— Жив? Ты смотри ты…
— Что мне…
— Отбомбились по цели хоть?
— Ах-ха.
— Попали?
— Ум-м.
— Не мычи, буйвол. На зенитки напоролись?
— Н-н.
— Блуданули?
— Н-н.
— Тьфу, турок. Почему запоздали? Скажешь или нет?
— Разгоняли.
— Кого? Ф-фу, замучил.
— Летим домой — лес. По лесу — шоссе. По шоссе табун гонят.
— Какой?
— Не разглядел какой, а на запад. Посовещались: немцы мясом на зиму запасаются. Ванюшка на бреющем. Разбежались.
— Табун или немцы?
— Все.
— Тоже штурман. С бреющего полета не разглядел: лошади или коровы.
— Защуривался, чтобы…
— Как же он в деревья не врезался? Узко же.
— Не знаю. Летучий Мышонок.
— Больше не поманит с ним бомбить?
— Наоборот.
— Прощайся со штурмягой, Ленька. Четушкин! Ваня! А где Четушкин?
Иван спал под крылом, бросив голову на отстегнутый парашют.
Фашист рассчитывал, что вот налетит он шайкой утром пораньше на полусонного русского мужика, оглушит его чем-нибудь тяжелым, свалит с ног, скрутит, свяжет и усядется на широкой российской спине. Просчитался.
Детина оказался здоровее, чем он думал. Не пластом упал, а только на четыре кости сунулся после удара. С четырех поднялся на две и замахал кулачищами, пятясь и посматривая, где бы выломить жердь покрепче. А выломил и вовсе остановился, приноравливаясь, чтобы уж зацепить, так зацепить, и мозги вылетели бы.
Четушкин прошарпал войлочными подошвами унтов по занозистому полу сельсовета, занятого под штаб, приоткрыл дверь с табличкой «Председатель»:
— Я войду, Василий Дмитриевич?
— А, земляк. Заходи, садись. — Орехов отодвинул от себя книжонку с черными корочками, потер виски. — Геринга читаю. Ди нахтбомбенфлигеркрэфте. «Ночная бомбардировочная авиация». Трудновато, брат. Подзабыл немецкий язык. Ты знаешь, кто такой Геринг? Министр военно-воздушных сил Германии.
— И читаете? — шепотом удивился Четушкин? — А увидят?
— Ну и что? У него кое-чему есть поучиться.
— А где вы ее достали?
— У сбитого немецкою ночника нашли.
— А-а. Вы знаете, что я пришел?
— Скажешь, узнаю.
— Сейчас на дворе у нас время года осень?
— Допустим. Дальше.
— Ночь-то подросла.
— Ну.
— Ну и по два рейса можно делать.
— Ай, да Летучий Мышонок! Ты не обижайся, Ваня. Это я любя.
— Разрешаете?
— Конечно. Только ведь не каждый целым вернется. Починки тормозить будут.
— Нет, Василий Дмитриевич. Фрицы привыкли ждать нас после полуночи? Так? А мы где-то к ужину явимся. Так? А про два налета за ночь даже, поди, у Геринга не написано. Опять сюрприз. Страгедия.
— Стратегия, — поправил комбриг.
— Для них страгедия.
— Ай, да Летучий Мышонок. — Орехов поерошил отрастающий Иванов чуб. Иван выбрался из-под тяжелой руки и встал.
— Так я пошел. Можно сказать ребятам, что вы не против?
Четушкин, не надевая фуражки, обогнул вошедшего в кабинет замполита с биноклем на груди и вытолкнулся в коридорчик.
В экипажную Иван Прохорович вбежал, как мальчишка в избу, который вот только схватит кусок хлеба и опять выскочит играть в войну.
— Ванюшка, ты, наверно, и подохнешь с разинутым ртом, — щурит крапчатые глаза Скородумов.
— Почему с разинутым?
— Двери не любишь закрывать за собой.
— Подь ты. Забыл, товарищ старший лейтенант. Ребята, чья очередь сегодня со мной? Собирайся. Два воза будем делать.
— А кто тебя пустит?
— С комбригом я договорился уже. Виктор, сбегай, шепни механику, чтобы бомбы цеплял. Обожди, понесся. У тебя шарманка-то крутится?
— Рация, как пчелка, трудится, товарищ командир, — уже в притворе крикнул стрелок-радист.
— Вот тебе и недопарыш, — без стеснения заговорили о присутствующем, и он никак не реагировал на это. Бесполезно. Пока не выскажут, что им хочется, не уймутся.
— С ним что над Северным полюсом в полярную ночь: не осветят тебя, не обстреляют.
— Умно летает.
— А на боевом? Пока расчухаешься поправку на ветер дать, он уже…
— Программа летнаба у человека, что ты хочешь?
— Своего нет, программа не даст, — Рокотов гулко долбанул ржавым от табака пальцем по лбу.
— Я прямо начинаю влюбляться в этого малыша, — разоткровенничался штурман второй машины.
— Ребята, среди нас женщина!
— Не мешало бы…
Разговор повернул на любовь, но Четушкин и в нем не стал участвовать: уж больно не актуальной теперь показалась ему тема.
Иван, как обозник подводу перед дальним путем, обошел вокруг своей «шестаки», постоял под плоскостями, принюхиваясь, нет ли утечки бензина, проверил ногой, убраны ли из-под шасси стояночные колодки, ждал, когда затрепещет стартовый костерик под навесом в конце взлетной полосы. Моторист Гошка, посмеиваясь, отдыхал на чехлах. Вдруг он вскочил и щелкнул каблуками ботинок.
— Экипаж здесь?
— Десь, товарищ комбриг!
— Хорошо, спасибо. Четушкин, постройте.
— Экипаж, становись, равняйсь, смирно, равнение на середину, — одним духом перечислил сразу все команды Иван и встал самым последним слева.
— Быстро же ты распоряжаешься. А почему на левом фланге?
— А по росту, товарищ комбриг.
— В экипаже ты самый рослый. Понял? — и подумал: «Надо ему звания прибавить. Стесняется парнишка командовать». — Кроме основного задания, проанализируй, как ведут себя их посты ПВО.
— Ясно.
Дружба с механиком Вовкой Шипулиным началась скандалом.
Иван после двух боевых вылетов за ночь смежил, не смежил веки и уже выспался. Лежит на животе поверх одеяла, химичит что-то замусоленным карандашом по целлюлозе планшета, работает бровями. Пробурчав:
— Должно выйти, — свалился с койки в унты, накинул реглан и вышел.
Ветер-низовик нахально путался в ногах, шагу не давая шагнуть свободно.
— Как заторопишься куда, тут и ветер поднимется навстречу, и Скородумова черт выволокет из столовой. Сейчас остановит, и только слушай его, — Четушкин сворачивает с дороги, но Леньку трудно обойти.
— А-а, Ванек! Сказать новость?
— Извините, товарищ командир звена, некогда.
— Вот видишь: уже и знаться не хочешь. А еще только ходатайство в Верховный Совет подали о присвоении тебе звания.
— Интересно, какого?
— Болтают, сразу ефрейтора.
— Неисправимый звонарь, — вздохнул Иван и натужно, с пробуксовкой, тронулся дальше.
Моторист уже зачехлял моторы, механик мыл руки слитыми остатками бензина, ежась и покряхтывая: ломило белеющие кончики пальцев. Шипулин выпрямился и сделал под козырек:
— Товарищ командир, самолет к вылету подготовлен.
— Снимите чехлы, товарищ старшина.
Шипулин удивился:
— Зачем, разрешите узнать?
— Нужно.
— Ком-му?
— Нам.
— Ах, ва-а-ам. Гошка, расчехляй! Им нужно.
Иван Прохорович с еле сохраняемым равновесием подождал, пока моторист с показной медлительностью развяжет тесемки, подставил под мотор стремянку, поднялся, заглянул в выхлопную трубу. А чего увидишь? Черно. Выпростал одно плечо из реглана, расстегнул рукав гимнастерки, слазил рукой.
— Трубы снять, нагар удалить, вмятины выправить.
— Вам бы врачом работать. Еще что?
— Подойдите сюда. Видите? Плоскости крашены жидкой краской. Потеки. Соскоблить, перекрасить.
— Еще? — у Шипулина нос стал шире раза в полтора.
— Желательно расстараться веретенного масла и протереть пропитанной им ветошью машину снаружи.
— Усе? А ты у детстве с колокольни не падал, шплинт? Мало того, что из-под самолета не вылазим с твоими починами, так ты…
— А ты утичью гузку ел? Ел? А знаешь, зачем она? Знаешь? Из-под самолета не вылазим. Заплачь возьми, — и вдруг успокаиваясь: — Я помогу вам, ребята. Мыслишка у меня, сотки две или три лишнего сбросить на фашизм. А от плохой покраски самолет теряет до десяти процентов мощности.
— Так бы сразу и сказал, — застеснялся механик.
— Я и так так.
— Ты уж, командир, не докладывай никому об этом… О перебранке. И как я сам не догадался, к чему ты клонишь. Учили же. Гошка!
— Тут, — вывернулся из-за шасси моторист.
— Тебе партийное поручение.
— Трубы?
— Котелки. Обед получишь на троих. Одна нога здесь, другая там. А потом трубы. И маслица расстараешься.
Из столовой Гошка явился с Петровым и стрелком.
— По вашему приказанию сержант Петров прибыл.
— Стрелок рядовой Урванцев прибыл.
— А я вас не вызывал, — пожал плечами Четушкин.
— Вызывал, он забыл, — хохочет моторист. — Засучивай рукава, нечего сучить ногами. Командир корабля работает, а вы? Подумаешь, интеллигенция.
Подходили техники, подходили летчики с соседних машин, смотрели, как крутятся под самолетом пятеро с отсыревшими лицами, интересовались, кто и зачем дал такое дурацкое указание.
— Черт его знает, — машет длинными ресницами Четушкин и, вытерев лишнюю влагу со лба, снова берется за кисть.
— Выдумывают разную… Не в курсе, всех заставят перекрашиваться?
— Не в курсе.
И любопытствующие шли дальше, от чистого сердца жалея Четушкина.
— По двенадцати часов в сутки летает пацан и отдохнуть не дадут.
— Бедному Ванюшке и на печке лог.
А Скородумов, расставив ходули, воткнув кулаки в бока, долго наблюдал за авралом.
— К Октябрьскому параду готовитесь?
— Ага. Вы уж извините, не докладываю, некогда, к вылету успеваем.
— Ой, мудришь, Четушкин.
— Нет, товарищ старший лейтенант. Я Рокотова возьму сегодня?
— Любишь ты с моим штурманом летать.
Стрелок-радист со стрелком ушли на ужин, а Четушкин вертелся около самолета, пока не подвесили бомбы. И когда подвесили их, вовсе засуетился:
— Ох, гадство, через пятнадцать минут вылет. Ну, я побежал переодеваться.
Вернулся он чуточку грустноватый.
— Пошамать не успел. Долгий рейс покажется.
Гошка сурком в нору метнулся в каптерку и вылез оттуда со свертком.