– Та – на утро, та – на вечер, а этот – на полдень. Всю нашу землю обнимают, – снова послышался надтреснутый голос деда Мухояра. – А из единого студенца. – Он обернулся к Хорту. – Ведомо тобе тое?
Хорт узко посмотрел на деда и кивнул.
– Отец сказывал.
– И про Око-студенец?
– Ни, – отозвался Хорт, ломая хлеб и высыпая крошки в рот. – Не сказывал.
– Лежит Око-студенец, оттого и лес прозывается Оковский, – рек старик.
Он помолчал и вдруг сказал твердо:
– Туды и надобно итить.
Хорт не спускал с деда глаз.
– Чья речь, того и земля, – молвил дед Улей Мухояр, отрезая сала и отправляя его в рот.
Хорт молчал.
– Оны в Смоленску да в Кыёве сидять, – говорил дед. – Другие по Волге. Иные на Двине, в том Полоцке. Из тых рек и черпают. Снизу та вера поднялася, из Кыёва. Там оны реки и заговаривают, чаруют своими хрестами. А надобно в лес Оковский пойдить и налести[299] той студенец Око. И там наговор сотворить. На вси реки, и на ту, коя к утру бежит, и на ту, коя к полдню, и на ту, коя к вечеру. Чуешь, Хорт?
Хорт повел плечами.
– Чуешь? – не отставал Мухояр.
– Да скоко их в Оковском лесу-то, тых студенцов да криниц, колодезей… Почто уразуметь, якой студенец Око?
И тут Мухояр ткнул толстым растрескавшимся пальцем в сторону мальчика.
– А малый и укажет.
Хорт быстро взглянул на Мухояра, потом на мальчика.
Дед убежденно кивнул.
– Ён, ён. Спроста, што ль, тобе вызволил?.. На ём есть благо. Волхованный малый.
Глаза Хорта мерцали, кожа на скулах натягивалась, желвы играли под бородой.
– Чудное баишь, – наконец молвил он. – Яко малец тый студенец спознает?
– А изопьет и забаит, и вся недолга.
Хорт невольно усмехнулся.
– Казание[300] твоё, Улей, зело глумно! Забобоны![301]
Мухояр стрясал с бороды хлебные крошки, глядел из-под верхних век на Хорта, на мальчика.
– Забобона и есть тута сидети и ждати дедовского наряда[302], и как раз буде наряд хрестьянский. У смольнян – сила. И сила та – речь. Сказывали немыкарские, што им поп баил. И тое им по сердцу пришлося.
У Хорта вздулась жила на шее, он смотрел прямо перед собою, узил глаза. Мухояр Улей возвел глаза выше и наблюдал лёт орлов. Те, не уставая, все кружили.
– Ни, – выдохнул наконец Хорт, – то всё сговоренное у нас. Перун жедати жертву, коли малец не забаил. Ведь на то и окунали во студенец, дабы испытати. А то бы ён и пропел тада во славу Перуну на горе, во славу Перуну, отверзшему уста. Да и вся недолга. И то бысть бы чудо… И можа ишшо и пропоет…
Он остро глянул на мальчика и протянул ему фляжку из кожи.
– Испей, Василёк, – молвил сурово.
И мальчик глотнул горьковатого отвару.
Дед посидел еще, глядя на дальние леса, потом встал и взялся за деревянные чары. Из сухой травы он смастерил кисть и потом подошел к висящему на сосне колесу, снял его и принялся раскрашивать со всех сторон в красный и желтый цвета, окуная кисть в чары с красками.
Сычонок знал, что такие-то колеса тележные вешают на дома, овины, амбары, чтобы уберечься от пожаров, кои запаливаются молниями. Их называют громовниками. А те, что смолой обмазаны, будут зажигать и скатывать с горы.
Мальчик снова почувствовал, как глаза его влажнеют, а потом и загораются, то ли от красок Мухояра, то ли от солнца, то ли от травяного отвара, что дает ему Хорт. И ему кажется, что он давно здесь живет и все ведает. Будто вернулся на какую-то свою позабытую отчину. Будто давным-давно жил здесь и не раз поднимался на эту гору и смотрел на леса. И пас скотину с Гостеной, смуглой и быстрой. И Мухояра Улея знал, и Хорта, и Нездилу Дервушу. И даже ведает, что ужо будет дальше. Да!.. Ведает, как ужо загорятся по горам купальские огни, как запоют девушки. И покатятся солнечные колеса, брызжа искрами. То и есть Солнцеворот. И в том Солнцевороте, в самой середке, – он, Сычонок… то бишь… Василёк… Ни! Спиридон Васильев сын, царь горы, убранной цветами, изукрашенной. И его будут потчевать и величать, а на исходе ночи – заря зарежет царька. И кровь запырскает на сосны чешуйчатые, и до самого неба, все забрызгает, а там Хорт огонь низведет на дрова, и запылает трон золотой царя-отрока в венце купальском.
Ласточки пронесутся мимо.
Вот они и пронеслись.
Пролетит зегзица.
Вот и летит серая, в пестринах.
А после две сороки сядут и зачнут сокотати.
То и случилось: прилетели, сели на сосны и давай переговариваться.
Мальчик улыбается растомлённо. Вот же яко свершается будущее у него прямо на глазах. Солнце свершает свой путь, аки кораблице из золота. И то золото льется и льется на сосны, поле и все леса. И сосновые иглы горят, сверкают.
Скорее бы прохлада вечера и ножа… То ведь не взаправду как-то, а понарошку. А коли и взаправду, то и ладно. Мара зовет и томит. Кораблице золотой обещает синие воды. В том кораблице и взойдет Спиридон Васильевич вверх по рекам в тое Око, и вплывет, и закачается кораблице ковшом золотым в студенце, и путники, калики перехожие, будут жажду утолять, а гусляр песнь заиграет про отрока Вержавского, тый гусляр, Ермила Луч с Ельши.
И тут слуха Сычонка и впрямь коснулись серебряно-скрипучие звуки струн. Выходит, Ермила уже и поет?! Про Гобзу и Касплю, про Смядынь и Смоленск, про Немыкари и горы Арефинские…
Но это кричали к вечеру журавли или лебеди, сразу и не разберешь…
Но снова – песнь звучала:
За рекою за быстрою
Леса стоят дремучие,
Огни горят великие,
Вкруг огней скамьи стоят,
Скамьи стоят дубовые,
На тых скамьях добры молодцы,
Добры молодцы, красны девицы
Песни поют купальские.
А средь них старик
Точит буланый нож.
Кипит котел,
Блеет козел.
Хорт хватился пояса. А на нем был только ремешок сыромятный. А надобен был плетеный из шерсти зверей. Пояс тот Хорта погорел в его одрине. Мухояр обещал принесть, да забыл. И свой ремешок не переменил на праздничный. Хорт глядит на старика, пеняет ему на дырявую память. Старого отправить в его землянку – долгая песня. А под рукою никого и нету.
– А, сам и поспею! – восклицает трубно Хорт, напоследок еще дает Сычонку отвару прихлебнуть и быстро размашисто уходит, нахлобучив пониже нарядную высокую рыжую шапку. Дед вослед просит и его пояс взять, там, в коробе берестяном.
Шаги волхва стихают, задетая ветка сосны еще покачивается…
Дед сидит молча, смотрит с горы.
Вот снова те струны проскрежетали.
Дед встает, обходит капище, глядит на раскрашенное колесо, переходит к черепу с белозубой пастью, наверное волчьему, глядит. Манит Сычонка. Тот приближается. И дед вынимает из его венка два василька и вставляет в глазницы волку. Оборачивается к мальчику с чуть заметной усмешкой, кладет большую ладонь на его плечо, молвит:
– Ён, Хорт, праунук[303] срацинской. Бысть тута срацин прибеглый Арефа. Зело исхытрен бысть. Сады насаждать выучил. Перевертывался орлом. Да бо не улетал. И Хорт бо зельный. Да чужая в нем есть кровь и речь, хоть Арефа срацин и взял в жены дочь кудесника Зарево со Волчьегор, и сын ихний Ламорь Волчьегор уже кобь наводил, дождь али засуху угадывал, целил люд, а еще сильнее бысть его сын, Одинец Серый, речи зверя внимал и птиц, по болоту ходил аки посуху, облаков бысть гонитель, а проспал Перунов огнь, загас тот огнь… Одинца Серого, отца Хорта, жрети[304]. Хорт велий волхв… Да чужая кровинка… Чужая…
Сычонок не знал, кому верить: Гостене, говорившей, что унучкой Арефа была Дарья, женка деда Мухояра, али самому деду, вона чего рассказавшему о Хорте. Но как это блеснуло Степке Чубарому назвать Хорта дядькой Арефой?
– И ты мнишь, што тый студенец забобона? – вопросил дед.
Мальчик отрицательно качает головой.
Дед озирается и, чуть подавшись к мальчику, надтреснуто тихо молвит:
– А позорути хотел бы, яко с него три реки стекають?..
Мальчик кивает.
Дед еще ближе склоняется… Да тут слышны новые голоса, смех, ржанье лошади и тележный скрип. Кто-то подъехал к горе. И скоро наверх поднимаются Нездила с Нездилихой, все дочки, кроме Гостены. И еще кто-то. И Хорт Арефа. Он говорит, что отправил в землянку Мухояра Гостену, девка быстрая, мигом слетает. Мухояр Улей утирает мокрый лоб, глядит из-под нависших век на Хорта, легонько отталкивает мальчика ладонью.
11
К ночи у горы собрались многие жители окрестных весей. Из Белкина приехали на телеге со своей снедью. То же из веси на первом Арефинском холме. На телегах подъезжали старики со старухами. А мужики и бабы, парни и девушки, дети сами шли. Вокруг горы звучали оживленные голоса. Гостена прибежала, запыхавшаяся, с поясами для Мухояра и Хорта, и те препоясались. Хорт Арефа был в червленой накидке. На поясе – нож. Он еще давал мальчику утолить жажду из своей фляжки. Да только питие это жажду и распаляло. Жажду все узреть с высоты орлов… А сами орлы пропали. Небо было чисто. Куковали зегзицы. В отдалении скрипели-кричали журавли. От поля тянуло пшеничной сладостью. Перед ним мужики поставили несколько плетней, чтобы те удерживали колеса, коли докатятся. В кустах щелкал первый соловей. Завтра-послезавтра и вовсе замолчит.
Мухояр Улей спустился с горы, и скоро снизу послышалось женское пение:
Ай, Купала наш веселый,
Князюшка наш летний, добрый!
Напоять рожь росой,
Девок утренней красой.
А робяток ражей силой,
Баб да мужиков гобино!
Груе, груе, грудие росное!
И девушки, и парни подхватили, ударив в ладоши: