Уморившись, он бросил копать под овчиной и переключился на мешок, заметив его чуть в стороне. Тот тоже был прочно задавлен древней тушей великого древа. И он начал копать под мешком, действуя ножом, палкой. И увидел, как крупа рассыпалась, смешалась с землею, то же и остатние лепешки. Токмо несколько кусков лепех и смог вынуть, обдуть и тут же съесть.
Тогда он махнул рукой и пошел к костру, где вода уже клокотала в дырявом котле. Бросил пук кислицы в воду и снял котел с огня. Пусть остужается. Пить было не из чего, все осталось под осиной. И дожидаясь, покуда остынет котел, он еще порылся под овчиной. И в конце-то концов удалось вытащить ее, грязную, пробитую суками в нескольких местах, но все же – теплую одёжу. Он вытряс ее и тут же надел. Птицы вышитые и травы чуть померкли. Но овчина все так же согревала.
После он отыскивал топор, долго шарил и с одной стороны, и с другой, просовывал нож, водил им туда-сюда, чая услышать звяканье. Да ничего и не услыхал.
Да у него же есть копье!
И Спиридон пил прямо из котла варево, глотал кислицу и уже озирался, как будто на ловитве, отыскивая зверя…
Надувшись варева, он встал. Отрезал от края дерюги полоску и, привязав ею котел, сперва очищенный от сажи песком, закинул его за спину, подтянул ремешок с кожаным мешочком и ножом, взял копье, оглядел еще раз место стоянки, кратко помолился – то была умная молитва Иисусова, коей он выучился у Ефрема-пустынника, Дымко: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго», – и выступил в путь. Порадовался, что додумался онучи-то намотать ночью, прежде чем выслеживать волка… али кого там…
Макушки елей так и не озарило солнце, и Спиридон не взял в толк, куда течет речушка, к югу ли, а токмо туды и надоть шагать, еже он хочет прийти к Ефрему-пустыннику на Серебряный мост.
Днепр ли то?
Спиридон шел берегами, переходя с левого на правый, какой удобнее бысть. Но скоро уже речка стала глубже и шире, не перепрыгнешь, а лапти мочить не хочется. И он уже шел по одному брегу, ошую.
Вверху снова висела хмарь. Было тепло, душновато. Рубаха мокла от пота. Спиридон снимал рыжую шапку и шел, держа ее в кулаке, а в другом – копье. Озирался, дабы не проворонить дичь али зверя какого. Есть уже хотелось нешуточно.
Спиридон шагал и шагал, перелезая через небольшие завалы и обходя большие.
В осиннике набрел на грибы с оранжевыми шляпками, набрал их целый котел и сразу развел огонь прямо у воды, на удобной лужайке, почистил и помыл грибы, повесил вариться. А соли-то не было, соль тоже перемешалась с землей. Спиридон раздумывал, как бы он мог отделить одно от другого, мол, не вернуться ли за той смесью? Но и далеко уже ушел, да и уразумел, что ничего из его затеи не выйдет.
Варил грибы, подкидывая сучья в огонь. Они быстро прогорали, да не было ведь топора, чтобы наготовить настоящих дров. И он только ломал тонкие сухие елочки и осинки об колено. И радовался, что все ж таки есть у него нож. А котел? Яко бо без него? Не в ладонях те грибы варить…
И в разгар готовки на противоположный берег вдруг вышел олень. И Спиридон спохватился, что появление зверя упреждал ведь чистый посвист. Как же он не внял ему? Мог бы перебресть реку да затаиться, ударить копьем. А так нечего было и думать. И он токмо глядел жадно на стройного оленя с раскидистыми рогами. Тот постоял, прядая ушами, и ступил вбок, еще шаг – да и тут же исчез, как это умеют деять все дикие животные. Словно и не было здесь миг назад никакого оленя.
Спиридон помешивал грибы, пуская слюнки. И покуда ждал, вырезал из толстой ветки ложку и думал об олене том, вспоминал, что говорил Димитрий в Смядынском монастыре про книги-оленей. Осе и вышла к нему книга-олень? Не целиком, а одна страница. Живая книга все то и есть. И как переворачивается страница, он, Спиридон, хребтиной то чует.
Наконец снял котел, слил воду коричневую, уселся поудобнее и давай наворачивать, обжигаясь, те склизкие грибы, несоленые, но сытные. И не заметил, как весь котел и очистил. После заварил сосновой хвои немного. Напился и двинулся дальше.
Скоро берег понизился и стал болотистым. То же и правый.
Река уходила в травы открытого пространства. Спиридон попытался было идти и дальше берегом, но земля под ним покачивалась, чавкала, и ноги уже увязали, одна провалилась по колено. Идти было опасно. И он прошел назад, утер потное красное лицо, отгоняя проклятых слепней, и взял ошую, обходя болото.
Обход занял много времени. Солнца не было, но уже чувствовалось наступление вечера. Снова хотелось есть. Но ни грибов, ни дичи не попадалось. Спиридон шагал с тоской. Пешцем-то бродить на пустое брюхо несладко.
Да с болота летели тучи комаров, будто никакой другой живности тут и не водилось. И они накидывались на Спиридона, жалили в шею, руки, плечи, уши. И он натягивал шапку на уши. Шагал.
Шел, шел краем болота да и вышел к бору. Пить хотелось. А река уже далёко… Но зато, едва ступил на белые мхи бора, двинулся среди мощных колонн смолистых и узрел голубоватые ягоды на кустиках, рухнул на колени, стал собирать, бросать в рот, еще, еще. А там и новые кусты, и все усеяны не токмо голубоватыми ягодами, но уже и спелыми до черноты. Пальцы стали сине-черные. И он отправлял в рот целые пригоршни сладкой и вкусной ягоды. Ел, ел, покуда не почуял – плохо сейчас содеется. Тогда остановился, выдохнул… Ну и наелся, от пуза, аж опьянел. Сразу и в сон поклонило… Но Спиридон встряхнулся. Воды тут нет, хоть бор и хорош, чист, сух, так бы и завалился на мхах тех, аки ханище половецкий на коврах. Но он заставил себя снова собирать ягоду – да не в рот, а в котел. Рвал, рвал, пока в дыру не стали высыпаться. Думал, не наполнить ли ишшо и шапку, но решил, что и того хватит, а ягода еще будет. И, передохнув все же на коврах тех, полежав вольно с раскинутыми руками-ногами, поднялся и побрел далее краем бора. Да и увидал глухаря бровастого. Брови-то чермные его в первую очередь и увидал!
Сразу отвязал котел с ягодой, присел, сжимая копье…
Глухарь был крупный, важный, аки княжеский тиун. Вышагивал степенно, поводя главой ошую, одесную. И бородка у него имелась. Ходил он по мхам. Наряд на нем был не так ярок, но богат: коричневат, понизу в пестринах, а поверху синь, и на груди изрядно изумруден. А хвост широким веером распушен. Тиун и есть! Охаживает свои покои с золотыми столпами, с узорными зелеными стенами.
Ах ты… Спиридон крался по мхам. Тянулся всем существом к тиуну тому боровому. Вдруг глухарь резко повернул голову и глянул между колонн прямо на пришлеца с соломенными спутанными волосами, свисающими из-под рыжей шапки, в вонючей рубахе, грязных портах и мокрых лаптях и обмотках…
И, упреждая какое его повеление, Спиридон широко шагнул, размахнулся и метнул копье, с большой силой, на какую бысть способен метнул, аж в воздухе засвистало!
И вошло глубоко в землю.
А тиун?
Улетел?
Да нет же!
Тиун тот бровастый вышагивал снова среди колонн, поворачивая главу. Спиридон глазам не верил. Опустился на четвереньки и прокрался к копью, насилу и выдернул из земли. Да снова к тому тиуну. А он вышагивал, вышагивал да удалялся. Не так и прост бысть! Спиридон – за ним тоже, быстрее. И тогда тиун побежал да взмахнул широкими крылами, кои его и на воздух подъяли да и понесли меж сосен прочь. А Спиридон шибко набежал, швырнул снова копье и сам чаял взлететь. Не взлетел и в тиуна того не попал. Улетел глухарь.
Спиридон ударил кулаками себя по ногам. Мимо, мимо… А как хорош бысть, жирен, нагулялся на черничниках.
Спиридон, вернувшись к котлу, зачерпнул ягод горсть и заел обиду.
Снова подумалось тут и остаться, может, и глухарь вернется али какая иная живность явится, ловитву здесь деять ладно. Да за водой далёко идти. Во-о-н иде речка-то…
И он заставил себя идти дальше, краем бора, краем бора, а там – по кустам… Как вдруг в болотине чистая вода блеснула. Приблизясь, глянул: то ли иная речушка, то ли так, борозда болотная. Набрал воды – цвету темного, понюхал. Да ничего, сойдет. Отсюда-то до края бора рядом. И он высыпал все ж чернику в шапку, а котлом зачерпнул той воды и вернулся в бор.
Ковер-то там бысть чудный, да вот не видно было нигде поблизости елок, чтобы лап-то нарезать для вежи. А коли дождь пойдет? Спиридон пытливо глядел в мутную высь, сгоняя комаров. Так и не учуял, дождь ли, не дождь… А там уже и смеркаться начало. Ну, куды идить? Устал зело. А, будь што будет. И он принялся обламывать сухие ветки с сосен на костер, а в глубине бора сыскал и небольшую упавшую сухую сосну, потащил ее на свой край. Без топора было лихо. Но он упорно ломал ветки руками, а на иные и прыгал, а потом и вовсе решил сунуть сосну в огнь, как костер разгорится.
Из ягод сварил себе такую сладкую кашу да единым духом всю съел. Хотел добавки, но искать ягоду уже было поздно, стемнело.
Спиридон на всякий случай все же соорудил небольшой шалашик из сосновых ветвей, пусть хоть как от дождя сохранит. Но спать не ложился, сидел у костра, озирал молчаливые дали над болотом и глядел еще глубже – по волнам того великого Оковского леса.
И никого там не было. Един отрок Спиридон, сын Васильев.
3
Спал, положив в костер ту сосну, а сверху гнилой пень, и тот дымил отменно, густо, отваживая комарье, будто кто большой ладонью али толстым одеялом прикрывал Спиридона.
Утром бор заливало солнце, цвикали синицы, где-то граял гавран. Спиридон поглядел вверх и увидел там не токмо гаврана, но и ширококрылого беркута. Они затеяли какую-то игру. Беркут кружил себе, посматривая вниз, и было видно, как он водит загнутым клювом, а гавран летел то вверх, то вниз, переворачивался рядом с беркутом, будто пытался заставить его прервать свои плавные кружения. Но беркут лишь чуть поднимался выше. Гавран от него не отставал. Докучал, аки холоп князю. И крылья у беркута были якоже брови у Хорта Арефы. И Спиридон припоминал снова про говоренное что-то Мухояром об том срацине, мол, перевертывался орлом…