— Я войду, Василий Дмитриевич? — не закрывая дверь за собой, остановился на пороге Иван. Орехов нахмурился. — Разрешите войти, товарищ генерал-майор?
— Войдите.
— По вашему приказанию рядовой Четушкин прибыл.
— Вы зачем сегодня делали посадку в тридцати километрах восточнее аэродрома? А?
— Так я же домой вовремя вернулся.
— Вас не об этом спрашивают.
— Правду говорить, Василий Дмитриевич… Товарищ генерал-майор.
— Тебе ж не соврать, — первым отказывается от официального тона Орехов.
— Не соврать, — соглашается Четушкин, переминаясь с ноги на ногу.
— Садись, устал ведь, наверное. Ну, так зачем?
— Да понимаете, еще с самого начала войны должен мотористу своему бутылку за прицел…
— Дальше, — подбадривает командир дивизии.
— Ну и никак не могу рассчитаться. Неудобно.
— А он справляет с тебя ее?
— Да нет.
— Когда ты взрослым-то станешь? — генеральское сердце окончательно отмякло, седеющие брови отступили от переносицы. — Ох, и всыпал бы я тебе. Настроение портить не хочется, — Орехов откинулся на спинку стула, выдвинул ящик стола, собрал что-то в горсть на дне его и, распрямив тонкие Ивановы пальцы, высыпал на ладонь четыре желтых звездочки. — С лейтенантом.
Четушкин покраснел, шевельнулся, чтобы встать, и не встал.
— Сразу да и лейтенанта. Младшего хватило бы. Я пойду, Василий Дмитриевич?
— Дай, поздравлю.
— Спасибо, — Четушкин вежливо подождал, когда комдив выпустит его руку из своей, подтянулся, отдал честь, повернулся кругом через левое плечо и с левой же ноги сделал первый шаг.
— Да, а с мотористом-то рассчитался?
— Ага, товарищ генерал-майор, — и по голосу чувствовалось, что у него теперь гора с плеч свалилась.
— Родниковая капля, — вслух подумал Орехов, когда за лейтенантом скрипнула дверь.
Появление Четушкина в экипажной отметилось обычным:
— А-а, Ванюшка. Как слеталось?
— В норме. В Америке вон, читал я, медведей обучили высшему пилотажу.
— Бро-ось, — отмахивается от побасенки Рокотов, а самому до чертиков хочется, чтобы Четушкин красиво приврал.
— Ничего не брось. У них даже два медведя и обезьяна умели летать. Обезьяна командиром звена была. — Иван специально замолчал и присел перед тумбочкой, доставая из нее по частям бритвенный прибор.
— Все, что ли?
— Нет.
— Так рассказывай. Привычка у человека: дойдет до самого интересного и замолчит. Ну?
— Ну союзнички готовили их второй фронт открывать, да на последнем зачетном вылете в зону возьми да и укуси блоха обезьяну за нежное место. Мартышка и про штурвал забыла, блоху скорее ловить. Пока парашютные лямки расстегнула, да пока комбинезон с плеч сняла — самолет в землю врезался. А медведи сказали себе: пусть мухи летают, они падают, так не расшибаются, получили жалованье и ушли в лес. А не блоха — давно бы немец на два фронта корячился.
— Ванька! Лейтенант Четушкин! Мышонок ты Летучий! — Скородумов перешагнул через Рокотова, сел напротив друга и не знал, как выразить свою радость, чтобы и понежнее и по-мужски. — Ребята, а вы чего валяетесь, бревна?
— Благодарность за дежурство отхватил? — усмехнулся Рокотов.
— Эх, вы. Слушайте, — Леонид развернул газету. — За проявленные… и мужество в борьбе с фашистскими захватчиками наградить: орденом Боевого Красного Знамени старшину Петрова Виктора Максимовича, стрелка-радиста; лейтенанта Рокотова… Лейтенанта, лейтенанта, не рядового, Четушкина Ивана Прохоровича.
— А тебя? — тихо спросил Четушкин.
— Ну, и меня.
— Дай-ка, — попросил газету Иван. — Он раз несколько перечитал Указ и, придвинувшись к Скородумову, поднес согнутую ниже подписи газету. — Это что же, сам Михаил Иванович Калинин теперь знает, что есть такой Четушкин?
— Знает, Ванька.
— Ты смотри-ка ты… А стрелка не наградили?
— Красной Звездой. Читай на другой страничке. Теперь ты командир орденоносного экипажа.
— Ночи вот короткие стали. Рейс еле-еле успеваешь.
— Просись за Северный полярный круг. Там они по полгода.
Солнце садилось — бомбардировщики поднимались, солнце поднималось — бомбардировщики садились. Изо дня в день, изо дня в день. Перебазировки да ночные грозы ломали ненадолго ритмику привычной жизни.
Четушкин прилетел домой злой: пришлось разгрузиться на запасную цель. К основной не мог пробиться. Да еще дыру в консоли привез. Сверкай теперь заплаткой.
— Разрешите получить замечание по работе матчасти, товарищ лейтенант, — поднес красиво выгнутую ладонь к пилотке Шипулин.
— Матчасть работала, летчик эрундил. Крыло вон просверлили.
— Замажу, и не заметишь. Расстроился ни о чем. Тебе казенное письмо, Ваня, из райисполкома твоего. Поздравление с наградой. — Шипулин, чтобы не смущать командира, ушел под центроплан, радист со стрелком тоже не задержались около. Гошка, и тот, видя, как мнется Иван Прохорович, не насмеливаясь распечатать конверт, увлекся настройкой электродрели. И никто не заметил двух слезинок на русых ресницах.
— Гоша, можно тебя?
— Слушаю, Иван Прохорович.
— Ты, бутылку я тебе привозил, не опростал?
— Давно. Выпить помануло? Есть. Шасси-ликер. Это мы так антиобледенитель зовем. Хар-рошая штука.
— Дай. Похоронную из дому получил. Матушка не дождалась.
У Гошки защекотило веки.
— Пойшли в каптерку.
Каптерка низенькая и узкая, что барсучья нора. Четушкин опустился на крышку инструментального ящика и, подперев рукой подбородок, молча ждал, когда моторист выудит из рукава старенького полукомбинезонишка бутылку.
— Вот, для зажигалки оставил. За водичкой сбегать или так?
— Так.
— Только потом из себя сразу выдохни. Захватит.
— Закусить не найдется?
— Корочка вот есть.
Гошка опрокинул над алюминиевой кружкой поллитровку, подержал, пока из нее не перестало капать.
— Не нюхай, залпом. И выдохни.
Рот опалило, будто в нем этот шасси-ликер загорелся. Четушкин пхнул Гошке кружку. На зубах хрустнул сухарь. В каптерку вошли. Оба обернулись и оцепенели: замполит дивизии посматривал то на кружку, то на бутылку, то на Четушкина.
— Выйдите, сержант. Гошка выпорхнул на улицу.
— Вы почему пьете, лейтенант? Да еще при подчиненных.
— Никак нет, товарищ полковник.
— А это?
— А-а, это… Это спирт был, не водка. Лекарство. Капитан Скородумов, он, оказывается, до армии сапожничал. Ну и к весне сапоги сшил мне в подарок. Маловатые. Кой-как с бумажным носочком. Ревматизм, вроде бы. Врачи и рекомендовали втирание.
— Втирание?
— Да-а. Но я, товарищ полковник, немножко по-своему решил лечиться. Я спирт, значит, внутрь, а бутылкой по суставам.
— Вы хотя бы встали, когда с вами старший по званию говорит.
— Кажется, уже не смогу. Суставы…
— И сколько суставов болит?
— Штук пять.
— За каждый сутки гауптвахты.
— Слушаюсь.
— Отсидите, придете ко мне.
— Слушаюсь.
Полковник сердито повернулся и вышел. Немного погодя, в каптерку вбежал Шипулин темнее тучи, за Шипулиным — Гошка.
— Ну? Что?
— Пять ареста.
— Неужели не учел, что с горя человек.
— Да я как-то не посмел сказать. Вообще-то сейчас редко у кого не горе. Вы мне самолет чините! Сбежались. Я усну часок, потом уж пойду.
Первые сутки показались длинными. Четушкин и насиделся, и настоялся, и належался. Наутро после затишья снова заработали моторы на аэродроме, обрадовав арестованного. Он считал взлеты и ждал, что его, зачем не видишь, выпустят вести самолет на новую площадку. Но после девятого старта все стихло.
— На аэродром подскока чья-то эскадрилька потянулась. На Германию пойдут. Счастливчики. — Иван прошелся туда сюда по камере, побарабанил в дверь. К окошечку подошли. — Вася, ты?
— Не время еще. Вдруг поверяющий.
— Ага. Прогуляться захотел?
Четушкин вздохнул.
За тридцать минут прогулки Иван Прохорович и погреться как следует на солнышке не успел. И снова один в полуподвале кирпичного двухэтажного дома.
— Как же это годами в тюрьмах сидят? С ума сдуреть можно.
— Товарищ лейтенант, обед возьмите, — караульный с карабином за спиной поставил на малюсенький столик котелки. — Ваши ребята постара…
— Обожди, — Четушкин затаился. — Обратно летят. Гул рос.
— Раз. Два. Четыре. Восемь. Только восемь? Кто ж не вернулся?
— Не знаю, товарищ лейтенант.
— Узнай!
— Мне заступать сейчас.
— Спроси у начальника караула.
— Посты обходит.
— Посты обходит, — передразнил Четушкин. — Обойдет когда-нибудь.
— А мне с вами и разговаривать не положено, — обиделся солдат и щелкнул снаружи засовом.
Иван выпил компот, отщипнул верхней корочки хлеба, пожевал, пожевал и сдвинул все в кучу.
Начальник караула, штурман из второй эскадрильи, с которым он тоже летал однажды на задание, вошел к Четушкину угрюмый. Иван вскочил с топчана.
— Кто?
— Скородумов.
— Не может быть.
— Снаряд не спрашивает, чей ты друг.
— Чего ж они поперлись днем?
— Переправу ночью не найдешь. А по ней, разведка доносит, подкрепление Гитлер должен пустить.
— Мост, говоришь? Через речку? Под Киевом? Разреши позвонить?
— Куда?
— Комиссару. Разреши. А? Вася.
— Звони, черт с тобой.
Иван шмыгнул мимо часового в кабинета к начальника караула, крутнул индуктор.
— Коммутатор? Дайте второй. Второй? Лейтенант Четушкин беспокоит. Четушкин! С бухвахты. Выпустите меня. Да нет, на мост. Ну какой там разбомбить надо. А? Я? Попробую. Вася, трубку.
— Начальник караула слу… Освободить? Слушаю. Ясно. Иди, Ваня.
— Пока, Вася. Бог даст, не увидимся, а бога нет.
— Чего надумал, сказал бы.
— Сам толком не знаю. Пока.
На стоянку лейтенант Четушкин прибыл в сопровождении большущей свиты. Свои и скородумовские механики, бомбовооруженцы, штурманы и летчики звена. Витька тащил командировы унты, стрелок меховой костюм. Иван вполголоса убеждал командира полка, размахивал руками, нагибался, подбирал планшет, свисающий ниже колен, тыкал в маршрут пальцем, спотыкался, оглядывался на неровность, ругнув ее, замолкал и слушал, что ответит подполковник.