Каждый день наступала пора, когда приходил с поля отец и Катя собирала ужин. Витька знал, что в это время для него постоянно находилась добавочная работа.
— Витя, утка двух утенков потеряла. Сбегай, сынок, поищи на пруду, — говорила мать.
— Витя, погляди за Андрейкой, я по воду пойду! — кричала, убегая с ведрами, Катя.
— Виктор, отведи коня на конюшню и скажи конюху, что завтра я еду раненько, — приказывал отец.
Обычно Виктор про себя уже сердился, готовился сказать, что ему «не разорваться», что ему «не больше всех нужно», но тут же его ловил равномерный звон молока по ведру — мать доила корову. Два полных ведра воды проплывали мимо окон, и, плавно двигаясь стройная фигура сестры поднималась на крыльцо. Приходилось, облегчив душу криком. «Все я да я!» — бежать, пока светло, отыскивать этих несчастных утят и, вернувшись с утятами, вести коня на конюшню.
Предчувствуя, что и сегодня ему не избежать многих довольно-таки надоевших дел, но и не особенно стремясь все их выполнить, Виктор шел не спеша, останавливаясь, чтобы поговорить с товарищами о приехавших гостях. Проходя мимо избы тетки Дуни, он вспомнил, что мать еще вчера наказывала зайти взять тяпку. Спросив у тетки до завтра стеклянную крынку, Виктор зашел в сельпо, разменял подаренные ему дядей Алексеем три рубля и купил полную крынку клюквенного морса, по восемь копеек за стакан, чтобы всех угостить.
Вернулся он с тяпкой и морсом, когда солнце было на закате, но от накаленной за день земли тянуло жаром. Отец нынче приехал с полей раньше, чем обычно; усталый от езды по жаре, он сидел на крылечке около дяди Алексея и молча курил. Против них во дворе на бревнах расположились Илья Прокопьевич, самый старинный друг отца — механик Кедровской МТС, и колхозный кузнец, чернобородый дядя Лаврентий. Он один раз позволил Витьке постоять у мехов, и он помогал дяде Лаврентию раздувать горн.
Витька стал перед ним, загородив совсем дядю Алексея. Но кузнец, как бы не замечая Витьки, отодвинул его рукой.
Подошел отец Мишки Савиных, худощавый, сутулый человек с ярко-голубыми глазами — он был любителем пчел и заведовал колхозной пасекой, — и за ним отец Володьки Малинина, хитрый, смекалистый директор Кедровского маслозавода. Летнюю фуражку он держал в одной руке, другой, с зажатым в ней платком, обтирал потный лоб и блестящие рыжеватые волосы. Витька понял, что подходят не случайно: хотят повидаться с дядей Алексеем.
Малинин, как всегда, громко заговорил, только войдя во двор:
— Ну как, Алексей Васильевич, приехали на нашу деревню полюбопытствовать?
— Приехал, — здороваясь, ответил дядя Алексей, — брата повидать и посмотреть, как живете.
Малинин сел на бревна, по пути сказав Витьке: «Расстарайся-ка, друг, кваску!» Белая его, густо вышитая на груди рубашка была расстегнута.
Витька кинулся в избу за стаканами: вот и морс кстати! Но Катя опередила его: весело и легко двигаясь, она уже несла гостям большой кувшин с квасом, до краев полный пеной.
— Пейте на здоровье! — говорила она угощая. — Холодный, с погреба!
— Ай да племянница, молодец! — похвалил дядя Алексей.
Витька безуспешно предлагал:
— Вы, дядя Алексей, морс пейте, я угощаю.
— Не обижайся, Витя, но квас вкуснее.
Малинин, сказав: «Морс твой ерунда!» — выпил две кружки кваса и, протянув большую в рыжеватых волосках руку с пустой кружкой, попросил Катю: «Налей-ка мне еще».
— Значит, все-таки хотите посмотреть, как живем? — повторил он и сам ответил: — А все так же живем, как прежде. (Витька удивился: таким простачком прикинулся Володькин отец.) Особых изменений не заметно. Паримся с утра до вечера.
— Ну что вы, товарищ Малинин! Так уж ничего нового и нет?
«Эге! Дядя Алексей хочет поддеть Володькиного отца! Это ладно будет», — подумал Витька, Крынка с морсом мешала ему. Витька поставил ее на подоконник раскрытого окна и сел на ступеньку крыльца.
— Так, да не так нынче живем. — сказал дядя Лаврентий. — Ты, Алексей Васильевич, ему не верь, он хитрый. С тех лор как его научили жирность молока правильно измерять, он на советскую власть обижается.
Все засмеялись, а Витька захохотал: Володькин отец все-таки хитренький! Мать давно жаловалась, что Малинин прижимист на сдаче молока.
— Витька, потише! — негромко сказал отец.
— И по партийной линии с него взыскали, — добавил дядя Лаврентий.
— Так ведь каждый год говорим, — переменил тон Малинин, — в деревне все улучшается, а приедет человек, посмотрит: на трудодень — полтораста граммов. Вот я уж и не стал хвастать. Партийный человек должен правде в глаза глядеть.
— А есть чем похвастать! — вступил в разговор дядя Илья. — Сказать, Алексеи Васильевич, или сами замечаете?
— Кое-что вижу. Вижу, что скота, например, у вас прибавилось. Много новой постройки: свежие срубы почти что у каждой третьей избы. Давно этого не видел в деревне. Я ведь деревню знаю, в Москве-то я только эти полтора года работал.
— А они-то многое и сказали. Ведь первое — налог у нас в пятьдесят третьем году снят почти наполовину; сейчас в каждом дворе — овцы, куры, гуси, не говоря о свиньях. И трудодень не сравнить с прежним, теперь мы с хлебом. Возвращается в колхоз хороший народ…
Дядя Илья говорил негромко, но почему-то его всегда слушали.
— Ты, Илья, хвались, — сказал дядя Лаврентий, — да не больно. Сколько лет мы в колхозе живем, сами чувствуем, что нам мешает. Ведь заинтересованности в колхозном труде до позапрошлого года, правду сказать, у нас не было. И теперь еще неполадков у нас хватает. Так другой раз озлобишься! Возьми те же трактора: зимой отремонтируют их так, что только выйдет он, сердечный, на поля — и станет. À тракторист бежит ко мне за помощью: ко мне-то ближе, чем к вам в эмтээс. Трактор ли тут виноват? Многое, многое еще нам нужно сделать, чтобы все наладить. А что до меня, то, думается мне, надо бы людям хоть по полсотни лет накинуть. Ведь я вокруг себя все переделать хочу наново, результат своего труда увидать хочу. Мне же охота поглядеть, как мы свою землю украсим. Я для того и жить взялся…
Витька только подумал, что дядя Лаврентий и так сто лет проживет — такой здоровенный, как дядя Алексей сказал;
— Ну, Лаврентий Кузьмич, вот ты и ответил на вопрос, что у вас нового. Отношение к труду новое — Вот что. Когда-то говорили: «Пошли мне, господи, лучше смерть, избавлюсь от тяжелой своей доли». А ты жить и трудиться готов еще пятьдесят лет.
— Обязательно! — ответил дядя Лаврентий. — Хорошая работа силы не берет, а добавляет.
— Вот какой ты человек, Лаврентий Кузьмич! — весело, как показалось Витьке, и с уважением сказал дядя Алексей.
Откинув тяжелым, большим сапогом валявшуюся у ворот доску от качелей, во двор вошел степенный, тоже бородатый, Федор Жуков, одни из самых работящих кедровских колхозников, отец Катиной подруги Ларисы. В темной его, похоже жестковатой бороде мелькает белая, кустиками, седина. Отец почему-то всегда называл его «Тяжкодум».
— Опять повстречались, Алексей Васильич, с тобой! — поздоровался он. — Как жизнь?
— А ничего, хорошая жизнь, Федор Степаныч. Как у вас, так и у нас.
— И в чем же видишь хорошее?
— В уверенности в завтрашнем дне, Федор Степаныч. Так?
— Да как сказать… — Жуков погладил бороду, сел на бревно против отца, достал трубку, кисет и, не отвечая, спросил: — Куришь?
Дядя отрицательно покачал головой.
— Вот у него, — отец указал на Жукова, — дочка уезжала работать в город на электроламповый, там замуж вышла за рабочего же из своего цеха. Нынче оба приехали обратно жить в деревню; зять в колхоз вступил, тесть ему избу помогает ставить. А раз строятся, значит, думают жить. Прибавляется у нас народ. Вернись-ка мой Василий в колхоз, как бы я себя крепко почувствовал!
Дядя Алексей пересел на бревна, поближе к Жукову.
— Ну, а зять-то по сердцу, Федор Степаныч?
— Очень даже, Алексей Васильич, — редкими клубами выпуская дым, словно раздумывая, ответил Жуков.
— Чем же он так вам поглянулся?
— А вот я ему говорю: «Ставить ли тебе, Яков, избу-то? Ты, может, у нас обратно в город уйдешь, да и дочь уведешь». А он мне: «Что ты, отец! Нынче в деревне много выгоднее, я свою пользу понимаю». Видишь, какой у меня зять! Надежный.
— Д-да… деловой парень, — неопределенно протянул дядя Алексей, но в этих его словах Витька не услышал одобрения жуковскому зятю.
— Еще, какой деловой-то! — обрадованно подхватил Жуков. — Верно, вы его поняли, Алексей Васильич.
«Жуков-то сам ничего не понял», — подумал Витька.
— В общем, дождался человек, когда в деревне люди жизнь стали налаживать, — обращаясь к дяде Алексею, многозначительно сказал Илья Прокопьевич.
— Вот-вот! Не прозевал, — ответил Жуков, с довольным видом поглядывая на окружающих.
— А если завтра в городе станет выгоднее? — спросил дядя Алексей.
— Ты, Федор Степаныч, недопонял, — сказал отец. — Возвращение в колхоз тоже разное бывает. Один свою выгоду ищет, другой — не только свою. Вот и гляди, кто надежнее будет для завтрашнего-то дня в колхозе!
Федор Степанович только крякнул.
— Да вот… — сказал Малинин, — ждем завтрашнего, а вчерашний-то день виснет на нас и того крепче. Глядите, Алексей Васильевич, почему это в сельпо не обходится без воров? Вот Ломова будут судить…
Сердце у Витьки сжалось: правда, значит, что Малинин с его отцом «засудили» дядю Николая.
— Что ж, ты его за руку схватил? — насмешливо спросил дядя Лаврентий. — Еще разбираться в этом деле, ой-ёй-ёй, как придется!
— У нас, Лаврентий, долго думать не будут! — махнув рукой, как будто о решенном деле, сказал Володькин отец.
— У вас-то, конечно, не будут… — Насмешка еще сильнее прозвучала в голосе кузнеца.
Отец ничего не говорил, а Витька ждал: что он скажет? И Витька почувствовал, что здесь, в этой окружавшей его тишине, среди большой семьи близких с детства людей, сейчас течет без слов какой-то важный спор. Течет и разделяет.