Боже Перуне!
Не срази ны.
Путь наш ради твово огня,
Да горел бы он неугасимо
На горах наших
И повсюду.
Сыта, сыта да
Перуну!
И с этими словами он макал свои потрескавшиеся пальцы в сыту – воду, подслащенную медом, – и кропил на огонь. А меду дед принес из лесу, внизу коего они однажды причалили. Взял веревку, котел, топор и ушел, наказав ждать, а чуть что – бежать в заросли и там таиться и отзываться токмо на волчий трехкратный вой. И долго не приходил. Лодку они затащили на первый ярус берега, спрятали в тростниках, и Спиридон там сидел и ожидал. И видел и слышал мужиков в длинной однодеревке, они куда-то плыли сверху. В лодке лежали мешки с чем-то. Мужики в серых рубахах и шапках хорошо гребли. Может, что везли на продажу на торг в Смоленске.
И как проплывали мимо, один курносый мужик вдруг перестал грести, повернул голову вправо, влево… и будто принюхивался, потом остро глянул на песчаный берег, но дед Мухояр за собой все следы водою смыл, и тогда мужик снова принялся грести. И лодка ушла дальше, скрылась.
Но Спиридон их и не боялся. Кто тут мог ведать о побеге Хорта, о том, что ему пособляли два мальца, Чубарый да немко?.. Правда, если бы они снизу шли – то уже могли быть и догонщиками. А возвращаться Сычонку никак не хотелось. Его тоже захватила вера Мухояра. Да и увидеть тот волшебный родник – это же большая удача. Даже если и не сказочный-то, но могучий, коли из него три великие реки-то изливаются.
И будь что будет.
А вечерело, ласточки в гнездах в обрывистом глиняном береге напротив в своих гнездах закрывались, и отдаленно скрипели гусли-журавли, и тут, конечно, мальчик думал про того Ермилу Луча. И снова думал о догонщиках, о Хорте, обо всем случившемся. Да не станут так долго-то гнаться смольняне. И никто ведь и не ведает, куда они пропали… Если только родич из Немыкарей, Свинья Лучко, не скажет… Или Гостена… А она что знает? Ушли да ушли…
Где же дед? Мальчик слышал, что прежде он бортничеством и промышлял. Вот и опять наладился. Но мальчику он наказал отвечать, если кто углядит лодку и весь их скарб, что, мол, дедушка охотничает, и ни слова про мед! Ни-ни! И дед на прощанье погрозил своим крупным пальцем в трещинках. Охоту в чужих краях могли и простить, а бортничество – нет, за это и голову дегтем намажут, аки медом, то ли смолой, да и подожгут.
И уже тянуло от Днепра прохладой. Пролаяла собакой летучей Переплутом цапля. Ударил в воде хвостом бобер. Солнце угасало на макушках высоких елей с золотыми шишками. Мальчик встал и прошел в тростниках, потом взобрался на другой ярус берега. Тут было ровно. Всюду пестрели цветы. Открывались просторы противоположного берега. Вдали, над лугами, плавно возвышался холм, и на том холме стояла весь. Тонкие дымки вверх струились, озаренные солнцем. Что за весь? Далёко ли они с дедом забрались?
И макушки елей померкли. И дымы почти полностью посерели, только в самой выси еще чуть мерцали… да и перестали. Наступала ночь.
А дед не возвращался.
Вдруг кто-то чисто свистнул. Мальчик оглянулся. Свист повторился. Спиридон уж надумал и ответить, да в это время как раз из орешника и вышел олень. Он озирался, поводя рогами, прядал ушами, сгоняя комаров, мальчика и не замечал. И – вновь издал удивительно сильный и чистый свист. Мальчик даже тихо рассмеялся. Вот не думал не гадал, что олень-то так умеет. И тогда и он посвистал ему сычом. Олень сразу застыл, заметив мальчика. Видать, сильно поразился, узрев заместо маленькой птицы – такого-то Птенчика. Мальчик снова прыснул, справился со смехом и еще раз посвистел – долго и округло, таинственно. И олень подался к нему, наверное, чтобы получше рассмотреть это чудо.
Как вдруг раздался настоящий хохот.
Мальчик вздрогнул, оглядываясь. А олень от неожиданности присел на задние ноги. Хохот повторился, и олень, передергивая шкурой, вздымая короткий хвост, побежал прочь, легко неся свою великую корону. Скрылся. А хохот шел от одинокого раскидистого дуба. Мальчик смотрел на него во все глаза. Дуб хохочущий – такого и в сказках бабиных не было. Вот бы баба Белуха подивилась… А дуб снова хохотал. Он, конечно, видел мальчика. Над ним и потешался?
– Эй, чего ты?! – чуть не крикнул Спиридон, да не смог.
Покрываясь мурашками, он медленно пошел к дубу. Против воли – а шел. Будто его манило что, притягивало. С реки пронесся ветерок, и густая листва дуба зашумела, вот как будто пошевелил он всеми своими пальцами. Мальчик остановился. Нет, пойду, сказал себе и, перекрестясь, медленно зашагал в траве, уже повлажневшей от начальной росы. И уже совсем был близко от того дуба, как с него сорвалась большая сова, полетела сперва к мальчику, да резко отвернула и взмыла ввысь со слабыми первыми пятнышками звезд, сделала круг над дубом и снова захохотала, да с дурашливым повизгиваньем, всхлипом, чихом. Спиридон такого еще никогда не слышал. Разинув рот и задрав голову, он следил за темным силуэтом птицы. А сова смеялась самозабвенно, взахлеб и улетала дальше, в сторону, пока не скрылась за макушками леса, но и оттуда еще долго доносились звуки ее поистине скоморошьей песни.
Мальчик приблизился к дубу и протянул руку, осторожно коснулся его мощной морщинистой коры. Дуб был как целый терем. Под ним лежали сухие листы и сучки, и мальчик сел, прислонился спиной к нему, почуяв тепло и спокойствие. Нет, недаром же все дубы в почете и славе у Мухояра.
Дед Улей чудной, непонятный, иногда страшноватый, может и пристукнуть своей крепкой рукой. И как глядит из-под нависающих век, только белки и бликуют. И будто чего такого видит, а остальные нет. Но, выходит, он спас Спиридона. Да, для-ради своей надобности. Так и мальчик того жаждет. И сейчас ему помнилась та вода сладчайшая из лагвицы родника, и как он нагибается, зачерпывает воду и пьет со звездами или солнечными бликами, а там и уста его отверзаются, яко раковины плотно закрытой жемчужницы, и оттуда посыплются жемчугами слова: о Вержавске, Гобзе, лошади Футрине, о плотах отца Возгоря и его сотоварищей Страшко Ощеры да Зазыбы Тумака одноглазого, о страшном нападении на Каспле, о купце Василь Настасьиче да о селе Каспля, о Смоленске, Смядынском монастыре Бориса и Глеба, о Немыкарях, Стефане, о дочках Нездилы Дервуши и Нездилихи, о горе Перуна за лесом Перунским, об огнях и цветах купальских, о клюсе, приготовленном для-ради жертвы, и о полоске той зари… О Хорте Арефе еще. Неужто он так и оставил их, Мухояра с мальчиком? Оставил, а не идет по следу?..
Какой же след на воде? Их следы давно утекли к Смоленску, а то и к самому Киеву, а там и растворились в море Русском… или повели к Цареграду.
Бают, что чрез то море можно и до самого Ерусалима добресть. Неужто не лжа?
И вот по этой самой воде, что внизу течет меж травами и глинами, ивами и цветами?
«Вав!» – снова небесная собака пролаяла.
Ведь то цапля. А Мухояр баит, что Переплут летает, перекувыркивается в воздухе над житом, брызжет росой с загривка, посевы охраняет…
Так и задремал мальчик под дубом, а разбудил его вой. Он сразу вскочил. Огляделся. Было темно. Над дубом горели звезды. По лугу стелился туман. Он поежился от холода, зевнул два раза. И как вой повторился, вышел из дубового шатра и поспешил на звук. Вой шел в стороне от реки. Может, Мухояр сам заблудился? Мальчик пробирался по травам, и уже колени его были сырые, намокали онучи, лапти.
Вдруг слева раздался все тот же ясный свист. Олень? Свист повторился. А ему отозвался вой. Мальчик поколебался, куда идти, на свист али на вой, но, памятуя наказ деда, двинулся на вой. Вой доносился откуда-то из перелеска на взгорке над луговиной, туда Сычонок и направился. Подойдя ближе, уже по грудь вымокнув в росе, остановился и прислушался. Но вой повторился в другом месте, много правее, ближе к лесу. Мальчик, недоумевая, побрел туда по хрустким травам, как по странным волнам застывающим. На него молча светили звезды. Поблизости побулькивала перепелка. Замолчала.
Он вошел в лес еловый, постоял на краю. И увидел в глубине огонек. Дед Мухояр светит? Запалил лучинку? Мальчик вытянул губы и просвистел сычом. Дед не отзывался. Мальчик пошел на огонек. Но тот исчез. Что такое? Неужто поблазнилось? Мальчик озирался. Еще прошел по лесу, треща валежником… и заблудился. Не мог сообразить, откуда пришел и куда ему идти. А вой не повторялся. Мальчик сам подавал сигналы: свистал сычом направо и налево. Но никто ему не откликался. Долго он продирался по лесу, все чая вырваться на луговину, к Днепру, и наконец вдруг вышел на опушку с соснами, устало сел на хвою. Донимали комары. И брюхо пусто урчало. Он здорово устал. Злился на Мухояра. Что же тот не туда его призвал? Или то и не Мухояр бысть? Куда же теперь идти? Передохнув, он встал и двинулся по луговине, озираясь, но ничего не узнавал. Посреди луговины громоздился какой-то сухостойный лесок, ветки мертвых дерев топорщились во все стороны под звездами.
Как вдруг среди кустов появились два слабо светящихся пятна. Мальчик замер, вглядываясь. Да нет, то были просветы, а не пятна света. Он двинулся дальше, но и пятна стронулись за ним. Мальчик остановился. И пятна затаились. Они стояли и смотрели друг на друга. Да что такое?! Мальчик хотел вспомнить молитву Спиридона Тримифунтского или Бориса и Глеба, но внезапно услышал тихие голоса:
– Зри, зри…
– Виж-шу, виж-шу…
– Столпом притворятца…
– Коновяз-зию…
Мальчик отпрянул и поспешил прочь, прочь, оглядываясь, а те пятна тоже заспешили, и он тогда побежал по мокрому лугу, сбежал в низину, большую воронку, и упал, затаился.
Было тихо. Наконец он решился поднять голову и оглядеться – и сразу увидел те белесые, слабо светящиеся пятна размером с солнце или луну. И они тихо засмеялись, зашептались.
– Деду пожидает.
– Ласкосердий[314].
– Немко.
– Лишеник… пошел! Пошел!
И мальчик подхватился и кинулся прочь. Неожиданно он выбежал к Днепру. Мгновенье стоял, озираясь, отдуваясь, но те нагоняли, быстро перемещаясь по лугу, и он кинулся в воду, поплыл, да тут же нащупал дно и пошел. Надо было уйти на другой берег, почему-то мнилось, что там эти его не достанут. Оступился и погрузился с головой, но тут же встал, откашливаясь. Двинулся дальше. Вода доходила до подбородка. Вот-вот он готов был поплыть… Но чудно! Вода уже достигала только до плеч… до груди… И так и перешел Днепр! Ай да Сычонок! Ай да Спиридон, сын Васильев! Как такое сотворилось? Днепр перебресть!