колько шагов, сзади опять нажали и еще раз вытолкнули их под удары бичей.
Многие бросились на землю, предпочитая, чтобы следующие волны прокатились через них; другие, рассвирепев от боли, стали отбиваться, пуская в ход трости или стеки. А
потом, стараясь избежать напора сзади, одна часть толпы начала подаваться вправо, другая – влево, и вдруг вся эта масса народа раздалась, и в образовавшуюся щель хлынула шайка головорезов из задних рядов; все они были вооружены налитыми свинцом короткими дубинками и все вопили:
– Не по правилам! Глостер затирают!
Этот яростный натиск опрокинул защитников ринга, внутренние канаты лопнули, точно гнилая нитка, и ринг сразу превратился в бешеный людской водоворот; над головами взлетали и со свистом и стуком опускались кнуты и палки, а среди этой сумятицы, стиснутые со всех сторон, не имея возможности податься ни вперед, ни назад, кузнец и чемпион Запада все еще вели свой нескончаемый бой, не замечая бушующей кругом стихии, точно два бульдога, вцепившиеся друг другу в глотку. Проливной дождь, проклятия, стоны и вопли, свист бичей, выкрикиваемые во все горло советы, удушливый запах промокшей ткани – каждая малая подробность того далекого дня моей юности встает сейчас передо мною, стариком, так живо, словно все это случилось вчера.
Однако тогда нам было нелегко уследить за происходящим, ведь и нас со всех сторон обступила обезумевшая толпа, нас толкали, пинали, а иной раз и совсем сбивали с ног, но мы как-то ухитрялись оставаться позади Джексона и Крейвена, которые, хоть у них над головами и скрещивались бичи и палки, упорно выкликали раунды и направляли бой.
– Встреча прервана! – выкрикнул сэр Лотиан Хьюм. –
Апеллирую к судье! Состязание недействительно!
– Негодяй! – вне себя вскричал дядя. – Это твоих рук дело!
– Я получу от вас еще и по старому счету, – со злобной усмешкой сказал Хьюм.
И тут, не устояв под натиском толпы, он оказался чуть ли не в объятиях дяди. Их лица почти соприкоснулись, взгляды скрестились, – и сэр Лотиан Хьюм отвел глаза, полные дерзкого вызова, не выдержав гордого презрения, которым обдал его холодный взгляд моего дяди.
– Не беспокойтесь, мы с вами сведем все счеты, хоть для меня и унизительно драться с шулером… Что у вас там, Крейвен?
– Нам придется объявить ничью, Треджеллис.
– Но мой боец выигрывает!
– Ничего не могу поделать. Мне все время достается то бичом, то палкой, в таких условиях судить невозможно.
Неожиданно Джексон кинулся в толпу, но тотчас возвратился чернее тучи и с пустыми руками.
– У меня стянули хронометр! – завопил он. – Какой-то мальчишка выхватил прямо из рук!
Дядя хлопнул себя по кармашку для часов.
– И мои исчезли! – воскликнул он.
– Сейчас же объявляйте ничью, не то вашего бойца изувечат, – сказал Джексон.
И тут мы увидели, что неустрашимого кузнеца, который шагнул к Уилсону, собираясь начать новый раунд, обступила по меньшей мере дюжина вооруженных дубинками негодяев.
– Вы согласны на ничью, сэр Лотиан Хьюм?
– Согласен.
– А вы, сэр Чарльз?
– Ни под каким видом.
– Но канаты сорваны, продолжать негде!
– Это не моя вина.
– Что ж, иного выхода нет. Как судья приказываю: бойцов развести, ставки объявляю недействительными.
– Ничья! Ничья! – завопили вокруг.
И мигом толпа бросилась врассыпную: те, кто явился сюда пешком, кинулись бежать, пока дорога на Лондон не была еще столь запружена, а чистая публика принялась разыскивать свои экипажи и лошадей. Гаррисон поспешно прошел в угол Уилсона и крепко пожал сопернику руку:
– Надеюсь, я тебя не очень покалечил?
– Не неженка, стерплю. А вы как?
– Голова гудит, как котел. Спасибо еще, дождь меня выручил.
– Да, мне уж показалось было, что верх мой. С таким, как вы, биться лестно.
– И для меня это честь. Счастливо тебе!
И два мужественных бойца прошли среди вопящих грубиянов, точно два израненных льва в стае волков и шакалов. Повторяю, если бокс из благородного спорта превратился в низкую забаву, повинны в этом не сами боксеры, а мерзкие прохвосты и хулиганы, что тучами вьются вокруг ринга: любой честный боец несравнимо выше этих негодяев, подобно тому, как благородный скакун несравнимо выше плутов и мошенников, которые наживаются на скачках, когда он берет призы, а самое его существо – живой укор их гнусным проделкам.
Глава XIX
В ЗАМКЕ
Дяде по доброте сердечной не терпелось поскорее уложить Гаррисона в постель, ибо хоть кузнец и посмеивался над своими увечьями, но досталось ему крепко.
– И не думай больше проситься в драку, Джек Гаррисон, все равно не пущу! – сказала ему жена, горестно глядя на его разбитое лицо. – Даже в тот раз, когда ты поколотил
Черного Баруха, и то тебя не так изуродовали! Это что ж такое, на себя совсем не похож! Можно сказать, только по одежде мужа и признала. Нет уж, пускай хоть сам король просит, а я тебя нипочем больше драться не пущу!
– Не кипятись, старушка, вот тебе слово, больше я и не попрошусь. Лучше уж я сам уйду с ринга, покуда от меня сила да сноровка не ушла. – Он отхлебнул коньяку из фляжки, которую ему протянул сэр Чарльз, и скривился. –
Отличный напиток, сэр, да только губы у меня разбиты, так щиплет – невтерпеж! Ого, провалиться мне на этом месте, если там не Джон Каммингз из нашей харчевни. Да что это с ним – рехнулся он, что ли?
И в самом деле, напрямик по равнине к нам со всех ног бежал хозяин гостиницы в Монаховом дубе, и выглядел он престранно. Без шляпы, лицо с похмелья красное, опухшее и растерянное, борода и волосы развеваются на ветру. Бежал он не прямо, а под перекрестным огнем насмешек, вызванных его нелепым видом, бросался то к одной кучке людей, то к другой, и я невольно подумал, что он похож на бекаса, удирающего от охотников. На миг он приостановился подле желтого ландо, что-то протянул сэру Лотиану
Хьюму и тотчас побежал дальше. Но вот наконец он заметил нас, вскрикнул от радости и припустился во всю прыть, еще издали протягивая нам какую-то записку.
– Что ж ты, Джон Каммингз, – с укоризной сказал ему
Гаррисон. – Хорош! Я ж наказывал тебе – капли в рот не бери, покуда не передашь сэру Чарльзу что велено!
– Да что там, убить меня мало! – с горьким раскаянием воскликнул Каммингз. – Я вас искал, сэр Чарльз, вот лопни мои глаза, искал, да только нигде вас не было, а я уж больно радовался, что Гаррисон будет драться и я на этом столько выиграю, да еще хозяин здешнего Подворья стал меня угощать разными разностями, ну, я и ошалел – все из ума вон. А уж после боя вас увидал, сэр Чарльз, так что хоть кнутом отхлещите, поделом мне, старому греховоднику.
Но дядя не слушал покаянных речей Каммингза. Он развернул записку и читал, слегка подняв брови, – едва ли не высшая нота той весьма ограниченной гаммы чувств, которую он позволял себе проявлять.
– Что ты на это скажешь, племянник? – спросил он,
передавая мне записку.
Вот что я прочел:
«Сэру Чарльзу Треджеллису.
Ради всего святого, как только получите эту записку, приезжайте в замок, по возможности не медлите и не
задерживайтесь в пути! Вы застанете меня здесь и
узнаете нечто весьма для вас важное. Заклинаю вас, по-
спешите, а пока остаюсь тем, кто вам известен под
именем
Джима Гаррисона».
– Ну, что скажешь, племянник? – повторил дядя.
– Право, сэр, я не представляю, что это может означать.
– Кто вам дал эту записку, почтеннейший?
– Молодой Джим Гаррисон собственной персоной, сэр,
– отвечал Каммингз, – хотя, по правде сказать, я его сперва насилу узнал, он был на себя не похож, чисто привидение.
И уж так ему не терпелось, чтоб вы скорей это письмо получили! Покуда я не запряг лошадь да не пустился в путь, он от меня ни на шаг не отставал. Это письмо было вам, да еще одно – сэру Лотиану Хьюму, одна беда – надо бы Джиму найти посыльного ненадежнее!
– Непостижимо, – сказал дядя и, нахмурясь, перечитал записку.
– Что ему делать в этом зловещем доме? И почему он подписался «тот, кто вам известен под именем Джима
Гаррисона»? А как еще он может быть мне известен?
Гаррисон, вы, конечно, можете пролить свет на эту загадку!
Миссис Гаррисон, по вашему лицу я вижу, что и вы знаете, в чем тут суть.
– Может, оно и так, сэр Чарльз, да только мы с моим
Джеком – люди простые, поступаем как разумеем, а где не нашего ума дело, туда не суемся. Мы по этой дорожке шли двадцать лет, а теперь нам пора свернуть в сторонку, пускай вперед шагают, которые поумней нас. И коли хотите знать, что тут к чему, мой вам совет: езжайте в замок, раз вас просят, там все и узнаете.
Дядя сунул записку в карман.
– Никуда я не поеду, пока не передам вас в руки хорошего врача, Гаррисон.
– Обо мне не думайте, сэр. Мы с моей хозяйкой доберемся до Кроли в двуколке, а там мне только и надо, что ярд пластыря да кусок сырого мяса, и все заживет в лучшем виде.
Но дядя не слушал никаких уговоров и отвез Гаррисонов в Кроли, где устроил жену кузнеца в лучший номер, какой нашелся в Подворье. Потом мы наскоро перекусили и пустились в путь.
– Отныне я с боксом покончил, – сказал мне дядя. –
Теперь мне ясно, что ринг невозможно оградить от мошенников. Меня не раз дурачили, обманывали, но, как говорится, век живи – век учись, и больше я боксу не покровитель.
Будь я постарше или будь сэр Чарльз не столь неприступен, я бы высказал ему то, что было у меня на душе: я умолял бы его отказаться и от других забав, покинуть общество ничтожных пустозвонов и щеголей и найти себе занятие, более достойное его здравого ума и благородного сердца. Но не успел я об этом подумать, как дядя оставил серьезный тон и принялся болтать о новой украшенной серебром упряжи, с которой он намерен прокатиться по
Сент-Джеймскому парку, и о том, что на предстоящих скачках он думает поставить тысячу гиней на свою кобылку Этельберту против знаменитого Аврелия, трехлетки лорда Данкастера, с которым он, дядя, готов по этому случаю биться об заклад.