Спиридон глядел широко на разодранный труп Хорта, на торчащие ребра, выломанные, как коренья древа, на разорванное горло, на страшную красную бороду, исполосованное когтями гордое даже сейчас лицо с открытыми глазами… Только глаза те стали аки ледышки. Вперились в чистое смоленское небо. Вороны не успели склевать.
Спиридон прошел дальше, к деду. Вороны снова взлетели в самый последний миг – и перелетели на Хорта, большеклювые, черноглазые, иссиня-черные, крупные.
Дед был мертв. Лежал с разбитой головой и выеденным боком… И Спиридон застыл: вкруг него вились сизо-алые змеи… драные… Но уже сообразил, что из брюха его и вьются.
Ноги Спиридона ослабели, и он опустился на траву, положил голову на руки и так и сидел. Гудели слепни, жужжали мухи. Пахло уже нехорошо. Но у него не было никаких сил встать и уйти куда-то. Да и куда тут уйдешь? Что будет дальше? Где Днепр? Тропа? По ней бы он еще и вышел к тому светлому Ефрему Дымко…
Собравшись с духом, он встал, склонился над дедом. Увидел на его загорелой очервленеватой[348] шее шнурок с оберегом и вспомнил, что дед снял с него крестик. Заметил на боку, на ремешке, мешочек, потянул его, тот был крепко привязан. Пришлось чуть повернуть тело и расстегнуть ремень да и потащить. На ремне был и нож в деревянном чехле, его дед и не подумал вынимать против брата Волохатого, сына Велеса… Взял и пошел, но остановился, обернулся, постоял, глядя на тело арефинского русальца, и поклонился. Тогда уже и пошел к Хорту. В руке Хорта все также была сжата рукоять ножа. А ведь где-то и копье. Видно, Хорт не успел его схватить или не нашел сразу… Спиридон попытался разжать пальцы Хорта, но у него ничего не получилось. Хорт мертвой хваткой держал нож.
Спиридон и ему поклонился.
С ненавистью глянул на воронов, перелетевших к деду. Хорта и Мухояра надо бы схоронить, то ли закопать, то ли сжечь, как бы они того и пожелали… Но Спиридон оставил эту мысль. Копать пришлось бы топором, на это и дня не хватит. И дрова рубить долго. А тут как раз и вернется тот Волохатый, черный рыкарь с башкой-валуном, бездонными глазками и маленькими ушками.
И Спиридон осмотрел поваленную вежу. Дерюгу медведь порвал в нескольких местах, но ее можно было разрезать, на одного укрываться хватит и половины. Он так и содеял. Дедовым ножом разрезал дерюгу и свернул ее в тугую трубку, связал тонкими полосками, отрезанными от остальной части. Нашел мешок с едой, медведь ничего не тронул, и так успел выжрать человечины… Спиридона замутило. Но он справился с приступом. В мешке была крупа, сушеная рыба, соль, лепешки, напеченные Ефремом, и даже немного меду в берестяном туеске, сплетенном дедом Мухояром… Спиридон враз увидал его глаза, глядевшие из-под набрякших век, его литую бороду, рас-трескавшиеся толстые пальцы… Ведь то дед увел его с горы. А так бы и зарезали, аки клюсю… И на медведя первым вышел старик. Здесь же лежала овчинная безрукавка, вышитая узорами из птиц и трав, которую подарили Хорту в той веси Бахаря после похорон. Спиридон ее надел, хотя и было уже жарко. Но его потрясывало от нутряного хлада. Он оглядел рубаху, разодранную на правом плече. Махнул рукой.
Лук Хорта был поломан, как нарочно.
Надо было быстрее отсюда уходить.
Да!
Он увязал мешок, сунул топор за надетый на пояс ремешок деда. Но так было неудобно, и топор он привязал к мешку. Вспомнил о копье, начал шарить. Нигде нет. Догадался заглянуть под лапник, на котором они спали, и там обнаружил копье. А что, если бы он выбежал с копьем? Копье-то было ладное, острое, грозное, на крепком гладком древке. Глядишь, и поколол бы бера[349] того?.. Но он тут же вспомнил разинутую пасть медведя – клыки торчали, как те же копья и сабли, все перемололи бы, даже и железо. Медведь был какой-то глыбой сгустившейся силы всего Оковского леса. Никто бы его не остановил.
И он собрался. Уголья костра уже погасли давно. Спохватился: а где кресало да кремень? Те, которыми он пытался зажечь костер, он брал из мешка. Но там их теперь не было. Он стал шарить вокруг кострища, вежи. Нигде не было. Как же без огня-то уходить в эти дебри? Тут он догадался развязать кожаный мешочек деда. Там и нашел кресало и кремень, и даже трут, а еще какие-то камешки, маленькое ожерелье с мелкими чьими-то зубами, связку разноцветных перьев зимородка и среди всего этого – тесемку со своим крестиком. Да, это был его крестик. Дед почему-то не выкинул его и не пожег. Спиридон поднял руки, чтобы надеть крестик, и сразу поморщился от боли в правом плече. Опустил правую руку и одной рукой надел уже тесемку на шею.
В лесу раздался треск и удар, и Спиридона тут же оковал ужас. Вот опять – Оковец и есть! На то и Оковский лес. Но мальчик уже сообразил, что то рухнуло старое какое древо. И сбросил оковы.
Уходить решил краем леса, боясь открытого пространства. Авось так-то и набредет на утерянный Днепр. А там и тропа сыщется. Да и вода ему жизненно была необходима. Сколько уже не пил, глотка пересохла. А главное – по воде надо было пойти, чтобы та унесла его следы прочь от носа медвежьего. Еда[350] медведь его и вынюхает.
Но перед уходом Спиридон снова вышел на край леса, чтобы поглядеть, отчего так разграялись гавраны. И увидел уже не двух гавранов, а с десяток. Они расклевывали деда Мухояра и волхва Хорта. Спиридон сжал зубы, кулаки – и чуть было не метнул копье в ближайших, пировавших над Хортом. Да вовремя спохватился.
Надо было уходить.
Да он не смог.
Вернулся на место, где было кострище, сбросил мешок, отвязал топор и, морщась от боли в плече, принялся валить целые елочки, усохшие на корню. Благо тут их было достаточно. Для передышки схватывал несколько таких елок и тащил их к Хорту, другие – к Мухояру. Елки те даже и рубить не надо было, они валились под тяжестью Спиридона. Только у иных надо было подрубать корни.
Со Спиридоном что-то случилось. Он был сам не свой. Рубил и таскал деревца, забыв о боли, жажде, голоде. Откуда и силы взялись. С горячего лица градом катился пот. Глаза тоже были горячие. Его будто лихорадка некая охватила. Лихорадка-то охватила, да то не были оковы леса. Оковы он как раз и разбивал.
Наконец остановился, переводя дух, глядя исподлобья на две кучи сухих елочек среди трав. Сперва он думал просто навалить на деда и Хорта этих елочек да подпалить их, но потом сообразил, что так они не сгорят, надо, чтобы и под телами были елочки, как под тем Бахарем, коего хоронили Хорт с Мухояром. И он постелил елки крест-накрест и подле Мухояра, и подле Хорта. Посмотрел и еще толще содеял те постели. Собрался с духом и взялся за деда. Дед был тяжел, разбитая голова его моталась. Натуживаясь, Спиридон затаскивал его на те елочки. Положил ровно ноги, руки, уже и не боясь мертвого. Палкой собрал тех змей сизо-алых, подсунул ближе к телу. После того перешел к Хорту. Тот был разорван сильнее. Один глаз уже зиял дырой – склевали гавраны. Но Спиридон совсем не пугался. Будто заговорил его кто. Или вымолил. В животе Хорта хлюпало и бурчало, когда он тащил его на еловое ложе. Но и Хорт возлег. И его руки-ноги были вытянуты, а единый глаз вперялся в небо. Спиридон затем навалил елок и на Хорта, и на деда.
Спиридон посидел и взялся высекать искру. Все уже было сухим, солнце целый день лилось с неба, хоть и затянутого с полудня паволокой, но пропускающего его лучи, и огонь занялся. Гавраны летали кругами в небе и возмущенно граяли. Конечно, их далёко было слыхать…
Спиридон провел сухим вязким языком по шелушащимся губам и понял, что скоро и помрет, еже не вкусит водицы… Да идеже ее взять?..
Он оглянулся и сразу заметил бурую тушу справа, на краю леса.
То бысть медведь.
Он медленно шел на грай гавраний, приостанавливался, вытягивал шею, принюхиваясь. Спиридон нисколько не забоялся уже. Все то, что случилось здесь, на самом верху Днепра, на этой невидимой горе, вымотало его и содеяло почти бесчувственным. Он тупо глядел на приближающегося зверя и подбирал копье. И уже видел, что то бысть не утренний зверь, который был чернее и многажды крупнее. А этот – мельче и светлее, действительно бер. У Спиридона не было ни сил, ни желания бежать к спасительному дубу. Одурев от всего, он стоял и глядел и просто ждал, что содеется далее в этой-то книге, как то вещал Ефрем Дымко. Что теперь впишет неведомая длань, какие буквицы. И к чему они будут – к его животу али к его погибели… И вот во что складывались те буквицы: д-у-н-у-л в-е-т-р и д-ы-м и ж-а-р к-о-с-т-р-о-в-н-а-н-е-с-л-о н-а б-е-р-а… И тот сразу попятился, мотнул башкой, повернул и пошел прочь, оглянулся, оскалясь, а ветер гнал ему вослед жар и дым, и медведь нехотя побежал. Забоялся огня-то… Видно, научен лесными пожарами, опалён…
Спиридон, почуяв на груди крестик свой, поднял с трудом руку, сложил два перепачканных смолой, и сажей, и кровью деда русальца Мухояра да волхва Хорта пальца и осенил себя знамением.
Да и живый ли тый бер черный после ударов Хорта? Кровь с его шубы так и сбегала в три ручья. Может, идеже и завалился в чащобе да издох. Иначе уж и вернулся бы. Бо день целый прошел, солнце уже село и наступали вечерние теплые звенящие комарьем сумерки.
Но оставаться здесь Спиридон не мог без глотка единого воды.
Тут он опомнился, что не сыскал котел. Побрел в травах, глядя туда и сюда, и увидел. Котел был смят лапой Волохатого. Мальчик сунул котел в мешок.
И, еле переставляя ноги, побрел прочь, в сторону, противную той, в которую убежал бурый медведь. Огнь уберегает, да ночь придет, и все загаснет. И пить, пить, пить охота… Уходить, надоть уходить.
И он шагал по кромке леса, с трудом дыша, горя ртом, горлом, грудью, брюхом, будто это у него в брюхе и разожгли два погребальных костра. Гавраны ожесточенно граяли. Он оглянулся. Черные птицы кружили в ослепшем небе, к которому подымались густые черно-белесые дымы. В воздухе вились длинные пряди сажи, будто кто ткал траурные ленты, и они выписывали на днепровском-то