— Какие дают. А сапоги твои я не ношу. Берег.
— Носи, еще сошью. Где ты долго был?
— Награду получал. За аса. Вот где ты долго был?
— Ого-о. Ночи не хватит рассказывать.
— А у меня на Яшке «За капитана Скородумова!» Закрасить?
— Конечно.
Они опять, как тогда в Новгородчине, уснули на одной койке. И опять стали их звать сведенышами.
Дивизия в полном составе шла над Германией. Днем. В сопровождении истребителей майора Згоева.
— Первый, я пятый. Вижу противника. Угол двести шестьдесят градусов.
— Я первый, слышу. Внимание… Пятый, сэдмой, дэвятый — атака. Двацатый — атака. Та-ак.
— Шестой, шестой. Леня, спокойно. Петух попался. Гонись, гонись. Ну хватит. Леня, руби. А говорил: не сумею. — Четушкин качнул самолет с крыла на крыло. — Дым, как из паровоза.
— Пятый, я первый. Не дай взлетет! Пад сэбя смотри!
Внизу, на маленькой площадке, которую в горячке не сразу и заметили, готовилось подкрепление.
— Шестой, помоги восьмому.
Иван спикировал и, выходя из пике, ударил вдоль хребта рулящий самолет. Из второго клубком выкатился летчик и заметался, не зная, куда бежать. Четушкин развернулся и поджег второго.
Згоев строил полк. Можно было возвращаться.
Четушкин полулежал на плоскости скородумовского истребителя и щурился от снега и солнца. Скородумов сидел на корточках и примерял к фюзеляжу под кабиной пятиугольный трафарет.
— Посмотри, не косо?
— Чу-уточку разверни. О, хорош. Малюй.
— А ты уже намалевал свои? — остановился около друзей майор.
— Какие?
— Какие на земле сжег.
— Это не считается. Подумаешь, медведя в клетке убил. Ты с ним в берлоге справься.
— Чудак. К Герою можно будэт.
— Нечестно, товарищ майор. А на Героя я еще собью.
— Галава. — И ни Четушкин, ни Скородумов не поняли, осуждает или одобряет Згоев. — Мэдвэд в клетке. Галава.
Сбивать больше не довелось Ивану. С простреленным запястьем правой руки после очередного боя Четушкина увезли в полевой госпиталь.
И вернулся Иван Прохорович только восьмого мая.
— Здравия желаю, товарищ подполковник! Поздравляю.
Згоев торопливо надел гимнастерку с начищенными до жара пуговицами, расправил одеяло на кровати.
— Извините, что я к вам прямо на квартиру.
— Харашо, харашо. Кстати ты приехал. Садись. Завтра праздник Победы. Знаешь? Панесешь знамя полка. Как лучший летчик.
— Я больше не летчик. Вообще не военный. Вот, — Четушкин достал из левого кармана гимнастерки бланк и подал подполковнику.
— Лейтенант Четушкин Иван Прохорович к дальнейшей службе в рядах Советской Армии непригоден. Кто это написал?
— Врачебная комиссия. Попрощаться заехал с полком.
— Ф-фу, камиссия. Панимает твоя камиссия. Еще как летать будэшь.
Иван покачал отрицательно головой и спрятал медицинское заключение в кармашек под пятью орденами Боевого Красного Знамени.
— Савсем не действует? — кивнул на руку Згоев.
— По столбам можно потом, может, лазить, сказали.
— Ничего. Пойдешь ассистентом при знаменосце.
Война когда уж кончилась, а в части старослужащие рассказывали молодому пополнению о летчике лейтенанте Четушкине, будто он только вчера комиссовался. Рассказывали с любовью и, может быть, кое-что с привиранием, но над этим никто не задумывался, и услышанное запоминалось, как легенда.
ВОСЬМОЕ ОКНО ОТ КРАЮ
Я карабкался домой после суточного дежурства. Ночью, по грязище да еще в горку. Улица только-только рождалась, лампочки на редких столбах в один ряд светили очень экономно и не помогали, а путали. Приглядываешься, приглядываешься, куда бы ногу поставить, вроде, насмотришь островок, шагнешь, а это — жижа.
Осень куражилась: днем изморось, к вечеру крупа или мокрый снег. Грунт — не грунт, раствор, который бери вот прямо из-под ног и делай кирпичи. Да, на такой земле, пожалуй, лишь дома и будут расти.
Чем выше я поднимался, тем нахальнее старалась разуть меня глина. И вот засосало так, что ни взад, ни вперед. Рванулся сильнее и чуть не упал. Пришлось становиться еще и на руки.
— Обновил перчаточки.
Риткин подарок. Поскрипывающие, лоснящиеся, на беличьем меху. Ритка теперь ждет уж. И Витька. Они всегда меня ждут, чтобы вместе отужинать. Тут и расстояния-то от трамвайной остановки десять минут ходьбы, а ползешь чуть не час. Отряхнул с перчаток большую грязь, спрятал их в карман, лезу дальше.
— Помогите, пожалуйста.
На бугорке у столба женщина. Худенькая, в белесом плащишке и целлофановой косынке. В одной руке хозяйственная сумка, другой прижимает к коленкам человека. Человеку года три, не больше. Ему не стоится на сухом. Ему хочется подставить ладошки сразу всем снежинкам, чтобы не дать им упасть в грязь.
— Помогите мне, пожалуйста, посадить сына на закорки, — женщина, наверное, улыбнулась бы, но помешала прядинка, которая выбилась из-под косынки и тут же прильнула ко лбу.
— Вам далеко?
— В конец улицы.
— Нам по дороге. Давайте, я понесу.
— Ой, что вы! Он такой тяжеленный. Все руки оттянул.
— Мне в охотку.
Малыш без лишнего жеманства позволил взять себя, доверчиво прижался к плечу.
— Смотри-ка ты, прилепился, будто к своему.
— У-у, он мужчин любит, ко всякому идет. А вот к женщинам ни в какую.
— Не горюйте. Лет через пятнадцать его симпатии изменятся. Правда, парень? — парень сладко почмокал губенками. Он уже спал. — Укачало.
— Насчет этого хоть горя не знаю. Время подошло — спит, что ни дашь — ест.
Снег перестал, заподувал ветерок, подъем кончился. Идти стало лучше, но не легче: мальчонка набирал в весе шаг от шагу.
— Так вот и таскаетесь с ним в садик да из садика?
— В садике карантин. Он со мной на работе.
— Кем же вы работаете?
— Няней в поликлинике. Слякость — в коридоре играет, хорошая погода — во дворе. Тут как-то в канализационный колодец упал.
— Шутите?
— Не до шуток было, когда сказали.
— И что же?
— Ничего. Один зуб сломал, а так ничего, удачно. Погодите, вы в котором доме живете?
— Уже прошли.
— Ой, извините, совсем заболталась. Большое спасибо, — мамаша потянулась за ребенком.
— Ладно уж, донесу до конца, — и почему-то подумалось, что хорошо вот у Витьки есть бабушка, и ему не пришлось дремать на плече чужого дяди, а Рите пользоваться этими услугами. — Нет, так нельзя. Трудно так. Что же вас хоть отец не встречает?
— У нас нет отцов.
Сказано было негромко, но твердо. Даже гордо. Получилось, что я навязываюсь в провожатые к матери-одиночке. Стало неловко-неловко. Сзади проскрежетал на повороте трамвай, понимающе прищурилась звезда в разрыве облаков.
— Трудно, говорите? — продолжала женщина. — Сейчас — что. Сейчас у меня свой угол. А грязь — штука временная, сезонная. Когда-нибудь и на нашей улице появятся тротуары. Не все вдруг. Сейчас я ожила. А вот Сашка родился — хлебнула мурцовки. С завода, дура, ушла. Стыдно, видите ли, девице было. В общежитии отказали, на частную прошусь — бесполезно. Кому нужна квартирантка с грудным ребенком? На работу нигде не берут. Повертят, повертят паспорт — и все. Как хочешь, так и живи на пятирублевое пособие. Ох, ни денег, ни крыши над головой. Ночевала на вокзале в комнате матери и ребенка. Ну вот, мы и дошли, — женщина остановилась и вздохнула.
Я тоже остановился и вздохнул.
— Может, зайдете, посмотрите, как я живу, — почти шепотом предложила она. — Ненадолго, — ей хотелось досказать, мне дослушать.
— А соседи о вас плохо не подумают?
— Бояться, что о тебе подумают — на свете не жить. Я вот боялась… Ко мне никто не ходит. Вы первый.
— Тогда давайте знакомиться: Александр.
— Э, да мы все тезки. Ну, идемте.
Тенькнула пружинка выключателя, зажглось сорок свечей.
— Эх, и люстра, — глянул я на зеленый кистистый абажур, похожий на замершую медузу.
— С большой нагорает много, а мне приданого не шить. Постель постелить яркого освещения не нужно. Кладите его прямо на одеяло.
Мальчик открыл глаза, что-то проворчал спросонок и опять затих.
— Раздеть бы надо. Что ж он в пальтишке и шапке…
— Потом. Холодно. Вот затоплю печь. Отдыхайте, — Саша пододвинула к столу табурет, присела около сына.
Кровать, табурет, столик, на котором фанерной коробкой трехламповый приемник.
— Продукция первых пятилеток, — трогаю одну ручку, другую.
— Не работает, и выбросить не насмелюсь: все не так пусто, — краснея, призналась хозяйка.
— Да, чисто живешь.
— На живой кости мясо нарастет. Да вы не стойте, садитесь. Теперь у меня свой угол.
— Квартиру по месту работы дали?
— Прямо. Райисполкомовская. Спасибо, добрые люди научили, куда обратиться.
— Сколько квадратов?
— Двенадцать.
— Двенадцать? Я думал больше.
— Куда мне больше. Эту бы обогреть. А вы кем работаете?
— Дежурным электриком. Пока учусь. Вообще-то я вальцовщик.
Над кроватью единственным украшением стен — два портретика. Парень и пухленькая блондинка.
— Вы?
— Была я.
— А этот?
— Сашкин отец.
— Он вас бросил?
— Да как сказать? Мы не зарегистрированы. Просто дружили да вот и надружили. Потом его в армию взяли. Писал, чтобы я к ним жить шла. Свекровь не пустила. Потом у него адрес сменился, у меня его совсем не было. Из армии вернулся, женили на другой. Наговорили, что и ребенок-то не от него, и что таскалась-то с кем попало. Встретились тут как-то случайно — обрадовался. Сашка на него похож. Давай, говорит, сойдемся. А зачем? Матушку он не оставит, сам сказал. Вместе же нам после всего хорошего, что она для меня сделала, не ужиться. Да и та, другая, тоже, может, в матери готовится.
— У вас родные есть?
Саша покачала головой: