Отец взял из Витькиных рук ремешок и покачал головой: Витька, не глядя, где наметил отец, проткнул дырки совсем не там, где надо.
— Виктор, разве я так тебе показывал? — строго сказал отец.
— Поменьше бы глазел по сторонам, когда делом занят, — засмеялась Катя.
Витька не мог этого стерпеть и у всех на виду сильно ткнул сестру в бок кулаком.
Отец покачал головой и так взглянул, что Витька сразу весь подобрался. Каким строгим бывает отец! В такие минуты Витька его побаивался. Добрый, добрый, а рассердится! И, что хуже всего, дядя сказал строгим голосом:
— Постыдился бы драться! Да, пожалуй, и не следует старшей сестре говорить, что она врет.
Как мгновенно испортился, переломился весь хороший разговор, в начале которого Виктор держался так достойно! Все расстроилось. И виновата во всем противная эта Катька. Дядя теперь, конечно, стал на сторону отца и сестры, против Виктора, и теперь уже не будет хорошего его доверия, которое так чувствовал Виктор. Он отвернулся и стал смотреть в окошко.
Главное, обидно, что Катька выскочила со своими замечаниями при дяде! И ни мать, ни отец за него не заступились. Это уж и вовсе неладно! «Видно, сколько ни делай «для них», сколько ни стереги утку с утятами, ни возись с Андрейкой, все равно «они» будут думать, что я ленюсь… Одной картошки сколько обсыпать приходится, — припомнил он горестно. — Все я! Федька маленький, Катька придет с Андрейкой, какая уж с ним работа! Разве я обижаюсь на нее? А «им», — ему представились сестра, мать и отец вместе, — все не угодишь!» И чем больше он размышлял, тем становилось обиднее.
Он все держал в руке шило и другой, взятый с окна, ремешок; вертел его перед собой, иногда взглядывая исподлобья на отца.
— Положи шило. И оставь ремешки. Не порть, они на дело годятся! — Отец все еще сердился.
Витька стоял и не мог уйти — как бы так случилось, чтобы все «разделалось» обратно! — и не замечал, что по щекам его текут слезы. Эх, Витька, Витька, при гостях подрался! И из-за чего? Ну что особенного сказала Катька? И верно ведь, что он смотрел по сторонам и испортил хороший ремешок.
— Виктор, дай-ка мне постегонку, — услышал он.
Но в голосе отца не было никакого смягчения, и на сердце у Витьки стало еще тоскливее: отец не помогал ему выйти из того тягостного состояния, в какое он сам поставил себя. Смахивая слезы, он быстро кинулся исполнить приказание.
— Я что-то такого слова не знаю. — удивился дядя Алексей и стал рассматривать толстую нитку, принесенную Виктором. — Это у вас так дратву называют?
— Да. пожалуй, что и так, хотя постегонка, по-моему, потоньше дратвы, — ответил отец, перекусывая нитку. — А почему называют? Наверное, от слова «стежок» — вот и выходит «постегонка».
Да, мимо, мимо Витьки идут все их разговоры!
— На Урале у нас такого слова нет.
— Я уж не помню Урала, — ответил отец, — меня парнишкой малым привезли сюда.
— Да и я ведь давненько оттуда.
То, что его родные с Урала, Витьке показалось интересным. Слезы у него высохли мгновенно: спросить бы! Но он чувствовал себя выключенным из общего разговора за свой поступок, отец и дядя его как бы не замечали. Но и не спросить было невозможно: Витьке всегда хотелось обо всем разузнать как можно подробнее. Широко открыв глаза, он прямо взглянул на дядю, вся его лобастенькая физиономия выражала глубокий интерес. И по неуловимому движению лица дяди Алексея Витька угадал, что он, пожалуй, согласен вернуть племянника к участию в разговоре, хотя еще не перестал осуждать его поступок.
Подойдя к дяде и радостно чувствуя в нем близкого, понимающего человека, Витька решился:
— Дядя Алексей, можно мне спросить? Почему вы сказали: «У нас на Урале»?
— Мы, Витя, родились там, на Всеволодо-Вильвенском заводе, где работал твой дед, а наш отец.
Разговор все-таки начался! Витька спросил:
— А почему вы там жить не стали?
— Отец наш в восемнадцатом году вместе с заводскими товарищами ушел на гражданскую войну и погиб за советскую власть во время борьбы с Колчаком. Мать уехала оттуда в Сибирь и увезла нас с братом. Память по себе отец оставил светлую. Был он умный и очень добрый… — дядя тут взглянул на Витьку и помолчал немного, — хотя, Виктор, ругивал он нас с твоим отцом изрядно за всякое баловство.
— Да уж, не спускал, спасибо ему! — сказал отец.
— А разве… — начал было Витька и приостановился, но отец взглянул вопросительно: значит, надо было продолжать. — А разве это хорошо — не спускать?
Отец посмотрел на Витьку, хотел что-то сказать, да, видно, раздумал. Потом ответил вопросом:
— А ты как думаешь?
Виктор, конечно, сам неоднократно чувствовал себя человеком, которому «не спускают». Но по собственному опыту он знал, что за провинности попадает по-разному. Была большая разница, когда попадало от матери и когда — от отца. Мать вспыхивала по всякому поводу, бранила Витьку, а через десять минут говорила: «Пойди-ка, сынок, принеси…», и на сердце у Витьки становилось легко. Освоен вине можно было больше не задумываться. Чаще всего Витьке казалось, что и попало-то ему зря, и сердилась-то мать напрасно. И бывало, что на следующий день матери приходилось ругать Витьку за то же самое баловство.
Совсем другое дело было, когда «не спускал» отец: он говорил немного, но, хотя Витька только что думал, что ничего уж очень-то худого он не сделал, после короткого замечания отца ему становилось понятно, что поступок его плохой и повторять его нельзя. Витька вспомнил, как однажды он подчистил отметку в дневнике, а отец, заметив, сказал: «Обманул ты только себя, Виктор. Думаешь, что ты герой, а дело-то показывает, что ты трус. Не более». И пошел от него, как — чужой… А Витька больше отметок не подчищал: как-то и не хотелось.
Трудно бывает человеку, когда ему «не спускают», очень трудно, хотя бы перед ним и стоял как будто мягкий характером отец. Много легче, когда попадает от матери, куда! Вот, значит, что такое «не спускать».
— Долго же ты думаешь, Виктор! — Отец покачал головой. — И тебе все-таки непонятно?
— Понятно, — ответил Виктор. Теперь он сам разберется, что к чему.
… Но хорошо, если человек на самом деле виноват, а если нет? Разобраться бы в этом! Вопрос о дяде Николае чуть не сорвался у Витьки с языка. Что, если взять да и спросить у отца, почему в ревизионной комиссии он не заступился за дядю Ломова?
Нет, не ответит отец на такой вопрос, скажет: «Не встревай в дела старших, не твоего ума дело!» Так он отвечал не раз, когда Витька спрашивал его о чем-нибудь непонятном в жизни взрослых; задал, например, вопрос, почему за то, что напился тракторист Семяшкин, ему дали выговор, а Персиков, председатель сельсовета, муж тетки Мотьки, выпивает очень часто и ему ничего. Надо, чтобы Витьке это объяснили. Придется держаться дяди Алексея, он-то, конечно, объяснит…
Внезапно в конце улицы показались две телеги; в каждую были запряжены попарно блестящие гладкие кони прекрасной темно-золотистой масти. Кони бежали красивой мерной рысью и легко везли телеги, полные людей. Когда первая поравнялась с их двором, Витька увидел, что правит конями смуглый чернобородый мужик в круглой шапке и сидят в ней пестро одетые женщины и дети.
— Цыгане едут! — закричал он, радуясь неожиданному событию, которое мгновенно отвлекло его от грустных мыслей.
Витька знал, что цыгане время от времени появлялись в их районе, они приезжали в Сибирь, чтобы устроиться оседло в каком-нибудь колхозе, помогали на уборке урожая, присматривались, как тут живут люди, но оставались немногие из них: большинство уезжало. Может быть, им жалко было расставаться с кочевой жизнью… Все же в бархатовском колхозе и в Монастырке осталось несколько семей.
Первая телега остановилась напротив избы Ермаковых. Высокая старая, цыганка в желтой кофте, с бусами и множеством звенящих монет на шее в сопровождении двух молодых цыганок, шумя длинными юбками, направилась к окну, у которого сидели Витька и тетя Лиза, и попросила напиться. Мать подала ковш воды. Цыганка отпила глоток, поставила ковш на окно и презрительно взглянула на мать.
— Ой, какая молодая, а ленивая! — укоризненно покачала она головой. — Какая ленивая! Как тебе не стыдно? Что ты, воды свежей не могла принести? Теплая твоя вода. Гостя надо лучшим угощать. У тебя же колодец рядом, а ты ленишься!
Она резко повернулась, складки длинной ее юбки полетели веером вокруг ее ног, сверкнула черными глазами, осмотрела избу, махнула рукой и, что-то быстро говоря своим спутницам, пошла к телеге.
Мать проводила ее глазами и вдруг расхохоталась звонко, как девочка:
— Ой, не могу! — Упав на лавку, она смеялась до слез. — Глядите, Алексей, Лиза, у них сзади на телеге ведра привязаны, они мимо колодца ехали, так она спрашивает, почему я им воды не зачерпнула свежей!
Прошло не более четверти часа, стукнула дверь, и в избу вошла молоденькая девушка-цыганка с огромными черными глазами, босиком, но в красной кофте и с лентой в волосах, совсем девочка, с ребенком на руках. За ней вбежал Федя, полный интереса к происходящему.
— Я тебе поворожу, — сказала она с порога, глядя на мать. — Придет к тебе завтра соседка просить соли, ты ей не давай. Понял? Нет?…
— Постой, постой! — перебила ее мать. — Я же тебя не прошу гадать.
Но девочка продолжала:
— Через девять дней никуда из дома не ходи… доживешь до восемьдесят девять лет. Ты на высокой горе жила и на низкой. Понял? Нет?… К тебе двое лица спешат. Скажу правду — дашь что-нибудь, не скажу — не дашь. Судьба твоя счастливая…
— Как ты можешь гадать? — сказала мать. — Ты же девочка молоденькая, что ты понимаешь в жизни?
— Не девочка, нет, — ответила цыганка. — Это мой сыночек у меня на руках, мой родненький.
Витька с упоением слушал замысловатую речь и удивлялся, что у такой девчонки есть ребенок.
Мать пожалела ребенка, дала ему сдобный калачик. Тараща темные глазки, он потянул калачик в рот и зачмокал губенками.