— Еще как и получится-то, Михаил Александрович.
— Четушкин. Уточняешь боевое задание, а разговариваешь, как с кумом.
— Виноват, забылся. Никто же не слышал. Вы на разбор вылета? Не беспокойтесь, я тут сам распоряжусь, — Четушкин откозырял командиру полка, проводил его минутным молчанием и под левый мотор. — Гоша, открой-ка нижний полукапот.
Моторист ослабил отверткой зажимы. Лейтенант прищурил поочередно глаза, прибросил четвертью расстояние между выхлопными трубами.
— Поместится. Беги на склад к химикам, получи дымовую шашку. Знаешь, как в кавалерии: шашки к бою! Понял? Газуй. Володя? Кэль сюда. Баки заправишь наполовину, подвесишь одну пятисотку. Кто из вас пиротехник? — Четушкин торопился. И никто не спрашивал, куда торопился. Так знали: на смерть, считай.
— Пиротехник!
— Здесь.
— Поживее откликаться надо. Протянете пиропроводку под левый мотор. Вовка! Бомбу пусть на левую кассету вешают. Не на левую, а на правую! Заболтался, блин. Старшина Петров! Отставить! Стрелок!
— Слушаю, товарищ лейтенант!
— У тебя каллиграфия хорошая, из писарей, кажется, перешел к нам. Хватай белую эмаль и вот здесь вот: «За капитана Скородумова!» И чтобы с восклицательным знаком. Вы с Витькой не полетите.
— Почему?
— По кочану. Выполняй приказание.
На операцию стратегического значения в масштабах фронта Четушкин вызвался один. И ему разрешили. Мост должен быть во что бы то ни стало взорван.
Забрался Иван Прохорович в поднебесье, покружился над немецкими тылами, сжег половину бензина, развернулся обратно и с плавной потерей высоты ковыляет на малом газу. Перед мостиком выключил левый, задымил под ним шашку. Правый мотор ревмя ревет, на высотомере триста метров. А зениток по берегам, что оглобель в чумацком становище. Немчура хоть бы из автомата пальнула. Провожают ухмылочками падающий русский бомбардировщик. Над рекой включил Иван Прохорович второй мотор, довернул чуточку и ухнул. Самолет аж взрывной волной качнуло. Ах, ах, фаер, фаер — нет моста.
Сел Летучий Мышонок подозрительно. Не на три точки с почерком, а с козлиными подскоками. О таких посадках говорят: ударил аэропланом по земле. Укатилась шестая в конец полосы, стоит, тарахтит. Рулить на стоянку нужно, не рулит. Значит, что-то с пилотом.
Сорвалась со старта дежурная скорая помощь, за санитарной пожарная машина, машина командира дивизии, «виллис» замполита. У кого машин нет, так бегут.
Врач дюралевую стремянку к плоскости, и только полы халата трепыхнулись. Отодвинул черепаху, подержался за пульс и спрыгнул. Снял чепчик с крестиком, лицо вытирает, а руки трясутся и нижняя губа дергается. Врач молоденький, живой смерти еще не видел. Кто-то начал уже фуражку снимать.
— Докладывайте, — не вытерпел Орехов.
Младший лейтенант медицинской службы кинул чепчик на голову и с запинками:
— Глубокий обморок, по тому что… ввиду общего перенапряжения организма. Устал он, товарищ генерал-майор.
Четушкин очнулся, увидел генерала и заторопился из самолета. Все еще бледный, маленький ростиком, он, как получивший пятерку ученик к отцу, подошел к командиру дивизии ближе предусмотренного уставом.
— Задание выполнено, — и улыбнулся.
— Где же ваш парашют?
— А не понадобился бы.
Генерал опустил голову перед большим сердцем маленького летчика.
— Есть кто-нибудь из пилотов? Отрулите самолет на место. А вы, лейтенант, поедете со мной.
Полковник тоже сел рядом с Четушкиным. Отъехав немного, Василий Дмитриевич обернулся назад.
— Отправим вас в отпуск на месяц.
— Мне не к кому ехать.
— В дом отдыха ВВС. Посмотри, на кого ты похож. Глаза хоть шилом доставай.
— Воевать надо, не по курортам раскатываться.
— Что лучше: или ты не сегодня-завтра уронишь самолет, или через месяц…
— Так у меня же еще трое суток отсидки.
— Взыскание я снимаю, — полковник помолчал. — Но смотри, что ты натворил с этой дурацкой выпивкой. Ходил по гарнизону потом, на кого-то даже драться лез.
— Убей, не помню.
— Видишь. Сейчас бы вот можно было нам с Василием Дмитриевичем к Герою тебя представить. И заявление в партию подал.
— Лучше в партию примите.
Остаток дороги молчали все трое. У экипажной «виллис», вильнув задком, встал. Четушкин открыл дверцу. Полковник тронул его за плечо.
— Первая рекомендация моя.
Иван Прохорович растерялся и так и ничего не сказал на это. Даже откозырять позабыл.
Через полмесяца Четушкин явился как огурчик из дома отдыха. Доложил новому комэске о прибытии.
— Тебя же на месяц отправляли.
— Так точно.
— Удрал?
— Выгнали.
— За что?
— Тут, должно быть, написано, — и подает пакет под сургучами.
— Командиру соединения. Эскадрилья же не соединение. Иди к Орехову.
Василий Дмитриевич, выслушав доклад лейтенанта, только головой покачал.
— Признаться, позже я тебя и не ждал. — Генерал достал сопроводительную, быстро прочел ее. — Выгнали? За нарушение санаторного режима.
— Я хотел сбежать, товарищ генерал-майор, а мне сказали, что так хуже. Нарушить, сказали, лучше.
— Что же ты натворил? Здесь не описывается сам факт, а просят наложить взыскание.
— Да стыдно и рассказывать, Василий Дмитриевич.
— Да уж расскажи.
— Вообще-то у меня нечаянно, а хорошо получилось. Гощу неделю. Ага. Приезжает туз. Узенькие погоны, на погонах два просвета вдоль и столько же звезд. Узнавать, узнавать, кто — начальник продсклада где-то аж из-под Атбасара. Операцию аппендицита, видите ли, перенес. Ага. И покашливает. Кашлянет — и за брюхо. Больно, дескать. Я сочувствующее лицо — и к нему. А у меня, говорю, средство от кашля верное есть. Выручи, лейтенант. Достал у медсестры пузырек, приношу. Вот, говорю, примите весь до дна. Выглотнул мой интендант лекарство, поморщился, поводил по губам языком. Так это ж касторовое масло, кричит. Причем тут кашель? А раз кашлянете, два, потом терпеть будете. Выгнали. Нажаловался.
Василий Дмитриевич хохотал много и от души.
— Ах, Четушкин, Четушкин. Повеселил. А отписать, что ты наказан, придется. Как нельзя, кстати. Перевожу тебя в истребительный полк.
— Това-арищ генерал-майор… Куда? Я из дивизии никуда.
— Во-первых, советоваться с вами я все равно не буду, во-вторых, полк сопровождения придан дивизии, и вы, по существу, остаетесь при соединении. Ваня, нужны летчики-истребители.
— Если бы еще Скородумова…
— Где его возьмешь?
В полк сопровождения Иван Прохорович Четушкин приехал при двух орденах Красного Знамени, медали «За Отвагу» и значке «Отличный штурман». И при чемоданчике, с какими ходят футболисты на тренировки.
Полк — не полк, а самолетов двадцать, приютился возле маленькой светлой и невесть какими мольбами уцелевшей станции. Четушкин шел по ее улочке, дивился на белые хаты, отвечал на приветствия встречных военных, приветствовал старших. И младшие и старшие останавливались потом, смотрели вслед подозрительно, подумывая, а не задержать ли этого орденоносца и не спросить ли документы. Но не останавливали и не спрашивали. Уж очень русским он был, низенький лейтенант с крылышками на погонах.
— А вы почему нарушаете устав? — остановил Четушкин проходящего мимо кавказца в альпачной паре — подарке Ее Величества Елизаветы Второй, королевы Великобритании.
— Ни замэтил, тарш лэйтенант.
— Звание, фамилия и должность положено называть, когда обращается незнакомый офицер.
— Маёр Згоев, Герой Советского Союза, командир полка.
— Вас мне и надо. Лейтенант Четушкин прибыл для прохождения дальнейшей службы.
— На истребителях летал?
— Никак нет!
— Не забаишьса?
— Глаза боятся, руки делают, товарищ майор.
Згоев вполсилы хлопнул Ивана Прохоровича по плечу:
— Будэшь моей парой.
О Четушкине, оказывается, уже кое-что знали в истребительном полку. Слухом земля полнится. Знали, что он один разнес переправу, что на его счету уже два сбитых самолета. Не удивительно. От знакомого к знакомому. Но, когда его в первый же вечер попросили рассказать, как он товарища от кашля лечил, Иван растерялся. Ненадолго, а растерялся.
Ведению воздушного боя лейтенант учился на деревянных макетиках в четырех стенах кабинета тактики. Згоев показывал, что должен уметь ведомый, чего ни в коем разе не позволять. Начнет медленно, с объяснениями, забудется, войдет в азарт, и тогда игрушечные самолетики только мелькают. Опомнится, блеснет крупными белыми:
— Павтарышь?
— Руками промашу, а что к чему…
— Шота Руставели с любого слова продолжал своего «Витязя». Пачему? Прачувствовал. Завтра объяснишь, что к чему. — И уйдет.
А Четушкин останется один на один с десятком предположений и потеет до того, что Вовка Шипулин с Гошкой и Витька Петров вспомнятся. И Леня Скородумов. И такая скука нападет, хоть на луну вой. Но утром все-таки Четушкин рассказывал усатому майору, почему надо держаться сзади и ниже.
— Галава, — хвалит командир полка. — Нравится?
— Нет. Гоняйся, как за мухой. То ли дело: ухнешь тонны две с половиной, и Митькой звали.
Антипатия к истребительной авиации прошла после первого же вылета на перехват.
— Пятый, я первый. Старт! — услышал Иван, едва успев запустить мотор.
— Понял! — и выключив радиостанцию: — Это по мне.
Восемьдесят восьмые «юнкерсы» надвигались двумя ярусами — треугольник над треугольником. Тупорылые, полные смертей. Истребители наскакивали сзади, с боков, снизу и отступались, встречаемые перекрестными трассами пуль. Згоев кружился над всей этой сумятицей и не выключал передатчика.
— Дэсятый, дэсятый, вниз! Та-ак. Двацатка, куда? Хвоста пощупай, хвоста! А! Отвали, срэжут. Та-ак. Пятый, где ты? Забавь переднего. Немножечко отвлеки.
Четушкин круто поставил самолет на крыло, зашел вперед, развернулся и понесся на головного.
— Ваня, виляй!
Но Четушкин и сам понимал, что надо менять курс: на выпуклом плексигласовом лбу «юнкерса» забегали зайчики. И вдруг исчезли. Бомбардировщик клюнул носом и задымил. За ним загорелся правофланговый. Треугольники нарушились.