Установка дополнительного прицела держалась в строгом секрете, да слух штука ползучая.
Начальник оперативного отдела, которого донимала подцепленная в ненастье малярия, кутался в бараний тулуп и раздавал цели экипажам, как дед мороз подарки ребятишкам. Цели почти у всех были те же, что и в прошлый вылет, и майор много не рассусоливал. Последними остались Четушкин с Рокотовым.
— Вы что же, раздумали один лететь? — оперативник покашлял в воротник. — Или боялись: не разрешат. Рокотов, признайтесь: вы бы остались ведь.
— Наверно…
— Не стыдно, Четушкин?
— Кабы знать, что скажет начальник, можно и без хитрости бы.
— Сейчас один начальник — война. Все остальное — ее подчиненные.
Провожать Четушкина в первый за историю бомбардировочной авиации полет на ответственное задание без штурмана Скородумов пришел невеселый.
— Ну, Ванька, разнюхают фрицы, что у тебя передок голый, сшибут.
— Отплюнусь. Вовик и это предусмотрел. Замертвил носовой пулемет. Гибрид истребителя с бомбовозом. Тут другая забота: прицел ставили по интуиции, промазать могу.
— Постращаешь, и то хорошо.
— Страх проходит. Их надо убивать. Время рулить. Прощай. Бог даст, не увидимся, так шибко тут не скучай без меня, — Четушкин задвинул колпак кабины, проверил рули и утопил в гнездо кнопку стартера. Стрельнул выхлоп, второй. Отпотевшие лопасти винтов нарисовали две круглых радуги и тут же стерли их. Моторы рявкнули, самолет качнулся на амортизаторах и покатился прямо на заходящее солнце.
— Командир, взлет разрешен, — доложил по самолетному переговорному устройству радист.
— Хорошо, что разрешен, а то я уже подпрыгнул. Пораньше надо заботиться.
— Когда еще раньше-то? — недоумевает Петров.
— На аэродром мимо радиоузла ходишь. Лень завернуть, спросить: так, мол, и так, дозвольте шестой машине порхнуть.
— Телеграфная связь с землей установлена.
— Ты их очень не поважай, — советует радисту Четушкин. — Дай им, чтобы через полчасика следили и хватит. Немцы пеленгировать собаку с шерстью съели.
— Вас понял, — по-уставному ответил Витька.
— Стрелок. А, стрелок!
— Слушаю.
— Дремлешь?
— Да нет, задумался.
— Заду-у-умался. Высоту наберем, чтобы мне по пояс из люка висел. Линию фронта засветло переползать будем, живо могут полхвоста отрезать «мессера». Знаешь, что такое мессер? Нож по-немецки. Уяснили? Витька, тебя это тоже касается.
— Не волнуйся, командир.
Но экипаж волновался втайне. Трое, все-таки, не четверо.
Бомбардировщик висел на пределе. Внизу робко появлялись керосиновые огонечки деревень. Вверху безбоязненно искрились звезды. Хоть бы тебе облачинка. Бомбить хорошо будет, если доберешься до цели. Может, разгрузиться на первую попавшуюся станцию да и повернуть оглобли? И ругать не будут. Самолет резко вильнул влево и, потеряв на мгновение скорость, провалился сразу метров на триста.
— Что передать земле, Иван Прохорович? — радист немного хрипит.
— Ну привет передай от меня.
— Но мы же изменили курс.
— Любая кривая вокруг зенитных точек ближе прямой. Впереди прожектор мигнул. Поторопились включить. Сейчас обойдем.
«И заметит же, мои матушки», — радуясь за командира, подумал Петров. И вслух:
— А цель найдем потом?
— Сами не найдем, сядем, спросим у кого-нибудь. Сыпь: миновали фронт.
Миновали первую смерть. А сколько их всего? Много. И каждую надо обмануть. Пока не установлено, когда сильнее жить охота: в войну или в мирное время.
— Витек.
— Да.
— Работать будем с ходу. Примеряться боязно что-то.
— Вас понял.
— Э-э! Это не передавай. Ложусь на боевой. — Четушкин посмотрел на компас, на приборы высоты и скорости, пожевал губами, высчитывая поправку, и прирос к прицелу. Завод нехотя, будто знал, что его ждет, плыл к черному кресту сетки. Ковырнул большим пальцем тумблер бомболюка. С приборной доски выпучился налитый кровью глаз сигнальной лампочки. И сразу же, будто и с земли увидели эту лампочку, в небо воткнулся кинжал прожекторного луча. Второй. Третий. Пятый. Кинжалы заметались. И когда они скрещивались, Ивану казалось, что он даже слышит звон. Четушкин перевел переключатель рода работы в положение «серийно» и тискнул гашетку бомбосбрасывателей. Как долго нет взрыва. Да что его, совсем не будет? Ага, вон он.
— Нормально-о-о! — орет Четушкин и рвет на себя рукоятку разворота.
— Не нормально, а совсем люкс, — гогочет радист.
За хвостом безобидными хло́пковыми коробочками лопаются взрывы зенитных снарядов. Иван Прохорович оглядывается на вспышки, которые топчутся на одном месте, снимает крагу зубами и кладет на плечо кукиш.
— Вить, а Вить.
— Ай.
— А что, если в Наркомат обороны я напишу? Знаешь, как удобно, когда в одних руках и штурвал, и бомбы. Штурман мешает только. Прибавь два, убавь полтора. Вот и мотаешь аэропланишко. А тут сколько тебе надо, столько и довернул. Рокотов еще ничего поправки на курс дает, но этот Семечкин или Сенечкин…
— Командир, справа самолет, — шепотом докладывает Петров.
— Вижу. Фриц.
— А, может, наш?
— Фриц. С опознавательными огнями, чтобы свои не сбили. «Юнкер».
— Давай мы собьем. Неужели отпускать? Бомбить же летит.
— Вообще-то по инструкции не положено первому нападать. А срежешь?
— Подтянись поближе.
— Пусть он сперва нас проведет на нашу сторону.
— Умный ты мужик, Иван, — Виктор почему-то вздохнул. Четушкин промолчал.
Молчал он, пока «Ю-52» не потушил сигнальные огни.
— Защурился, гад, — Четушкин добавил газку моторам. Темный, похожий на гроб, фюзеляж «юнкерса» медленно увеличивался.
— Упреждение не бери. Идем на параллелях.
— Знаю.
До аэродрома Четушкин вел самолет со снижением. Экономил бензин. Вдоль полосы вспыхнули двумя рядами указательные фонари ночной посадки и горели, пока самолет не развернулся после пробега. Четушкин дорулил до старта, обогнул дежурные машины пожарной и санитарной службы, выключил моторы и вылез на крыло. В сторонке скромно постукивал движок динамомашины.
— Эй, есть кто-нибудь живой? Ко мне!
— Дежурный стартерист красноармеец Червоный слушает вас, — появился у самолета силуэт.
— Позовите сюда этих иллюминаторов.
— Ка-аго-о?
— Ну фонарников!
Силуэт сгинул. Вместо одного скоро показалось два.
— Механик-осветитель…
— Помощник механика-осветителя…
— Так вот, мать вашу в осветителя и его заместителя, доложите своему командиру, что вам объявлено по наряду вне очереди. Проспект устроили. Зажгли одну свечку вначале, одну в конце и хорош. Марш на место! Ну, где там с бомбами? Где заправщик? — Иван спрыгнул на землю. Двое шарахнулись в темень, зашептались:
— Что за начальство?
— Вродь бы новый командир полка.
— Дешево отде…
— Чш-ш-ш.
Первым прибежал Вовка Шипулин.
— Везучий же ты, Ванька. Поздравляю. Начисто подстанцию развалил. Прямо в машинный зал зафугасил, сообщили.
— Какой зал? Я ж завод бомбил.
— А это еще лучше. Без электричества предприятия мертвы. Электрика жалко.
— Нашего? Обстреливали?
— Да нет. Того. Закрылся и повключал все рубильники.
— Скородумов вернулся?
— Радирует, что скоро явится.
— Ну, ждать некогда. Что это у тебя? Консервы? — заметил Четушкин в руках у механика баночку с торчащей из нее ручкой ложки ли, вилки ли.
— Нет. Подкрепиться сейчас Гошка принесет, а это белая краска. Звездочку на левом борту рисовать. За сбитый вражеский самолет. Кто его завалил?
— Не утерпел, похвастал, — Иван махнул рукой в сторону радиста и пошел навстречу подъезжающему автокару с бомбами.
Шло время, шла война. Солнце повернуло на весну, война на запад. Бригада стала дивизией и обновилась машинами и формой. Скородумов щеголял в капитанских погонах и правил эскадрильей. Догнал в звании Шипулина Витька Петров, сиял тремя лычками из фольги Гошка, а Четушкин все ходил в рядовых. Заплуталось где-то его повышение и никак не могло добраться до чистых погон Летучего Мышонка, у которого в летной книжке числилось вылетов на пять только меньше, чем у Скородумова, а на фюзеляже элегантного «ИЛа», тоже шестерки, сохла третья, Иванова звездочка.
Весна — всегда весна. Но в этом году природа до того старательно работала после сердитой зимы, что прямо под крылом, почикивая, завылазила зелень. Иван Прохорович сорвал тугое перышко, навалился спиной на черную теплую покрышку шасси и пробует романтику на зуб. День — с улицы уходить не хочется. Вот так и кажется, что сейчас подойдет кто-нибудь и подаст тебе крашеное яичко. Наверное, потому, что ошалело пахло землей и краской.
Шипулин, зажав между ног бока самолета, чтобы не свалиться, рисует на его спине новое время года: черно-зеленое. Вовка нет-нет да и пошлет глаза на скородумовского механика. У них сегодня работа на спор, и лишаться торцевого универсального ключа ну просто нельзя. Другой вопрос — переноску заполучить. И уж вовсе ни к чему тащит сюда Гошку. Поговорить не любит, будет отвлекать.
Гошка с противогазной сумкой слева и пистолетом справа полюбовался-полюбовался на механиково художество и хмыкнул:
— Хм. Валишь вваливаешь? Торцовик лишний был?
— Катись, катись. Откуда ты выпал?
— Откуда может выпасть посыльный штаба дивизии? Батя что-то Прохорыча вызывает.
«Повидать захотел, — решил про себя Четушкин, выходя из-под крыла. — Земляки, как-никак. А давно уж я у него не был, тоже соскучился». Остановился рядом с Гошкой, понаблюдал за мелькающей кистью, покрутил головой:
— Переноску выигрывай, а после перекрасишь.
Шипулин оторопел:
— Почему, Ваня?
— Потому что зебру из самолета сделал. Хоть в зоопарк. Такой камуфляж из-за облаков заметят.
— Да ну-у-у…
— Я сказал: перекрасить.
— Слушаюсь, товарищ командир.
А Гошка, а Гошка улыбался. Вволю.
— Чего, как сдохший мерин, ощерился? — Шипулин замахнулся на него обмакнутой в краску кисточкой. Моторист увернулся от черных пахучих брызг, догнал Четушкина, оглянулся и поднес ко лбу пальцы рожками.