ласом три раза:
– Хо-о-рс!
– Хо-о-рс!
– Хо-о-рс!
И словно на его зов в густом тумане проступило золотое пятно, и свет теплый потек, аки коровье масло в молоко… Тут, видно, Сычонок и согрелся, и спекся. А волхв все греб, как будто и не ведал устали. И уже не было града и окрестных весей и в помине нигде, ни звуков его, ничего – остался Смоленск за тридевять земель. А вокруг стояли боры и дубравы, запахом сосен был напоен воздух. И лесные рябые и пестрые, черные, серые птицы, большие и малые, все перелетали с брега на брег, одни молча, как немко Сычонок, иные с криками. И в борах и дубравах птицы гомонили, щебетали, свистали, перезванивались, будто за крошечные колокольца некто сам же крошечный подергивал. Некоторые сосны и дубы к воде клонились, грозно нависая. На одном древе Сычонок рыжую белку заметил и в первое мгновенье помыслил, что то кот монастырский Кострик. Кострик! А лучше назвали бы Леонтием. Ведь они как две капли воды схожи.
Сычонок потер ладони, на коих уже пузатились кровушкой волдыри. Потрогал покусанные драные локти и щиколотки. Кровь запеклась на них, но то были и не раны, а лишь царапины. Собаки только входили в раж; ежели б Сычонок один там оказался, то и разорвали бы. Отчего смоленские псы так-то невзлюбили его? Али чуяли вержавский какой дух? Но гостей-то в Смоленске – ох-хо-хо…
Не желалось ему даже притрагиваться к веслу, а все ж взялся за отполированное древко под серым взглядом дядьки Арефа. Так-то его величал Степка Чубарый?
Жилистые загорелые длани волхва будто и не ведали устали совсем. Он загребал и с одного борта, и с другого. И за лодкой аж волны шли длинными налимьими усами.
Сычонок тоже принялся грести помаленьку, стараясь не касаться мозолями древка весла. Но скоро и плотнее ухватился, да те мозоли и полопались, кровью потекли, защипали. Сычонок тогда окунул обе руки в воду, дабы чуть остудить, утишить боль.
Хорт помалкивал.
Вдруг из-за поворота налетела стремительная, аки стрела, птица, вся радужная, оранжево-зелено-голубая, с черным копьем-клювом. Таких-то на Гобзе Сычонок не примечал еще. Он оглянулся на Хорта. Тот ничего не сказал, только кивнул. И не ведомо кому: то ли мальчику, то ли той птице радужной, коей и след простыл, то ли самому Днепру, и наславшему увертливую пичугу. Так мальчику и почудилось: что-то ведал Хорт про все, и оно ему раскрывалось. А мальчику – нет. Чужой был Днепр, совсем не подобен Гобзе. Ну, ежели только самую малость.
После боров и дубрав пошли по берегам вырубки, луга, пестреющие цветами. Скоро и весь на крутом холме показалась: серые избы, огороды, поля с зелеными всходами. По низине паслись коровы с овцами, дальше – лошади. Пахло цветами и травами.
С холма, наверное, лодку приметили, да никто к ним не вышел на берег. Лодка обогнула истоптанную коровами песчаную косу в свежих и засохших лепехах, и на песчаном лбу с ивой они увидели голых ребятишек, те прыгали в воду с разбега, вскрикивая и хохоча. Вот один из них заметил лодку и сразу сказал остальным. И все мигом примолкли и обернулись к лодке. Смотрели, смаргивая с ресниц капли воды, отрясая от песка руки, отгоняя слепней, уже входивших в силу.
Хорт загребал веслом. Сычонок старался от него не отставать.
Чуть подальше от ребят в траве возились две собаки, большая и малая, играли, покусывая друг друга, виляя хвостами. Вдруг маленькая кудлатая светлая собачонка тоже заметила лодку, сразу вскочила и залаяла, большой пес тут же вздыбил шерсть на загривке, поднял хвост и грубо подхватил лай.
– Гой еси[240], ребятки! – зычно молвил Хорт.
И те еще сильнее оробели.
– Али иначе и не бают путникам во Боровиках? Токмо гав и гав?
И тогда самый старший из ребят, с мокрыми русыми волосами, губастый, сказал:
– Гоясы[241]!
Тут и остальные негромко стали приветствовать лодочников. А собаки, лая, сбежали к самой воде, и маленькая даже в воду вошла.
Под взглядами ребят лодка шла дальше.
Тянулись обрывистые берега, в них темнели дыры ласточкиных гнезд, и сами ласточки ныряли туда и выныривали и носились во всех направлениях, остригая синий днепровский цветочный травный солнечный воздух, и будто потому и благоухал он вельми[242].
Вырубки были и дальше, в одном месте на берегу громоздились бревна, готовые к отправке в Смоленск. Как видно, жители Боровиков гоняли плоты и хорошо на том зарабатывали. Городу всегда нужен лес, пожары то и дело заставляют смольнян обновлять свои одрины. Церкви строит князь Ростислав. Правда, в смядынском монастыре он уже затеял храм из камня, как и собор Мономахов.
Реку переплывала змея с желтыми пятнами. Как лодка приблизилась, она резко повернула и заструилась обратно.
– Не уристань, анжь[243], – окликнул змею Хорт.
И змея, еще немного проплыв к берегу, стала поворачивать – и снова устремилась к нужному берегу.
Хорт улыбался. А Сычонок поеживался. Он помнил рассказы бабы Белухи про царя змей с золотой короною. А на этом и желтели пятна золотом, как на Тугарине Змеевиче, что сожирал по целой корове и выпивал бочку вина зеленого да так ревел, что желуди по дубравам со стуком летели.
– Не слыхал про кашу из змеи? – вдруг вопросил Хорт.
Сычонок помотал головой.
И Хорт поведал про полоняника в степи половецкой, робил он у ведуна тамошнего, травника, и как-то половец тот посвистал, и сбежались к нему гадюки, он бросил их в котел, семь раз воду менял, и земля кругом почернела, а потом пшена сыпанул и сварил кашу, наелся. А полонянику велел котел помыть, токмо остатков не исть. Полоняник отпробовал все же, и тут-то уши его отверзлись для речей трав, зверей и птах. И полоняник пустился наутек, травы и звери с птицами ему помогали, добежал до моря, сел в лодку и отплыл. А половец за ним гонится. И крикнул с берега, мол, как дома-то будешь, свари кореньев чернобыльника, ишшо более того познаешь. Тот так и поступил…
– И почто он сице содеял? – вопросил Хорт.
Мальчик не ведал.
– Зело жаден бысть, – сказал Хорт. – Яко и всяк человек. И на то вельми ухыщрение надобно, дабы на волоске остановиться, удержатися. На волоске от туги[244]. В велий жадности и туга велия. Чуешь?..
Хорт еще некоторое время греб и ничего не говорил.
Затем молвил:
– И тот богач слуханья враз стал лишеником. Все позабыл, что слышал, покудова не убежал, а новых глаголаний птиц и трав не разумел более. Так-то.
Сычонок смотрел на волхва, ждал, что он еще поведает, но тот молчал, греб.
А потом вдруг как будто вспомнил:
– А дружок твой горазд на голоса, будто тоже каши гадючной отведал, и конем ржать, и сычом посвистывать.
Плескалась вода.
Плыли дальше.
И Сычонок не стерпел да и сложил губы дудочкой и заунывно, чарующе засвистел. Волхв даже и грести перестал.
– У-у-у, сице твоя речь?.. Знатно!.. – Он снова греб. – Кто исхитрил тебя, малый?..
Сычонок пожал плечами и ткнул себя пальцем в грудь.
– Сам?.. Али каши гадючной отведал? – вопросил Хорт и показал в улыбке сильные белые зубы.
Мальчик поежился снова. Не мог он взять нужный лад с этим человеком. И боялся его, и не верил, что в лодке с ним плывет, и не ведал, что будет дальше.
2
Уже поздно вечером Хорт направил лодку в устье какой-то малой речушки, причалил, велел мальчику вылезать и сам вышел на песчаный берег, вытащил лодку, разогнулся, расправил плечи, морщась. Устал. Они и до этого четыре раза уже выходили на берег то водицы испить из родниковых ручейков, поесть щавеля и еще каких-то кислых и сочных кореньев, что вырывал Хорт из земли, то справить нужду.
Они поднялись выше. Здесь тоже лес был сведен и зеленели луга и болотинки, меж которых белели березняки и трепетали листвой осинники.
А впереди лежал холм, червленый от каких-то цветов. К нему мальчик и Хорт и пошли неторопливо. Дневной зной спал. Но еще было очень тепло. Во всех далях куковали кукушки, раздвигая окоем. Мальчик косился на босые ноги Хорта, но тот шел себе, будто в обувке. Да тут была травянистая дорога, видно, и стада гоняли, и на телегах ездили за чем-то. Идти было легко. Только уже комары зудели. И мальчик с Хортом то и дело шлепали себя по шеям, по плечам.
Они поднимались на холм. Мальчик тронул красный цветок на длинной ножке, тот оказался клейким, будто в сосновой смоле или в меде. Над самым холмом пролетел аист с длинными ногами и долгим клювом, такими же червлеными, как и эти цветы.
Хорт как будто принюхивался, что-то высматривал. И вдруг указал на сухой склон, покрытый какими-то бугорками, согнулся и вырвал один, сдул с него песок и отправил в рот, посмотрел на мальчика. Тот и без слов все понял, опустился на колени на теплую землю и тоже вывернул светло-зеленый кочанчик, выдул из него песок и начал жевать. Ох и вкусно же было! Сочно, с кислинкой. А они уж целый день ничего не ели, кроме щавеля да кореньев. А эти кочаны величиной с орех, а то и с небольшой кулачок, были сытны, по крайней мере, пустой живот быстро наполняли. И они молча хрустели. Потом Хорт распрямился и пошел дальше, на верх холма. Сычонок не мог никак оторваться от едова, но последовал за Хортом, набрав в охапку этих кочнов. И, на ходу выдувая песок из них и отправляя в рот, смотрел на другой, более высокий и обширный холм.
На том холме виднелись истобки, огороды, поля и высокие тополя с березами. Только эта весь была многажды больше, нежели та, под названием Боровики, возле коей ребятня плескалась.
И Хорт рек, останавливаясь и откидывая грязные спутанные пряди со лба:
– Немыкари!
Сычонок сразу вспомнил все разговоры об этом сильном и богатом селе, начиная еще с тех, что вел Страшко Ощера, рассказывая о волхве Арефинском, что зело дублий. Село это теперь было отдано Мануилу, греку, епископу-скопцу, как говорили. Да и рыбные озера какие-то, что должны быть поблизости.