.
И то не месть, а успокоение народа. А керасть надобно схватить за хвост да выдрать ядовитое жало. На здравие!
И братия с нетерпением ждала известий о походе Стефана на оборотня. Никто и не сомневался, что волхв с таким-то именем и есть оборотень. Поминали и того князя Всеслава, о коем Сычонку уже приходилось слышать еще на Гобзе.
И теперь уже, после узнанного о Хорте, Сычонку не столь страстно хотелось туда попасть, к тем горам Арефинским… Хотя он и продолжал все же надеяться на что-то. И даже такая мысль мелькала: подговорить нового друга Степку Чубарого да поплыть вверх по Днепру до Немыкарей. Как только ушастому горлопану все растолковать-то? Да и что еще сотворит Стефан с тем Хортом?.. Как знать… Гриди и зашибить до смерти могут. Али сбежит, обернется волком-то и шарахнет по лесным дебрям. Ищи тогда свищи… А только свистеть Сычонок и умеет.
Он иногда и перед иконами тихонько сычом свистал, если никого поблизости не было. То был его голос. А так-то он в мыслях просил всех святых, и Христа, и Богородицу разрешить его от напасти этой, дать слово… много слов… вольных, аки ливень теплый летний в грозу. Чтоб язык его выгибался радугой словесной. «Не мышь аз, не рыба, не сыч, а человек», – твердил мальчик, обращаясь к вопрошающим глазам святых на иконах.
И те молчали, святые-то. И Христос ничего не говорил. Ни Богородица.
Зато колокола пели в руках мальчика. Леонтий уже и совсем не поднимался на колокольню. И братии то любо было. «Живое серебро и есть», – хвалили. Даже из другого конца – с Рачевки, из тамошнего монастыря, – звонарь приходил послушать.
И временами мальчик думал, что так и будет здесь жить. Хотя и мамку желалось увидеть, успокоить и по Вержавску пробежать, в Ржавце искупаться да что-нибудь Светохне рыжей сказать… Но разве молвишь?..
И вдруг на утренней трапезе все узрели Стефана.
– Брат Стефан!
– Губитель поганства!
– Егда ты явился? Что с темным немыкарским тем людом? Иде оборотень?
Стефан слушал вопросы со своею нутряной улыбкой. Взгляд его был покоен, загорелое обветренное лицо красиво.
Игумен Герасим стукнул кружкой по столу, строго одернул братию. Не любил он нестроя в трапезе, все должно быть ровно и ладно: исть так исть, а разговоры и потом можно затевать. А то в пустых речах и влетит в рот нечисть. Сами же просим «хлеб насущный даждь нам днесь» – так и надо принимать дарованное с благоговением, трапезная – не торг с бабами и гусями.
И братия вняла. Иноки, молодые и старые, с густыми брадами и редкими козлиными бородками, светлые и темные, кареглазые и синеглазые, мосластые и мясистые, с тугими щеками, – все с тщанием взялись за брашно[187]. А сами-то так и зыркали на Стефана, силясь проникнуть в его мысли, во все, что там случилось.
Сычонок тоже глядел во все глаза.
Позже все прояснилось. Стефан вернулся ночью. Да не един, а с кощеем – тем самым Хортом Арефинским. Куды ж и везти колдуна, как не под крепкие запоры святой обители. А то кобь и наведет, да и улизнет из темницы. А из глухого монастырского поруба еще никто не уходил по своей-то воле.
Немыкарцы встретили смольнян враждебно, иные и за вилы, топоры взялись – так их зачаровал тот волхв Арефинский. Гриди уж тоже повытаскивали мечи из ножен. Дело шло к пагубе и огню. А Мануил владыко наказывал решить все миром, полюбовно, его ж село то большое и гобзованное[188]. Да тут и выступил отец Стефан и обратился к люду. Вопросил, помнят ли его? Он, мол, в прошлый раз един в село являлся? Тут послышались голоса, что и впрямь, было такое… точно, сей черноризец и бысть. А кто видел, что было дальше, как связали и увезли монаха на ту сторону болота, к горам Арефинским? Там-то были уже сподручные Хорта, сами арефинские, тамошние жильцы… Но един среди немыкарцев отыскался, он был и все видел. Стефан его и вопрошал, мол, видел ли, как его пустили на пагубу тому, что вы называете Яша-Сливень? В жертву? Тот немыкарец отвечал утвердительно. И тогда Стефан воскликнул: так как же тот Сливень ужасный меня не пожрал? Вот же он, аз и есть, раб Божий Стефан. Все молчали, не зная, как объяснить сии «кудесы».
А то не кудесы, а чудо молитвы истинной ко Христу и Богородице Путеводительнице, сиречь Одигитрии, а еще к Спиридону, которому однажды водный поток преградил путь, но святой аки Иисус Навин, перешедший Иордан, перешел тот поток посуху с твердой верой и молитвой. (Тут сердце Сычонка ёкнуло от внезапного напоминания его истинного имени, от коего он уже и отвык совсем.) Стефан вопрошал затихших немыкарцев, мол, как же такое могло случиться, ежели Яша-Сливень столь силен и мудр? А его служитель Хорт Арефинский зело искусен в кудесах своих? Ответить никто не мог. И Стефан запел молитву Спиридону:
«О преблаженне святителю Спиридоне! Умоли благосердие Человеколюбца Бога, да не осудит нас по беззаконием нашим, но да сотворит с нами по милости Своей. Испроси нам, рабам Божиим, жильцам Немыкарей, у Христа и Бога нашего мирное и безмятежное житие, здравие душевное и телесное. Избави нас от всяких бед душевных и телесных, от всех томлений и диавольских наветов. Поминай нас…»
Кто-то наконец сказал, что никогда прежде и не слыхал о сем муже Спиридоне, чем он славен? И Стефан им поведал, что жил сей муж, а когда-то и мальчик, на острове в Греческом море, жил да пас овец… «И у греков овцы?!» – воскликнул кто-то в простоте душевной. А то как же. Греки такие же люди, но зело славны разумом и верой: дали нам письмо вместе с верой. От них свет изошел. Ведь ваш Яша-Сливень только и знает, что на болотине сидеть да мирных путников пожирать, утягивать в топи. И нет ему дела до ваших одрин, темно ли в них али светло. И нет ему дела, разумеете ли вы грамоте, написанному слову. Только дай ему овечку али живого человека. А Христу се отвратно. Жертва лепшая для Него – ваша вера, ваша молитва, ваша добрая и чистая жизнь. И ничего более не надобно! Ни чада от костра с жиром, ни крови петушиной, тем паче – человечьей. Где тот Сливень? Как он выглядит? Кто его видел? А Христос облик наш имел. Только многажды чище и выше смог держать свое сердце, свои помыслы и свою жизнь, аки звезду лучезарную, что является на небосклоне на Рождество – чистая и яркая! И к сей звезде все наши помыслы, вся наша жизнь. Вы рыбари все и ведаете, что на реке править надобно выше, тогда и попадешь в чаемое место, ибо река всегда сносит. Так и жизнь – аки река, все снесет. Христос нам и заповедовал: правьте выше, выше – на чистую лазурную звезду нашей веры. И нет на ней никакой грязи болотной ли, иной какой. Нет дыма, запаха жира. Только радость высоких стремлений, добра ближнему, жар молитвенный.
«Сице и чиво тот пастух?» – напомнили ему жители.
Тот пастух и носил всю свою жизнь шапку пастушью, даже когда епископом стал и был вхож к императору, сиречь царю царей Царьграда Константину. Такую шапку, что вот подобна верхушке желудя, что отлетает, когда он поспеет, а бывает, и вместе с ним падает. Был Спиридон сей добр и силен в молитве. Настала однажды засуха, и он вознес просьбу ко Христу, так и посыпался крупный и обильный дождь, все нивы увлажнил зело. Он всегда принимал странников, давал хлеб бедным. Учит ли тому же этот болотный Яша-Сливень? Привечать бедных, помогать страннику-пешеходу? Да и нет в старой вере-то вашей таких людей святых, как Спиридон.
«Хорт Арефинский тоже и лечит, и мудрый совет дает», – рек кто-то.
Что же его мудрость не подсказала, что черноризец не потонет в болоте, а уйдет в Смоленск да еще и вернется с грозою гридей?
Немыкарцы не отвечали.
А Спиридону незримо служили ангелы единожды и подпевали после каждой ектении, сиречь прошения: «Господа просим!» А ангелы ответствовали: «Подай Господи!» А когда умерла его дочерь Ирина, одна знатная женщина возвела на нее напраслину, мол, переданные ей драгоценности продала. И тогда Спиридон воскресил силой молитвы дщерь, и та сказала, где спрятаны драгоценности.
И всякие иные чудеса творил святой. А главное чудо его было в добролюбии и простоте: он и епископом часто пас овец.
И бысть он грек, как и наш владыка Мануил.
«Так Мануил-то не пасет овец?» – спросил кто-то.
Мануил и есть пастырь Божий, вас, аки овец неразумных, он и пасет своими молитвами в соборе на холме Мономаховом, правит со всем народом смоленским великую ладью – выше, выше по течению, на лазурную звезду. А вы, по наущению диавола, из той ладьи выпрыгиваете – в геенну огненную, в болотину, дурно пахнущую старыми гнилыми костями прежней ветхой веры. Нет никакого Яши-Сливеня, ни Перуна, ни Макоши, ни Велеса, ни собак с крыльями, а есть Христос и слово Божие, и слово то о любви. А больше ничего ни вам, ни нам, никому другому на земле и не надобно. Любовью и зовется та звезда лазурная. Аминь.
И немыкарцы смутились и отступили, разжали кулаки, положили на место топоры и вилы… Но надо было еще проникнуть на ту сторону болота, где жил с некоторыми крестьянами Хорт вблизи двух холмов, называемых Арефинскими. Стефана прошлый раз туда тащили ночью. Великое то болото, прельстительное свежей зеленой травкой. Но ступи – и погрязнешь, побарахтаешься и захлебнешься мутью. А где-то есть мостки. Да никто говорить не хочет. Боятся силы того Хорта. Вот как он запугал народ. Тиун Борис Хмара хотел кого притомить плетью али еще как, да Стефану на ум пришло: а отчего весь[189] по соседству прозывается Долгомостьем-то?
Туда и поехали. Там и быстро тот долгий мост через болото сыскали. Да и перебрели по мосткам над зыбучими топями на другую сторону – будто мира. А и то: здесь христианский, а там прадедовский поганскый.
И Стефана оторопь брала, как же он в тот раз сумел пробраться до крепкого берега Днепра?.. Только молитвой да помощью Спиридона Тримифунтского.
И доехали они до тех холмов двух Арефинских, смерда прихватили, тот сразу и указал истобку над родниковым колодезем, в коей и пребывал Хорт, ничего не чуя. Там его и повязали. А женка брюхатая со страху опросталась до времени, кровью потекла. И уж не проповедью пришлось действовать против арефинских насельников. С дрекольем, косами пошли за своего кудесника треклятого. И гриди порубили некоторых… Одрину ту пожгли, хотели все предать огню, да Стефан заклял тиуна Бориса Хмару. У того вид хоть и свирепый, а сердце не такое. И он внял, остановил гридей-то разбуянившихся. И люди арефинские охолонули немного. Тогда Стефан и у них вопросил, как же он жив пред ними стоит и вот все его косточки под рясой, а не в болотине у Яши-Сливеня?