Виктор и забыл, что он собирался все обдумать. Ему было жарко, он стал спускаться к воде среди зеленой листвы и с удивлением заметил, что кусты смородины двинулись вверх, застилая перед ним небо…
Витька почувствовал под щекой шершавый песок тропинки и понял, что лежит на земле и голову ему трудно пошевелить — так она болит. Ветки с зелеными еще, крупными ягодами черной смородины теперь нависали над его головой. Он облизнул пересохшие губы, пить ему очень хотелось, и, притянув к себе ветку, собрал горсть ягод и съел их. Потом с трудом съехал к воде и долго лежал, непрерывно смачивая голову. До кожи ее было больно дотронуться.
Когда он поднялся на крутой берег и медленно пошел к дому, солнце уже перевалило к западу. Часа три, не меньше, пролежал он у реки.
Как ни любил Витька солнце и тепло, сейчас он думал, что хуже нет такой жары; вся деревня лежит под горячим июльским солнцем, никого не увидишь на сухой, пыльной улице, разве курица пробежит за летящей мухой. … Каждый шаг отдается болью в голове — вот как тяжело в такой день.
«Наверно, все уж давно дома, — подумал он. — Сейчас спросят, где был».
У самого дома он увидел, что с другой стороны к избе подходит трехтонка. Машина остановилась, сверху спрыгнул Степан, старший сын дяди Филиппа, и шофер сейчас же поехал дальше. Витька заторопился было, но едва смог подняться на крыльцо. Он вошел в комнату, когда Степан, сняв кепку, пригладил светлые волосы и здоровался со всеми. Но Витьку почему-то ничто не интересовало, он даже не вспомнил сразу, зачем мог приехать Степан. Молча он сел на лавку.
— Приехал взять велосипед, — говорил Степан, — и отец велел напомнить Алексею Васильевичу, Григорию Васильевичу, сватье Лизавете, тетке Насте и всем, чтобы в следующее воскресенье вы приехали на Ингу к нам гостить. Празднуем открытие новой фермы. С любой попутной машиной доедете.
— Спасибо, — сказал дядя Алексей. — С моей и Лизиной стороны препятствий не имеется. Спрашивай тетку Настю, как они с Григорием.
Мать ответила, что они с отцом смогут приехать разве только в субботу вечером, а в воскресенье после обеда вернутся домой. Когда Степан уехал на велосипеде, дядя Алексей сказал, что самое лучшее — это пойти на Ингу пешком.
— И верно! — подхватила мать. — Всего же семь километров, дорога веселая, вдоль реки и по перелескам. Раньше мы всегда так хаживали.
Голова у Виктора болела нестерпимо, и лицо было красное. Желтые и красные круги плыли перед глазами. Ему показалось, что отсутствие его прошло незамеченным. Ну и хорошо! Он отказался от ужина, выпил только стакан холодного молока и. повалился поперек кровати.
Он не заметил, откуда вдруг появился отец.
— Что с тобой, сынок? — ласково спросил он. — А! Понимаю: голову напекло солнцем… Настя, положи ему холодное на голову.
Витька увидел склоненное над собой лицо отца, его обеспокоенные темные глаза и подумал: когда отец прижимает к себе маленького Андрейку и говорит, что «это самое дорогое на свете», он говорит не про одного Андрейку, как раньше думал Виктор, а и про него, и про Федю, и про Катю… Ему стало хорошо, он потянулся рукой к отцу, но какие-то длинные стебли стали завязываться и развязываться перед ним, он закрыл глаза, и на лоб его опустилось что-то холодное, приятное.
— Я говорила, — услышал Витька голос тети Лизы: — если стричь летом наголо, то надо закрывать голову. Сейчас солнце сильное, может быть солнечный удар. У Феди голова тоже покраснела, но меньше, чем у Виктора: мы меньше ходили по солнцу, чем Виктор.
Всю ночь Витьке снилось, что он участвует в бою на морском судне; судно несется в безбрежный простор, туда, где горит солнечный восход; он подгребает кормовым веслом, Антошка стоит на капитанском мостике посредине лодки, командует и берет на абордаж вражеские корабли.
ВОЗВРАЩЕНИЕ ЛОДКИ
Витька услышал, как мать осторожно прошла по избе и стала доставать лопатой из печи большие ковриги хлеба. Держа на руках вынутый из печки каравай, она постукивала пальцами по нижней корке — определяла, готов он или нет.
Вот это постукивание рукой по хлебу и услышал Виктор, открыв глаза, и не понял, почему все сидят за столом и уже позавтракали без него. Потом он вспомнил, что вчера у него страшно болела голова. Он сел на кровати, где всегда спал с Федей, но не — ощутил никакой боли. Голова была свежая и настроение превосходное.
— Мама, — сказал он, — что же вы меня не разбудили? Сегодня я на картошку пойду.
— Лежи, лежи, сынок, — сказала мать, увидев, что Виктор встает. — Поспеется с картошкой. Тебе вчера голову напекло, всю ночь ты разговаривал неизвестно про что.
Но Витька чувствовал себя здоровым и свежим; он ответил матери, что у него все прошло. Правда, кожа на голове была красная, дотрагиваться до нее было больно, но он пообещал, что сегодня не будет выходить на улицу с открытой головой.
— Ну, я пойду на поля, — поднимаясь из-за стола, сказал отец. — А ты, Алексей, чем займешься?
— О, у меня дела много! — ответил дядя Алексей. — Впереди у нас поездки по Светлой. Михайло Егорыч обещал дать мне лодку; не сегодня-завтра у него будет лодка.
— Так ведь он уже старую нашел. Я и забыл тебе сказать: нашлась лодка.
— Как — нашлась? — воскликнул Витька. — Где?
— Все дело открылось, — продолжал отец, не замечая, как поразили Виктора его слова. — Теперь известно, кто лодку угнал.
— Кто же, папа? — Виктор так растерялся, что снова подошел к кровати и сел с краю; в руках он держал пустой стакан, в который сейчас только собирался налить молока.
— Ребятишки, кто же еще! Это целая история. К трактористу Сенечкину приехала из Томска сестра с двумя детьми, погостить; один-то совсем маленький, другой жe — сорванец, немного разве помоложе Виктора. Сенечкин живет в поселке нашей эмтээс около Бархотовой, у него сынишка лет десяти, Сережка. С гостеньком этим он сдружился, и стали они вместе озорничать: раз в тайгу утянулись — едва их на дороге поймали, а потом они же угнали лодку от бархотовой плотины…
«А!» — облегченно сказал Виктор. Значит, на них с Антоном никто не подумает. Но ведь как сумели обмануть! Значит, вовсе и не в Сунгуте они живут…
— … И, как всегда бывает, мальчонки поссорились из-за какого-то пустяка — Сережка все дома и выложил. — Отец засмеялся и указал дяде Алексею на Виктора: — Сидит, разинув рот! Чего ж ты удивляешься, Витя! — сказал он. — Бывают такие товарищи, что вместе шкодят, а потом — сами в кусты.
Витька густо покраснел. Он встал, поставил стакан на стол и, сам не зная зачем, пошел из горницы. Он услыхал, как отец сказал, отвечая, видимо, на вопрос которым Витька не расслышал:
— …оба говорят, что отдали лодку двум парнишкам около Кедровки. Ну, было ли их двое, кто знает, один же известен.
Виктор как стал на пороге, так и не шел дальше.
— Это Антошка Ломов. Он сразу же на лодке уехал, и с тех пор его в деревне не видать. Но никуда же не денется, вернется, тогда ему мало не будет.
— Вот, Витя, какой дружок у тебя! — выговаривала Виктору мать. — А ты еще недавно с сестрой из-за него ссорился, мне отвечал дерзко. Ну, с кем поведешься, от того и наберешься. Парнишонка своевольный и мать нисколечко не слушает. Без отца совсем от рук отбился…
Витька обернулся теперь лицом в горницу и стоял, крепко сжав губы и побледнев. Он заметил, что дядя Алексей положил руку на плечо матери, останавливая ее.
— «Без отца, без отца»! Виноват он, что ли, что без отца? — не помня себя, заорал на всю избу Витька. — Сами же вы говорили… — и он заревел в голос, — отец… хороший был… воевал. И вы не знаете, а говорите…
— Будет, Виктор, перестань! — сказал отец мягко. — А тебе Настя, я сколько раз говорил: плохая это у вас, женщин, манера — судить человека. От этой манеры надо отставать. Еще только следствие об Николае ведется, а вы уже своим умом, без судей, все решили. — Отец взглянул на дядю Алексея. — Я ведь говорил: разберутся, и, кто виноват в недостаче, тот и ответит. Хоть и не похож Николай Ломов на растратчика, однако суд ему, вероятно будет. Но, — голос отца твердо прозвучал на всю избу, — пока с ним будут разбираться по закону, нечего его порочить!
Витька благодарно смотрел на отца,
— Да я не про Николая, — махнула рукой мать — а про Антона говорю: лодку-то ведь он угнал.
— Он лодку не угонял, — внезапно очень твердо сказал Витька.
— А кто же тогда вместо него?
При одной мысли, что он услышит сейчас свой голос: «Я угнал», — Витька испугался, и даже ноги его задрожали. Сердце так и заколотилось — вот как стучит; наверное, на всю избу слышно. Страх признаться сейчас отцу в своем поступке был силен и сковывал Витьке язык. Он молчал, для него исчезли все в горнице, кроме отца, стоявшего перед ним в старой, вылинявшей и неоднократно починенной гимнастерке, которую он любил и не спускал с плеч, с маленьким сверточком в руке — он ехал на поля, и мать завернула ему кусок пирога. И — удивительно! — чувство страха у Витьки вдруг стало проходить и совсем ушло,
— Это я угнал лодку, папа, сказал Виктор, но, увидев, как изменилось лицо отца, как удивленно и гневно блеснули его глаза, Виктор испугался: «Ой, зачем же я сказал?» И, не давая отцу произнести ни слова, поспешил добавить: — Нет, нет, мы не насовсем ее взяли у тех мальчиков, мы хотели вернуть сразу, да не знали, кому.
— Как же это все получилось? — сказал отец строго.
— Да ведь, папа, они же нас обманули! — горячо крикнул Витька, чувствуя правильность того, что он сказал отцу про лодку, и радуясь, что ему не надо его бояться.
Отец оказывался хотя и строгим, но единственным помощником ему в трудном деле признания своей вины. Вины? Раз мальчишки их обманули, может быть, они с Антошкой и вовсе не виноваты?
Виктор стал рассказывать, как было дело, чувствуя себя освобожденным от необходимости скрывать происшествие с лодкой и все время употребляя слово «мы».
— Так с кем же ты все-таки прятал лодку, — спросил отец, — раз ты говоришь «мы»?