али их дождать нави одного старца Бахаря Правотарха. И Хорт с Мухояром согласились. Да и немного ждать пришлось: к утру старец тот помер. Мухояр распоряжался мужиками и бабами той веси, наказывал, что деять: какие дрова на костер ладить, какие горшки нести, что класть подле умершего. Да они и сами то помнили, но с видимой готовностью подчинялись. Хотя и высоко они жили на Днепре, далёко от крестившегося уже сто с лишком лет назад Смоленска, но и сюда к ним доходили священники-крестители со дружинниками, по Днепру и взошли, держа путь не для-ради этого, а по иным делам, к волоку на Вазузу, а по ней и в Волгу. И крестились, а по старине жить продолжали, мертвецов сожигали, тризну чинили, купальские костры палили. А там снова смольняне нагрянули, и гриди плетьми-то их поучили, капище Велесово порубили, разворотили, Бахарю Правотарху бороду выдрали, он травник бысть да облака зазывал на дождь али, наоборот, прогонял на вёдро, кобь творил – последний волхв в дебри той бысть. Ну и по боязни перестали мертвецов сожигать, а праздники играли с оглядкой с угора-то: не видать тама ладьи княжеской?
Эти все речи услыхал потом Спиридон на тризне.
Сожгли его уже под ночь.
Положили на носилки, укрыли полотном льняным, венками те носилки украсили да и двинулись к березовому лесу. Там на опушке у них керсты и бысть. А старика Бахаря Правотарха пронесли подалее, чтобы с реки не видать того сожигания, ежели вдруг ладья да объявится. И за лесом была налажена целая гора сухого хвороста и дров дубовых, чистых.
Но огнь не сразу добыли. Можно было высечь кремнем и кресалом, да огнь давно не обновлялся во всей этой веси, старый был огонь, необытный[325]. И жители попросили Мухояра и Хорта содеять новый. И Мухояр им указывал срубить стояк для двух бревен, как на горе Перуновой, одно бревно с лункой посередине положили, а другое, поменьше, вертикально поставили и концом в ту лунку и всунули да начали, взявшись с двух сторон за веревку, крутить то бревнышко с кликами: «Сварожиче! Сварожиче!» А Хорт трубным своим берестяным гласом воспевал: «Очищается! Очищается!» Мужики снова: «Сварожиче! Сварожиче!» Хорт: «Чрез пламя будет извечным! Чрез пламя достанет солнца!» Мужики: «Сварожиче! Сварожиче!» И дергали веревку, все быстрее заставляя бревнышко вращаться, пока лунка та не задымилась, тут же Мухояр над нею склонился с клоком мха, начал раздувать, и вот огонек появился, и все нестройно закричали: «Сварожиче!.. Сварожиче!»
Огонь разошелся по палкам смоляным в руках у мужиков. Они подступили к груде дров, на которой уже лежал тот Бахарь Правотарх, укрытый полотнищем.
Хорт встал у него в головах и громко, с какой-то страшной силой, от которой у всех, наверное, мурашки побежали по телу, как у Спиридона, запел:
Ввысь путями проторенными,
Теми путями отцов и дедов,
Да в пламени чистом,
В вырий ясный с цветами,
С цветами да травами,
Птицами, водами,
Поднимись, Бахарь!
Огнь восточный!
Огнь Сварожиче!
Подхвати Бахаря!
Туды, в выси
С этой крады[326]!
Да там на конях
Помчат его деды
Прямо в вырий.
По полям тем небесным,
По лесам тем дивным,
К солнцу, к звездам.
А где будет речка,
Плыть на месяце
Славному Бахарю Правотарху.
И Мухояр принимал горшки и бил их друг о друга подле покойника. Сыпал на него пшено, в ногах лил мед. Ветер трепал бороду Хорта, а у Мухояра она была литая, тяжелая, не шелохнется. Закатное солнце освещало кострище, Бахаря Правотарха под полотном, березы, и стволы берез были розовы и уже как будто небесны, вот словно вырий боги и низвели сюда, на эту рощу позади веси на Днепре. И где-то за Днепром заскрежетали небесные гусли, запели журавли. Этому Бахарю и люди, и птицы пели.
И вот Хорт сделал знак Мухояру, а тот махнул мужикам, и те с разных сторон подпалили краду. И Хорт затрубил:
Сварожиче спереди на благо и сзади!
Сварожиче снизу жги на благо и сверху!
Да обнимется с огнем Бахарь Правотарх!
И целиком его примет Перун,
Примет Велес, примет Хорс,
Ничего не отринут!
Сварожичу наш поклон и слава!
Огонь с треском занимался повсюду, как будто лопалась перезревшая скорлупа гигантского ореха. И носилки с Бахарем Правотархом обнимали огненные тонкие руки или лепестки. Хорт трубил:
Праотцам наш поклон и слава!
Прадедам поклон и слава!
Отцы! Поклон жизненной силе!
Поклон вашему соку!
Вашей ярости!
Непрощению вашему!
И милости!
Мы же здесь живые!
Бахаря Правотарха к вам отправляем!
Да не прогневайтесь.
Костер уже пылал с яростью, пламя гудело, пожирая сухие дрова, обнимая Бахаря тело. И на лицах светились рдяные знаки, казалось, сейчас и власы, бороды вспыхнут. Люди чуть отступали, иные прикрывались рукой, как бы успокаивая пламя, отворачивая его. И Спиридон мыслил, что так-то хоронить лепше, нежели засовывать покойника во сыру землю. Пламя-то лепше, чище, красивее…
И уже в сумерках начались поминки; прямо тут же, на траве, подле чадящего костра, расстелили рушники, наставили на них корчаг с питьем, разложили хлебы, кашу в мисках, мясо, рыбу, и первому поднесли чашу с брагой Хорту, потом Мухояру, и тогда уже все начали есть и пить. Спиридон тоже отпробовал и браги, и кушаний этих. Слушал разговоры о Бахаре Правотархе, о том, как он излечивал мужиков и баб да ребят малых, а еще умел сказки сказывать, потому его и звали так-то: Бахарь.
И как над лесом появился месяц, Спиридон и вспомнил пение Хорта про небесное плавание того Бахаря, и он уже не мог оторвать взгляда от этой однодеревки сияющей…
А утром они и сами отплыли, не по небесной реке пока, а по Днепру. И дали им с собой муки, сала, а Хорту еще подарили хорошо выделанную овчинную безрукавку, расшитую красными травами и желтыми птицами. Не хотели и отпущать, мол, живите с нами да будем молиться, как прадеды, и где-нибудь укромное капище содеем. Больно глас и вид Хорта им пришлись по сердцу. Но Хорт с благодарностью отказался, говоря, что у них другое назнаменование[327]. А какое именно, не молвил.
Мухояра на тризне мужики и ребята тоже пытали, мол, куды вы и зачем? Так он баил потом на лодке. Да дед так и не сознался. А сам выманивал про верх Днепра, про колодезь трех рек. И баили ему, что точно, есть колодезь, есть!
Есть!
…И оттудова те три реки и стекают. Да сам никто не видал, а только от дедов-прадедов слыхали. И этот колодезь, как цвет папоротника, не всем и не всегда открывается. Но зато у счастливца враз все болячки проходят, коли изопьет он из того колодезя водицы, а то и окунется в нем по самую макушку. У старого глаза деются как у птицы сокола. Расслабленный начинает гнуть подковы. Бесплодная рожает, и все такое.
Спиридон слушал речь Мухояра во все уши, как говорится. Значит, правда? И неспроста все было? Ведь сколько уже дней и ночей они на Днепре, и чаяния Спиридона – то лед, то пламень. И все чаще лед и есть. А тут вдруг все растаяло. Будто они приблизились к какому-то великому жару, хоть и к солнцу самому… И так бы и вспыхнуть на огне том, аки Бахарь, да возвернуться другим, сильным, ладным, с речью под языком. И тогда бы Спиридон спел мужикам и бабам да девкам с ребятами в Вержавске такую былину-забобону, что и Ермила Луч бы подивился. Спиридон даже тихонько засмеялся, представив лица вержавских, а пуще всего светлое полноватое лицо мамы Василисы да конопатое личико Светохны… Но и смуглое лицо Гостены ему тут же вспомнилось… И он не мог решить, для кого больше ему хочется спеть, для Светохны али для Гостены.
Прошли они мимо речки, что уводила на волок, по рассказам жителей той веси, где сожгли Бахаря. Там где-то на этой речке повыше была еще одна весь, жители коей и таскали грузы и ладьи на Вазузу, чтоб те доплыли до Волги, уходящей к восходу и дивным заморским градам, откуда и тот давний Арефа Вертоградарь[328], как его называл сам с собою Сычонок, изошел. И Спиридону вдруг так захотелось по ней и пойти и увидать ту небесную Волгу и дальние грады, моря.
Но Хорт неукоснительно выгребал на самый верх Днепра. Иной раз им уже приходилось в воду соскакивать, днище царапало по камням и пескам отмелей. Чудно то было. Большой Днепр, богатырь, превратился в какого-то призрачного младенца не младенца, а малого. И Спиридон легко перебегал его. Но все равно то и дело попадались виры, и берега расходились. Будто тот богатырь смольнянский все не хотел сдаться, смириться, раздвигал плеча, вздымал грудь.
Глаза и Хорта, и Мухояра уже были какими-то ненасытными. Они не хотели вставать на ночь, гребли или шли по отмелям до сумерек, так что у мальчика заплетались ноги, и слабели руки, и в голове мутилось. Дед как будто уже и помолодел от той воды колодезной, хоть еще и не испробовал ее. Хорт готов был скакать прыжками по реке, по омутам и отмелям, так почему-то казалось Спиридону. Ноги у него пружинили, плечи подымались, глаза так и горели, впивались в речные повороты впереди. Видно, он все-таки и сам окончательно поверил в ту забобону. И у мальчика перехватывало дыхание.
Как-то вечером дед поднялся на высокий еловый берег – а берега Днепра становились все выше и круче, словно и впрямь они достигли какой-то горной уже страны, – скрылся из виду да вдруг снова показался и махнул им, призывая подняться. Хорт медленно встал с поваленной осины, обглоданной зайцами и бобрами, глядя вверх, обернулся к мальчику, и у того сердце захолонуло: глаза Хорта и впрямь стали волчьими. Он быстро и легко побежал вверх. Мальчик не поспевал за ним, хватаясь за кусты, падая то на одно, то на другое колено. Наконец и он встал перед Мухояром позади Хорта, отдуваясь, глядя исподлобья.