й бороды Сньольва и чуть выше кольчуги, в ямку под шеей, и далеко выскочил позади. Глаза Сньольва расширились, будто два странных фьорда, по-прежнему холодных, но из раны хлынула раскаленно-алая кровь. И как только Асбьёрн выдернул меч, хёвдинг Сньольв повалился в воду. Дюна сразу приняла этот жертвенный дар и потащила вниз, к далеким янтарным брегам Варяжского моря. Да к реке уже кинулся Скари, за ним побежал еще один; войдя в воду по пояс, они схватили труп Сньольва и вытащили его на берег. Только тут Асбьёрн, снова пощупав бок, поглядел на ладонь. Он был ранен. Вили Вак рвал полотно и перевязывал Асбьёрна, заставив его снять кожаный доспех и задрать рубаху. Рана, кажется, была неглубокой. Асбьёрн зачерпывал руками воду из Дюны и все пил. Варяги молчали, глядя на мертвого хёвдинга. Спиридон посмотрел на вежу. Она была задернута.
Вили Вак треснул Спиридона по затылку и велел зажигать огонь. Варяги, найдя в стороне удобное место, уже рыли могилу. Но хоронить Сньольва на ночь глядя не стали. Зарезали нескольких кур, швырнули их Спиридону, он ощипал, выпотрошил и опустил в кипящую воду. Порезал и бросил туда капусту, крупу, захваченную в той веси над лугами.
Ели уже в темноте, смотрели на Асбьёрна. Он рвал крепкими зубами курятину, выбрасывал кости в огонь, как и другие, и только особый блеск ставших огромными да так и не сузившихся глаз говорил о недавней его победе над опытным и сильным хёвдингом.
Спиридон не ведал, что с этим варягом случится в отчине, каков у этих людей обычай. Но пока что никто не осерчал на него. Другое дело, если бы был жив Ёфур или Кормак. Тогда, наверное, Асбьёрну было бы несдобровать.
И непонятно было, кто же теперь у них главный. Спиридон переводил взгляд с лица Скари на лица других жующих и чавкающих людей… Он набрал в плошку бульона, положил туда куриную ножку и осторожно двинулся было к ладье, приволакивая за собой колодину. Как вдруг Асбьёрн встал, перенял у него плошку и сам отправился на ладью, в вежу Нагме. Спиридон старался рассмотреть, что там происходит… Вскоре раздался хриплый возглас Асбьёрна и его смех. Варяги молча смотрели. Все стихло. Асбьёрн вернулся и швырнул пустую плошку Спиридону.
Варяги переговаривались.
Спать устраивались вокруг костров: развели еще два, нарубили лапника и побросали возле огней. Протозанщик должен был и дров в костры подкидывать. По ночам уже было холодновато. Вили Вак отвел, как обычно, Спиридона на ладью, привязал его к мачте, потрепал глумливо по щеке и ушел. Спать от холода Спиридон не мог. Он корчился у мачты, лязгая зубами. Но потом на ладью поднялся Скари и бросил ему плащ. Спиридон завернулся в него и только позже сообразил, что бо, верно, это плащ самого Сньольва.
Когда все затихли у пылавших костров, с противоположного берега донесся вой. Задремавший Спиридон открыл глаза и увидел сперва звезды над елями, а как привстал, то узрел и лицо протозанщика в отсветах огня. Варяг глядел через реку.
Только вой на берегу стих, как откуда-то из глубин Оковского леса донесся другой, сильный, страстный, протяжный.
И снова настала тишина, прерываемая лишь треском дров да какими-то всхлипами на реке.
Спиридон пытался согреться, глядя на звезды. Они были далеки. Иные хладны, как и глаза Сньольва, а иные красноваты и даже… цветом в ягоды ландышей. Спиридон думал о лежавшем сейчас у разверстой могилы хёвдинге. Вспоминал, как впервой его узрел, его властные жесты, одобрительные слова о нем, растущем воине, и понимал, что все это плавание по Волге и Двине было токмо благодаря этому человеку… Человеку, странно похожему на Хорта.
Что же будет теперь?
Он засыпал, чуя на своем лице свет оранжевых ягод.
Утром хёвдинга с оружием, в шеломе, накрытого щитом, опустили на жердяных носилках, наспех связанных лубом, на дно лесной ямины. Засыпали рыхлой землей, сверху камнями. Над могилой водрузили сосновый, грубо вырубленный крест. Скари читал молитву. И Спиридон помыслил, что все здесь хрестьяне. И Асбьёрн бысть хрестьянин, крестился над могилой, повторял за Скари слова молитвы…
Для тризны зарезали овцу, изжарили, вместо хмельного меда али вина из набранных Спиридоном ягод сварили питье да и пили его еще горячее. Спиридон все-таки отнес мяса и питья Нагме. Постучал о борт да и сунул плошку и кружку в вежу. Позже Нагме и сама вышла. Глядя исподлобья на пирующих варягов, она прошла по ладье, ступила на берег и ушла в молодой ельник. Асбьёрн что-то кликнул ей вослед, подняв кубок с питьем. Варяги усмехались, сверкали зубами. Будто и впрямь охмелели от питья… Но то еще было не питье хмельное, от коего все двоится и чего только ни видится. Мать Василисы, бабка Белуха, отравилась оранжевыми ягодами и после сказывала, что и мужа своего видала, сгинувшего в лесу, и родичей, ушедших в вырий. А чуть поболее съела бы – и сама в тот вырий нырнула.
Нагме не появлялась, и Асбьёрн встал и пошел за ней.
Он вломился в молодой ельник. Послышался голос девицы. Асбьёрн смеялся. Она закричала, вырвалась из ельника в разорванном своем шелковом наряде. Но убежать ей не дал Асбьёрн, он схватил сзади ее за косы и рванул к себе. Лицо девицы запрокинулось к лесному синему смоленскому небу. Медвежьи лапы варяга охватили ее тонкий стан.
– Хав! – гаркнул Асбьёрн, разрывая наряды девицы и держа ее извивающееся тело в лапах. – Хав!
Хав, сидевший в ладье, поднял распухшую голову, мутно посмотрел и вновь уронил голову на грудь.
Нагме сопротивлялась, в разрывах одежд виднелось ее тело. Асбьёрн повалил ее на осеннюю траву и, удерживая одной рукой, сдернул другой свои порты, а потом и шаровары девицы. Замелькали ее голые ноги, но это уже не могло остановить Асбьёрна с медвежьим загривком и темным удом.
Спиридон, подхватив колодину, кинулся прочь от костра. Но тут же был сбит нагнавшим его Вили.
– Пойке Рунки?!
Спиридон пытался встать, но Вили Вак придавил его коленом и ударил в лицо.
Послышались веселые возгласы варягов. Вили Вак оглянулся на них. Но тут к ним направился Скари. Голос его был повелителен. Вили отрывисто отвечал ему. Скари снова повторял что-то, и Вили встал, оправляя рубаху.
– Пойке Рунки, – молвил Скари. – Траэль не должен лезть в дела свободных. Смирись. Иначе он сотворит тебе худо.
И Спиридон сидел возле колодины, уткнувшись взглядом в землю.
Нагме уже не кричала.
В ладье кудахтали куры.
Отчалили поздно. На высоком берегу среди сосен остался крест, казавшийся в солнечном свете янтарным. Но как будто на этом берегу навсегда оставался кто-то еще. Нагме. Как будто она осталась здесь, принесенная в жертву хёвдингу Сньольву. И янтарный крест мнился Спиридону идолом. Разве эти люди с заросшими лицами не идольцы? Идольцы и есть. Как и Хорт с Мухояром. Как и все, все, все… Хоть и мнихи смядынские, тоже хотевшие содеять волхва жертвой – с серебряным ошейником на костре. И Спиридон не ведал никакой светлой веры в этих лесах, на этих реках, да, видно, и на дальних морях – нигде. Нигде не было светлой силы… Токмо аще там, на верху Днепра, у Серебряного моста… Но как это далёко. И почему же мних Ефрем не умеет спознать о творящемся здесь? Не умеет послать ангелов своих молитв на помощь? Али тот святитель-грек с шапкой, аки навершие желудя, чье имя носит он, отрок из смольнянского града Вержавска?
Жесточью окован тот лес, Оковский и есть. И чья молитва разобьет оковы? Якая то будет речь?
Дюна вела их дальше меж высоких, как крепостные валы и сами стены, берегов в борах и дубравах. Из берегов били родники, одни чистейшие, другие железистого красноватого цвета. В воде все больше плыло палой листвы. Варягам на плечи опускалась осень. А они все высматривали одрины, одрины с мягкой рухлядью. Что еще можно было взять у потаенных жильцов этого леса, этой реки? Еще, конечно, живот. Варяги были обучены этому искусству.
И Спиридон и думал о них как о мастерах навьего дела.
Со второй половины дня за ладьей поползла великая туча, и видно уже было, как из нее свешиваются дождевые космы. Мокнуть никому не хотелось, и все налегали на весла, будто затеяли гоньбу с тучею. Стало теплее. Даже комары появились.
Уходили, уходили от дождя и вроде бы ушли.
Да как раз на новом перекате и налетели на камни, и вода хлынула в ладью, запенилась, крутясь с мусором. Тут и пришлось остановиться. Вблизи был сосновый бор. Слева от него расстилалась большая поляна с огромным замшелым валуном. Спиридон, увидев этот валун, вдруг подобрался… Что-то ему почуялось. Будто надгробье какое али камень сказок, к коему выезжали богатыри да читали дорогу своих судеб.
И точно, в бору была велия деляна брусники вперемежку с оранжевыми ягодами.
Спиридон и нагреб целую кучу этих смешанных ягод.
Аще никто не является ему на помощь, он сам свершит жертву, коли все здесь ее вершат, аки им вздумается. И речью его будет деяние.
Задувал ветер, воздух был влажен, где-то совсем рядом шли дожди, но так и не дотянулись до их берега. Туча отступала. И нежданно выглянуло солнце. Свет его был нежен, окрашивал макушки сосен и дубов, берез. Ветер был теплый.
Варяги заделывали пролом в днище. Вбивали клин. Собирали смолу на соснах, разогревали ее на костре и заливали в щели.
Спиридон варил кур с капустой и крупой да круто солил. Нагме из вежи не показывалась. Варяги похаживали вокруг костра, поглядывая в котел. Рубили лапник, дрова на ночь. Спиридон все пытался отлучиться в ладью, пройти к веже и попытаться объяснить Нагме, что варево нынче пить нельзя. Не леть! Но Вили Вак будто что угадывал, заворачивал его, отсылал к костру, глумливо ухмыляясь.
Как быть?
Спиридон не знал. А ему уже так и виделась эта ладья, полная мертвяков. Он воображал варягов, валяющихся в ладье, скрючившихся на веслах, в блевотине, с выпученными глазами, навидавшимися перед смертью всяческих забобон с волшебными зверями и птицами, лешими и русалками и всеми своими помершими когда-то друзьями, родичами, предками. Видел эту изгаженную кровавым поносом ладью, торжественно плывущую к янтарному брегу далекого моря. Видел лицо Вили с заблеванной бородкой, искаженные лица Скари, Асбьёрна, остальных.