карман вывернулся наизнанку и на землю высыпалась мелочь. Энджи уже держала свой телефон н