— Сядь, посиди и успокойся. Может быть, валидольчику?
— Спасибо, я ношу его с собой. — Волчанский достал из карманчика жилета пузырек, извлек из него таблетку валидола и бросил его за щеку.
— Ты под язык клади, — посоветовал Кораблинов. — Под языком быстрее всасывается.
— Зато неудобно разговаривать, — отшутился Волчанский и сел в мягкое кресло.
А через минуту, когда боль в сердце прошла, он снова вскочил с кресла и принялся расхаживать по кабинету.
— Нет, ты что-нибудь когда-нибудь видел подобное? В самом центре городка, на крутом холме, к которому, как знаменитая Потемкинская лестница в Одессе, ведут черные гранитные ступени и белые мраморные перила, стоит настоящий дворец из стекла, бетона и розоватого с голубоватыми прожилками мрамора!.. И какую, ты думаешь, вывеску я прочитал над фронтоном этого сказочного дворца?!
Кораблинов пожал плечами, продолжая с дружеской завистью любоваться Волчанским, в котором клокотало столько юных сил и неудержимых порывов, что он дивился: откуда такая энергия в этом человеке, которому уже пошел седьмой десяток?
— «Храм искусств»!.. А когда я поднимался во Дворец культуры по гранитной лестнице с мраморными перилами, то поражался почти на каждом шагу. Удивительно дерзкая фантазия местного художника-любителя сработала такое, что я на каждом пролете лестницы от удивления и восхищения раскрывал рот. Я буквально остолбенел: неужели все это сделано руками тех, кто приехал в Сибирь строить новый город и осваивать богатства ее недр? Богини и боги всех родов искусств, о которых мы знаем из древнегреческой мифологии, в самых неожиданных, свободных и весьма современных позах изображены мозаикой из цветных сибирских камней. В комплексе своем они представляют такую гармонию, изображающую союз искусств, что я поразился, когда узнал, что все это сделано не руками профессионала или убеленного сединой и отягощенного славой лауреата, а рабочим парнем! Скалолазом по фамилии Каракозов! А когда я хотел познакомиться с художником-самоучкой, то мне сказали, что в общежитии его нет и что он вот уже третью неделю все свободное от работы время висит на скале. — Волчанский умолк, пристально вглядываясь в лицо Кораблинова и жадно желая прочитать на нем не только удивление, но даже и восторг.
— Что значит висит на скале? — спросил Кораблинов.
Искренне обрадовавшись, что его собеседник все больше и больше проявляет интерес к его рассказу, Волчанский, сжав кулак, таинственно погрозил пальцем Кораблинову.
— В самом буквальном смысле слова скалолаз Каракозов висит на скале над пропастью. Висит на том самом месте, где встречаются две сибирские реки. Висит по пяти-шести часов в день, а иногда, говорят, даже по ночам, под лучами прожекторов.
— И что же он там делает, на скале?
— Вырубает огромный барельеф Ленина! И представь себе — Каракозову никто не делал этого социального заказа. Он сам облюбовал это недоступное место на плоской вертикальной грани скалы, которая видна со всех точек города, и, рискуя жизнью, вначале забрался туда один, а потом друзья помогли ему соорудить специальную люльку и каждый день поднимают его туда с водой и инструментами. За его работой наблюдает весь город!.. Я искал встречи с Каракозовым, но он не смог повидаться со мной ни в четверг, ни в пятницу — был очень занят, работал над портретом вождя, а в субботу я сел на пароход и распрощался со Счастьегорском. Так и не повидал Каракозова. А жаль!.. Чертовски жаль.
Волчанский устало прошелся по кабинету, протяжно вздохнул, и вдруг лицо его подернулось облачком не то озабоченности, не то грусти. Наблюдая радужную игру солнечных лучей в хрустальных подвесках люстры, Волчанский вдруг неожиданно замер, словно вспомнив что-то очень значительное, и потом тихо продолжал:
— Когда я с капитанского мостика в бинокль смотрел на висевшего над пропастью рабочего, высекающего барельеф Ленина, то я почему-то вспоминал Веерта.
— Кого ты вспомнил?
— Георга Веерта. Соратника Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Не зря Энгельс назвал Георга Веерта первым и самым значительным поэтом немецкого пролетариата. Когда я рассказываю о нем своим студентам, они слушают меня с замиранием. Если б Веерт прожил лет на десять больше, то как политическая фигура он поднялся бы еще выше.
О Георге Веерте Кораблинов знал мало, а поэтому ему было не совсем понятно, почему именно сейчас, когда разговор шел о рабочем, высекающем на гранитной скале барельеф Ленина, вдруг Волчанский заговорил о Веерте.
— А при чем здесь Веерт?
— Очень даже при чем. — Волчанский пристально посмотрел на Кораблинова и, видя, что тот внимательно его слушает, продолжал: — Не знаю, как сейчас, а в прошлом веке английские рабочие проводили ежегодную выставку цветов, а еще точнее — тюльпанов. В восемьсот сорок шестом году эта выставка была в небольшом городке Бретфорде. Рабочие-цветоводы на свои скудные средства сняли небольшое помещение и пришли на эту выставку тюльпанов как на праздник: надели свои лучшие костюмы, пригласили своих жен, детей, друзей… Посетил эту выставку тогда еще совсем молодой Георг Веерт. Он был крайне взволнован. Небывалое для капиталистического мира явление: рабочие и цветы. — Волчанский щелкнул зажигалкой и, прикурив сигарету, прошел в угол кабинета, словно оттуда, на отдалении от Кораблинова, ему будет удобнее развивать свою мысль. — В жюри на этот раз были выбраны молодой слесарь и старый кузнец. Оба страстные цветоводы, и оба имели призы на предыдущих выставках. — Словно спохватившись, Волчанский извинительно развел руками, отчего весь вид его сразу выразил виноватость перед собеседником. — Прости, Сергей, может, я говорю совершенно неинтересные для тебя вещи? Я просто увлекся… Я преклоняюсь перед Веертом.
— Нет, нет!.. Очень интересно! Я тебя слушаю.
— Так вот, после этой выставки, которую посетили тысячи англичан, состоялось присуждение первой премии за лучший тюльпан, выращенный рабочим. Молодой слесарь предложил первую премию дать тюльпану «Трафальгар». Тюльпан был действительно красив. Он останавливал на себе взгляды знатоков необыкновенным сочетанием цветовых оттенков лепестков. И многие из посетителей вначале было согласились. Но тогда встал старейший член жюри, кузнец Пимбертон. И он предложил присудить первую премию за тюльпан, который стоял в углу в скромном глиняном горшочке. Этот тюльпан был выращен шахтером. Все были удивлены, а кое-кто даже подумал, что король тюльпанов, старый кузнец, пошутил. Но кузнец не пошутил. Он только сказал недоумевающим посетителям выставки и членам жюри: «Господа, подойдите, пожалуйста, к цветку поближе, склонитесь над ним и почувствуйте его аромат». И все по очереди подходили к невзрачному с виду тюльпану, склонялись над ним, на некоторое время замирали и отходили изумленные. Изумленные!..
Видя, что Кораблинов слушает его не только с интересом, но и с каким-то волнением заинтригованного человека, Волчанский неожиданно оборвал свой рассказ и, распахнув на балкон дверь, шагнул через порог.
— Так чем же пахнул тюльпан шахтера? — бросил ему вслед Кораблинов.
И без того всегда экспансивный, Волчанский, видя, что рассказ его пронял Кораблинова, почти вбежал в комнату.
— Он пахнул фиалками! Ты это понимаешь: каким должно быть искусство цветовода, чтобы тюльпан источал нежнейший аромат весенних фиалок!..
— И как же с премией? — нетерпеливо спросил Кораблинов.
— Единогласно первая премия была присуждена тюльпану шахтера.
Кораблинов провел ладонью по волосатой груди.
— Не понимаю только, при чем тут Георг Веерт? Тюльпаны и революция — это так далеко друг от друга.
— Нет, Сереженька, это не так уж далеко друг от друга, Подумай хорошенько, и ты поймешь, что здесь есть глубокая причинная связь.
— Ну, а Веерт?
— А Веерт?.. Потрясенный Георг Веерт возвратился домой с выставки тюльпанов, сел за стол и тут же написал блестящую статью в «Новую Рейнскую газету». Заканчивается эта статья следующей программной мыслью-вопросом: «Какое же искусство создаст рабочий класс, когда он возьмет власть в свои руки?» Ну что?! Что ты скажешь на это? Есть связь между революцией, рабочим классом и цветами?
Кораблинов, неожиданно подавленный рассказом Волчанского, шумно воздохнул.
— Есть…
— Я это тоже подумал, когда смотрел в бинокль на лицо рабочего-скалолаза и на его руки, в которых он держал молоток и стальное зубило. А ведь их сегодня миллионы… Ты понимаешь — миллионы!.. Один взялся за резец, другой — за кисть, третья во Дворце культуры занимается балетом, четвертый через семь нот музыкальной гаммы раскрывает такие глубины и высоты своего мироощущения, что дух захватывает!.. Вот тут и подумаешь: каким же будет наше искусство через пятьдесят лет, когда оно уже сейчас вулканом клокочет в груди трудового народа?
— Я вижу, ты и сейчас еще под гипнозом этой командировки, — сказал Кораблинов, внутренне завидуя Волчанскому, который видел то, что Кораблинов, может быть, никогда не увидит. — Ты бы Рогову рассказал об этом. Как скульптору ему это должно быть интересно. А то он что-то последние годы закис в столице и лепит только войну, которую знает понаслышке.
Волчанский после упоминания имени Рогова как-то сразу не то сник, не то опечалился.
— Я позвонил ему сразу же, как только приземлился в Москве, прямо из телефонной будки в аэропорту. Рассказывал ему так, что аж захлебывался. Уже люди начали стучать в дверь телефонной будки. Думал, что от нетерпения побыстрей вылететь в Счастьегорск он будет тормошить меня вопросами: что да как?.. А он, как сонный бегемот, первые десять минут разговора зевал в телефонную трубку, да так зевал, что аж стонала мембрана, а потом чихнул, как верблюд, и промычал: «Да, молодежь нынче пошла отчаянная… Не только по скалам лазит, но и забирается в космос…» Извинился, что жена зовет к ужину, и повесил трубку. А ведь я, чтобы поговорить с этим динозавром от скульптуры, выстоял под дождем у телефонной будки очередь! Промок чуть ли не до костей… — Волчанский отрешенно махнул рукой, и его вздох эхом прошелестел в просторном кабинете Кораблинова. — Обидно! До боли в сердце обидно, что у некоторых пультов нашей огромной машины по имени Искусство иногда стоят люди с рыбьей кровью. Но ничего!.. Плевал я на этого тюленя из Академии художеств!.. Зато я встретил парня!.. Из народного театра Дворца культуры. Такого парня, что дай ему недели три, чтобы он смог не торопясь, вдумчиво и глубоко перечи