– Ты не забудешь нас, Родди? Не забудешь?
– О чем это вы, матушка?
– Твой дядя, Родди… хочет увезти тебя от нас.
– Когда?
– Завтра.
Да простит меня бог, но как радостно забилось мое сердце, а матушкино – и ведь оно было совсем рядом с моим – разрывалось от горя!
– О, матушка! – воскликнул я. – Неужели в Лондон?
– Сперва в Брайтон, он хочет представить тебя принцу.
А на следующий день в Лондон, там ты познакомишься с высокопоставленными особами, Родди, и научишься смотреть сверху вниз… смотреть сверху вниз на своих бедных, простых, старомодных родителей.
Я обнял ее, желая утешить, но она плакала так горько, что, хоть мне и минуло уже семнадцать и я считал себя мужчиной, я и сам не выдержал и заплакал, но у меня не было женского умения рыдать беззвучно, и я стал так громко и тонко всхлипывать, что в конце концов матушка совсем забыла свою печаль и рассмеялась.
– Вот бы Чарльз порадовался, если бы видел, как мы отвечаем на его доброту! – сказала она. – Успокойся, милый, не то ты его разбудишь.
– Если вы так горюете, я не поеду! – воскликнул я.
– Нет, дорогой, тебе надо ехать, ведь, может, у тебя за всю жизнь не будет другого такого случая. И подумай, как мы будем гордиться, когда услышим твое имя среди имен высокопоставленных друзей Чарльза! Но только обещай мне не играть в карты, Родди. Ты ведь слышал сегодня, что из этого порой получается.
– Обещаю, матушка.
– И пить будешь с осторожностью, да, Родди? Ты молод и к вину непривычен.
– Да, матушка.
– А еще держись подальше от актерок, Родди. И не снимай теплого белья до самого июня. Молодой Овертон оттого ведь и умер. Одевайся со тщанием, Родди, чтоб дяде не пришлось за тебя краснеть, – он ведь славится своим вкусом. Делай все, как он тебе велит. А когда ты не в свете,
надевай свое домашнее платье; коричневый сюртук у тебя еще совсем как новый; да и синий можно носить, только надо его погладить и сменить подкладку, – тебе их хватит на все лето. Я достала твой воскресный сюртук с нанковым жилетом, и коричневые шелковые чулки, и туфли с пряжками, ты ведь завтра поедешь к принцу. Смотри по сторонам, когда будешь в Лондоне переходить улицы. Говорят, там экипажи так мчатся, что и вообразить невозможно.
Перед сном аккуратно складывай одежду, Родди, и не забывай помолиться на ночь – тебе предстоят многие искушения, милый, а меня поблизости не будет и я не смогу тебя от них уберечь.
Так, обхватив меня теплыми, мягкими руками, матушка учила и наставляла меня и напоминала мне о моих обязательствах перед нашим миром и перед миром иным, так готовила она меня к тому великому шагу, который мне предстояло совершить.
Дядя к завтраку не вышел, но Амброз сварил чашку шоколада и отнес к нему в спальню. Когда же в полдень он наконец появился, он был так хорош – волосы вьются, зубы блестят, глаза смеются и перед одним это чудное стекло, а манжеты кружевные, гофрированные, белые как снег, – что я не мог отвести от него глаз.
– Ну, племянник, как тебе нравится мысль поехать со мной в Лондон? – спросил он.
– Благодарю вас, сэр, за вашу доброту и участие ко мне,
– сказал я.
– Но смотри же, не заставляй меня краснеть, Родди.
Если мой племянник желает быть мне под стать, он должен выглядеть лучше всех.
– Он отпрыск доброго корня, сэр, – сказал мой батюшка.
– Придется его хорошенько отполировать. Bon ton15 –
вот главное, дорогой мой. И тут дело не в богатстве. Одним богатством этого не добьешься. У Золоченого Прайса сорок тысяч фунтов годового дохода, а одевается он чудовищно. На днях я видел его на Сент-Джеймс-стрит и, поверите ли, так был шокирован его видом, что вынужден был зайти к Берне выпить рюмку коньяка. Нет, все дело, разумеется, в природном вкусе и в умении следовать советам и примеру людей более опытных, нежели ты сам.
– Боюсь, Чарльз, что гардероб у Родди слишком провинциальный, – сказала матушка.
– Мы этим займемся в городе. Посмотрим, что для него смогут сделать Штульц или Уэстон, – ответил дядя. –
Только придется Родди нигде не показываться, пока не будет готово его новое платье.
От такого пренебрежения к моему лучшему костюму матушка покраснела, и это не укрылось от дяди, ибо у него был глаз на подобные мелочи.
– Это отличный костюм для Монахова дуба, сестра, –
сказал он. – Но пойми, на Пэл-Мэл он будет выглядеть несколько старомодно. Предоставь мне об этом позаботиться.
– Сколько денег нужно молодому человеку в Лондоне, чтобы одеваться? – спросил батюшка.
– Светский молодой человек, если он бережлив и благоразумен, вполне может обойтись восемьюстами фунтами в год, – ответил дядя.
15 Хороший стиль (фр.).
У моего бедного батюшки вытянулось лицо.
– Боюсь, сэр, что Родди придется довольствоваться его нынешним гардеробом, – сказал он. – Даже при моих призовых…
– Что вы, сэр! – возразил дядя. – Я должен Уэстону больше тысячи, так что лишние несколько сот ничего тут не изменят. Раз мой племянник едет со мной, я беру на себя все заботы о нем. Это – дело решенное, и я отказываюсь продолжать этот разговор.
И он взмахнул своими белыми руками, словно отметая все возражения.
Родители мои пытались его поблагодарить, но он не дал им и слова вымолвить.
– Кстати, раз уж я оказался в Монаховом дубе, надо мне тут сделать еще одно дело, – сказал он. – Тут ведь живет боксер по имени Гаррисон, который однажды чуть не сделался чемпионом. В те дни мы с несчастным Эйвоном были его главными поклонниками и покровителями. Я бы хотел с ним поговорить.
Вы, конечно, представляете, с какой гордостью я шествовал по улице, сопровождая моего великолепного родича, и как радовался, видя уголком глаза, что все жители подходят к дверям и окнам, чтобы на нас поглядеть. Чемпион Гаррисон стоял подле кузницы и, увидев моего дядю, снял шапку.
– Господи боже мой! И как же это вас занесло в Монахов дуб, сэр? Вот увидал вас, сэр Чарльз, и сразу про старое вспомнил.
– Рад заметить, что вы прекрасно выглядите, Гаррисон,
– сказал дядя, окинув его взглядом. – Что ж, неделя тренировки – и вам опять не будет цены. Думаю, вы весите не больше ста девяноста фунтов.
– Сто девяносто два, сэр Чарльз. Мне уже сороковой год, а руки и ноги у меня хоть куда, да и дыхание тоже.
Если бы моя старуха освободила меня от зарока, я бы еще померялся силами с любым молодым. Слыхал я, из Бристоля недавно понаехали сильные боксеры.
– Да, бристольский желтый платок последнее время всех забивает. Как поживаете, миссис Гаррисон? Вы меня, наверно, не помните?
Она вышла из дому, и при виде моего дяди ее усталое лицо, на которое давний страх, казалось, наложил свой отпечаток, стало вдруг жестким и словно бы окаменело.
– Я очень даже хорошо вас помню, сэр Чарльз Треджеллис, – сказала она. – Уж не за тем ли вы пожаловали, чтобы уговорить моего мужа вернуться на старую дорожку?
– Вот она всегда так, сэр Чарльз, – сказал Чемпион, положив свою ручищу на плечо жены. – Я ей пообещал, и уж она нипочем не вернет мне мое слово! Другой такой хорошей да трудолюбивой жены не сыскать в целом свете, только вот бокс она не жалует, это уж верно.
– Бокс! – с горечью воскликнула женщина, – для вас-то это одно развлечение, сэр Чарльз. Приятно прокатились в деревню за двадцать пять миль, и корзинку с завтраком прихватили, и про вино не забыли, а вечером по холодку обратно в Лондон; день провели весело, хороший бой поглядели, есть о чем поговорить. А мне-то каково было с этим боксом! Сидишь, ждешь час за часом да слушаешь, не застучат ли колеса, не везут ли ко мне назад моего муженька. Когда сам в дом войдет, когда под руки его введут, а когда и вовсе внесут, только по одежде его и узнаешь…
– Будет тебе, женушка, – сказал Гаррисон, похлопав ее по плечу. – Конечно, доставалось мне, что и говорить, но уж не так, как ты расписываешь.
– А потом неделями прислушиваешься к каждому стуку в дверь: может, это пришли сказать, что тот, другой, помер и моему-то теперь не миновать суда за убийство!
– Да, нет в ней азарта, – сказал Гаррисон. – Не уважает она бокс! А все Черный Барух виноват: он в тот раз чуть богу душу не отдал! Ну да ладно, я ей обещал, и коли она не освободит меня от обещания, значит, больше никогда не кидать мне шапку через канаты.
– Ты будешь носить свою шапку на голове, Джон, как и подобает честному, богобоязненному человеку, – сказала ему жена, уходя в дом.
– Боже меня упаси уговаривать вас нарушить обещание,
– сказал мой дядя. – Однако если бы вы опять пожелали испытать свои силы в боксе, у меня есть для вас хорошее предложение.
– Толку, конечно, не будет, – сказал кузнец, – а послушать мне все одно интересно.
– Есть неподалеку от Глостера очень подходящий экземпляр, сто восемьдесят два фунта весу. Зовут его Уилсон, а прозвали Крабом – за его стиль.
Гаррисон покачал головой:
– Нет, не слыхал про такого, сэр.
– Это понятно: он еще не выступал ни в одном призовом бою. Но на Западе его ценят очень высоко, и он может потягаться с любым из Белчеров.
– Ну, так это еще не настоящий бокс, – возразил кузнец.
– Мне говорили, он отлично дрался в любительской встрече с Ноем Джеймсом из Чешира.
– Гвардеец Ной Джеймс – боксер что надо, другого такого не сыщешь, сэр, сказал Гаррисон. – У него челюсть была сломана в трех местах, а он после этого бился еще пятьдесят раундов. Это я своими глазами видел. Если
Уилсон и впрямь его одолел, он далеко пойдет.
– На Западе так и думают и его хотят свести с лондонскими молодцами. Его покровитель – сэр Лотиан Хьюм; короче говоря, он заключил со мной пари, что я не найду
Уилсону достойного молодого противника в его весе. Я
ему сказал, что никакого хорошего молодого боксера у меня на примете нет, но я знаю одного немолодого, который уже много лет не ступал на ринг, и, однако, он бы заставил его протеже пожалеть, что тот явился в Лондон.