[355], Волга та коприна и есть, токмо наша, руськая. Голубая коприна, да расписанная белыми кринами и птицами.
Спиридон не умел уразуметь, яко батька за горло-то хватал тую лепоту?
Видно, с тех пор Спиридон и думал мечетно о Волге, и мнилась она ему рекой небесной.
Утром снова набил брюхо грибами, уж и воротило с них. Напился отвару из корня шиповника, красного, густого. То готовить у деда выучение прошел.
Под накрапывающим теплым дождиком шел дальше по реке. И не ведал, к Ефрему ли, али еще куда. Ничего и не оставалось, как токмо шагать.
Снова ему попадались звери: то косули выбегут на берег, постоят, тонконогие, трепещущие, и ударят в заросли, то лосиха с лосятами в брызгах перебегает речку. А однажды лиса увидал на дереве. Высоко тот взлез. Ладный, с пушистым пером хвоста, с белой грудью, осанистый, ровно боярин. Древо то было наклонено слегка, вот он по нему и зашел высоко, а тут – человек. Лис навострил уши, уставился на Спиридона. Последнее дело – лисятину-то жрать, а Спиридон был готов и на это. Брюхо было его начальствующим. И то и приказывало: ударь лиса! И Спиридон наставил на него копье и пошел к дереву. Лис заметался туда-сюда, а потом как прыгнет на сторону, пал на четыре лапы, мотнул дурной с удара об землю головой да и пустился наутек. Его на дерева слегка бросало, бежал, аки во хмелю, но убёг. Спиридон и копья не бросил… Да и не хотелось подчиняться тому начальствующему. Лисятина – та же собачатина и есть. Да еще и с нутряными сколиями[356]. Тьфу! Один из Вержавска, Мыкун Черномаз, на ловитве пожарил с гладу лисицу, сице после в брюхе-то и развелись те сколия, цвилити[357] его. Пижмой отпаивали, сколий тех изгоняли. Едва не помер совсем.
Спиридон поморщился и еще плюнул вослед тому лису.
К вечеру весь вымок, но главное, вокруг стояли еловые стены и под густыми елями можно было найти сухое место и сухие ветки для растопки. И костер уже горел, сушил онучи, портки, рубаху, безрукавку. Спиридон голый сидел у огня, варил грибы, потом с отвращением глотал их. Из ивы он сплел морду, ловушку из двух конусов, вставленных друг в друга, в конец большого конуса положил несколько старых подберезовиков, полных сколий, надеясь, что такая прикормка привлечет рыбу. И впотьмах он установил морду.
Вышел на берег, подобрался снова к костру, обсох и натянул на себя сухую одёжу.
Прочел умную Иисусову молитву да и устроился у костра на лапнике.
Вначале все слушал, не плещется ли рыба… Потом уже ничего не слышал, а видел, как бежит али летит полем, а подле него – волк с зеленоватыми глазами, и шерсть того волка сияет.
4
Хоть и на голодное брюхо, а Спиридон заспался, проснулся, когда уже было совсем светло, разделся и вошел в речку, взялся за морду, потянул вверх… И тут же почуял – есть! Там трепыхалась живность. Спиридон быстро вылез на берег, отвязал малый конус и вытащил его, а больший просто опрокинул, и на землю вылетели темные гибкие голавли, три голавля! Спиридон даже засмеялся. Получилось!
И хлебал он уху в это утро, ел рыбу, несоленую, но многажды более вкусную, нежли грибы.
И морду он взял с собой. Да скоро и пожалел, но и бросать не хотелось, а вечером новую плести… И тогда он вытащил малый конус, а большой оставил. Второй и заново сплетет.
Спиридон повеселел. Теперь он уже не боялся помереть от голоду. Аще есть река, сыт будет.
Но есть все равно хотелось. И он высматривал ягоды. Да черничники не попадались. Зато вдруг напал на звериную, видно волчью, тропку с крупным, беловатым от поеденных костей пометом, и та хоть и отклонялась в сторону от реки, но в конце концов привела его на старую гарь, уже поросшую молодыми березками, ярким пожарником и кустами малины в переспелых ягодах. Спиридон аж глаза протер, дабы убедиться, что то не блазнь, не забобона якая. Он протянул руку, и первая ягода сама в ладонь упала, попробовал – сладкая, сочная… Тогда он скинул свою ношу и влез в малинник. Ел и ел переспелую малину, не мог остановиться. Пальцы и губы были липкие, на портах и рубахе расплывались пятна от раздавленных ягод. На малинник слетались пестрые сойки, орали, видно, сердясь на неожиданно явившегося едока, да он не обращал на них внимания. И вот уже почуял, что до самого горла набит теми ягодами, даже и дышать трудно… И только тогда остановился, пошевелил липкими пальцами, разглядывая их. Надо было и с собой набрать малины, но та переспелая была, вытечет соком из котла, еже тот накренится… да и уже и не хотелось и смотреть на малину совсем. Испить воды бы! Спиридон подобрал свою ношу и только тут заметил под кустами волчьи кучи – уже не бело-костные, а цветом в малину, с зернышками. Ага, значит, волк сюда и ходит по малину. Спиридон усмехнулся, оглянулся – и будто застень[358] в орешнике мелькнула, исчезла. Волк? Он подобрался, нахмурясь. Да снова сообразил, что летнего, тем паче малинового волка нечего бояться.
Той же волчьей тропой вернулся к реке, спустился и, прежде чем умыть – и липучие руки, и потное лицо, – с жадностью напился прозрачной воды. А потом уже и умылся хорошенько.
Малины так объелся, что никуда идти не хотел. Сидел некоторое время и таращился на стрекоз, летавших по водяным растениям, на бабочек.
Сколь всего, мыслил он, и рыбы, и зверя, и ягод. Полная лагвица! Ешь – не хочу. А и некому, разве что вот ему, Спиридону, сыну Васильеву. И чувствовал он себя владельцем этих богатств.
…Беспокоило его только то, что река снова не в ту сторону лила свои воды. А уже никуда свернуть он не мог. Пущай выводит!
На ночь снова установил морду, сплетя наскоро второй конус. А спать лег голодный. Ни грибов, ни рыбы не было.
Утром будто кто носом его ткнул под бок, еще и еще. Открыл глаза и сразу услыхал плеск, сел, протирая глаза, и увидел человека в однодеревке. Тот, верно, почуял запах костра, давно затухшего, покрывшегося пеплом, и правил прямо к берегу Спиридона. Спиридон растерянно глядел на бородатого мужика в вытертой бурой сермяге, в суконной шапке, не зная, что деять, то ль радоваться, то ль прятаться. Даже оглянулся на свое копье, прислоненное к ели, да уже очухался и вскочил, вышел на берег, взмахнул руками, улыбаясь.
Мужик не причалил, задержал однодеревку поодаль, напротив, остро глядя близко посаженными темными глазками на Спиридона, потом на его ночлег под елью и снова переводя глаза на отрока. Пора бы и что молвить, да Спиридон-то не мог, а мужик все помалкивал. Только и слышны были струи речные, обнимающие лодку.
Наконец в бороде появилась прореха, и звуки выкатились наружу, чудные человечьи звуки, складывающиеся в слова:
– Ай, здорова?
Спиридон снова взмахнул руками, спускаясь ниже к воде. Мужик смотрел. Спиридон деял знаки руками. Мужик наблюдал, подгребая, чтобы удержать лодку на месте, но причаливать не торопился.
– Кхма! – кашлянул мужик и повторил: – Здорова, грю?
Спиридон разводил руками.
Мужик высматривал, не появится ли кто еще из-под елки, но никто не выходил. Вид у Спиридона, верно, бысть таков, что мужик уже сообразил – лишеник пред ним. И он решительно выгреб к берегу, однодеревка ткнулась носом в землю, мужик встал и вышел. Был он приземист, кривоног. На одном боку у него висел длинный нож, почти и меч в деревянных ножнах, а на другом – колчан из бересты с оперенными стрелами. В лодке Спиридон успел увидеть битых уток, тетеревов, глухарей. Мужик помешкал и нагнулся, достал из лодки и лук, небольшой, да, видно, ладный, тугой.
– Кхма! – снова кашлянул мужик, не спуская близко посаженных глаз, напоминающих почему-то каких-то жуков черных, со Спиридона. – Дак… ето…
И он замолчал, разглядывая грязную, рваную одёжу Спиридона. Все внимательно рассмотрел: лапти, порты, рубаху, овчину, потом и рыжую шапку не по размеру. На миг сморщил плоский нос. Видать, от Спиридона разило. И то правда, последний раз одёжу стирал ему дед Мухояр давным-давно…
И мужик наконец сказал:
– Чиво ты здесь?
Спиридон развел руками, показал себе на рот, отрицательно покачал головой. Мужик наблюдал за ним, шевеля бровями. И оттого его глаза еще сильнее походили на жуков.
– Немко аки рыба? – догадал он.
Спиридон кивнул.
– А-а-а… Один?
Спиридон кивнул. И мужик заметно расслабился, повел покатыми плечами.
– Оле… як оно… Хм, хм… – бормотал мужик. – Дак… на ловитве али яко? Али по бортничеству?
Спиридон замотал головой.
– Хм, хм… А чиво ишшо-то? – не мог взять в толк мужик.
Он поднимался по берегу, заглядывал под ель, сразу узрел копье с отличным наконечником, осмотрел шалашик из еловых лап, заглянул в пустой котел, залатанный куском ветки, повернулся к Спиридону.
– Заблукал[359]?
Спиридон кивнул.
– С кем-то бысть?.. Идеже яны?.. Нема? Уйшли? Ай, сгибли? Сгибли?.. Кхма, кхма… Яко сгибли?..
Спиридон пытался изобразить бера Волохатого, делал свирепые рожи, загибал руки. Мужик уразумел, кивнул.
– Потапыч задрал… Кхма… Скольких? Однова? Ни? Двух? Двух?.. Ишь оно якоже… И давно блукаешь? Сколь?.. Покажь.
Спиридон показывал палец, второй, третий, четвертый… да сбился, пожал плечами.
– Откудова? Со Ржевки?.. Ни?.. С Солодовничей?.. Ни? Кхма… Никак с Былёва? Ни-и?.. Да неужто с Хотшина?.. Али со Жбачева?.. Ни? Ни?!. Эк!.. С откудова же? Не с Тфери? – Он почесал затылок, сдвинув шапку на низкий темный лоб. – Тады… с Лук? Со Сверковых тех Лук да на Днепре?.. Ни?
Мужик глядел на Спиридона, качая головой, загибал-разгибал пальцы, перечисляя некие веси, что бысть ему ведомы. Наконец, устав, брякнул про Смоленск, и тут Спиридон закивал.
– Вона яко… – протянул мужик, дивлясь. – Эвон куды занесла нелегкая. Тута зверь за кажным древом.