В тот же миг он увидел, как перегнавший его Матвей стащил с себя брюки и, сбрасывая на бегу туфли, появился там, где крутой берег почти навис над водой, Витька увидел летящее с высоты его тело, воронку воды, где он нырнул… и нот уже Матвей, плывя, пересекает реку, и вода кипит под сильными ударами его рук. Еще раз показалась голова сестры с темным жгутом мокрых волос; со страшным напряжением Катя старалась плыть плечом вперед. И снова ее потянуло вглубь. На этот раз только белая, тонкая ее рука всплеснула воду и тут же исчезла.
Но уже Матвей вынырнул рядом, и Катя ухватилась за его плечо лишь на секунду и, словно набравшись сил, отпустила руку.
Как Витька бежал, как кричал, как очутился в воде, он не помнил; он застал себя на середине реки плывущим к сестре изо всех сил. И вдруг увидел, что Матвей мерно плывет на боку, держа на руке безжизненную Наташкину голову с закрытыми глазами, а Катя, — ой, в самом деле, Катя! — повернувшись на спину и раскинув руки, отдыхает на воде, и темные ее огромные глаза смотрят куда-то вверх, никого не видя.
Матвей вынес Наташку на пески против водоноса и, беспокойно взглянув на отставшую от него Катю, положил девочку лицом вниз; вода хлынула у нее изо рта. Откуда-то взявшаяся лодка с ходу врезалась в песок, Андрей Степанович подбежал к Наташке и стал мерно поднимать вверх и опускать ее руки.
— Катя, — позвал Матвей, — ты как?
— Ничего… хорошо…
Катя, пошатываясь, вышла на берег и упала ничком на песок. Отдышалась и сказала, медленно, как бы издали произнося слова:
— Это хорошо еще, что она за ноги меня схватила… Если бы за руки, пожалуй, и я бы утонула. — Посмотрела на Наташку и заплакала: — Бедная моя подружка! Не дышит…
— Дышит! — заорал Витька, вдруг понимая, какая настоящая угроза для жизни человека была в этом происшествии, неожиданно ворвавшемся в такой прекрасный, безмятежный день.
РОДИМЫЕ ПОЛЯ
Телега катилась легко по сухой, пыльной дороге. Витька с удовольствием смотрел на блестящую спину Рыжего, на его копыта. Они легко прикасались к земле и ставили на мягкой пыли ровные круглые отпечатки: большие — от передних растоптанных копыт, поменьше — от задних. В синем, обещавшем жаркий день небе широкими кругами плавал ястреб. Потом, махая крыльями, полетел к ближнему лесу и сел на тонкую верхушку лиственницы.
Накануне вечером дядя Алексей спросил отца, когда он возьмет его с собой на поля.
— Поедем-ка завтра, — ответил отец. — Как раз Илья Прокопьевич тоже едет со мной на дальнее поле. К уборке там надо оборудовать полевой ток. Вот мы прекрасно и съездим.
— А как же я? — закричал Витька.
— А я? — откликнулся о кровати как будто уже заснувший Федя.
Отец и дядя засмеялись.
И вот сегодня рано утром Витька сбегал в поскотину за конем, положил на телегу свежего пахучего сена, прикрыл стареньким половиком, а Федя, едва только заведи Рыжего в оглобли, забрался первым на телегу, «чтобы его не забыли», и сидел там, пока не поехали.
Наконец подошел Илья Прокопьевич, как всегда, в синей сатиновой рубахе, вылинявшей на плечах, высокий с пристальным взглядом темных, строгих как будто глаз. Но Витька знал, какой это прекрасный человек. Дядя Илья однажды подарил им с Федей железную шестеренку от трактора; зубья у нее, правда, были кое-где выломаны, но это никакого значения не имело. Ее можно было приладить на большом гвозде к концу длинной палки, мчаться и катить это сооружение перед собой куда угодно, пока не крикнет тебе над ухом рассерженный встречный: «Куда тебя лешак несет! Летишь прямо на людей!» У Володьки Малинина такой шестеренки не было,
— Этих тоже берешь? — показал Илья Прокопьевич на Витьку с Федей и усмехнулся. — Был бы у меня сегодня мотоцикл в порядке, одного посадил бы к себе. Да вот приходится самому с тобой попутчиком ехать.
— Пусть присматриваются да приучаются, — ответил отец, привязывая вожжи.
К чему им с Федей надо «присматриваться», Витька не понял и скривил было насмешливо губы: кажется, уж поля-то они видели не раз! Отец взглянул на него и покачал головой. И как это он все видит?
На выезде из села Илья Прокопьевич показал на старый сосновый пень у самой дороги.
— Эх, пень богатеющий! — сказал он. — Каждый раз, когда езжу мимо, думаю: выкорчевать его смолья-то сколько вышло бы! Давно его заметил, верно, остался от бывшей здесь тайги.
— Широкий, как колесо у телеги, — сказал Витька. — Вот какое было дерево!
— А для чего вам смолье? — спросил дядя.
— Смолье-то? Да теперь, пожалуй, и не для чего… Лучили мы раньше. А вам, Алексей Васильевич, разве не приходилось со смольем рыбу лучить? (Дядя Алексей покачал головой: «Не случалось!») Очень уж красивая ловля! Правда, нынче запрещенная: подраненной рыбы много уходит и зря гибнет. Но ведь это как колоть!
Тут Илья Прокопьевич стал рассказывать разные случаи, и Витька вспомнил, как отец, вернувшись с войны, однажды взял его с собой лучить. Сидеть в лодке надо было тихо, дядя Илья бил острогой без промаха, ночь была темная-темная, а смолье ярко горело.
— А ведь острогу-то, Гриша, я у тебя на подызбице видел! — лукаво сказал дядя Алексей.
«И хитер же этот дядя Алексей!» — подумал Витька, сразу догадываясь, что дяде охота посмотреть, как лучат.
Острога дома действительно была. Она хранилась в сенях за дверью и без употребления изрядно поржавела. Витька как-то вытаскивал ее на двор: черен у этой остроги был очень уж гладкий и длинный, а Витьке тогда до зарезу понадобилась именно такая палка. Он и хотел отрубить ее сколько надо, но отец отобрал у него топор, да еще и подзатыльника дал, и забросил острогу на подызбицу.
— А знаешь, Григорий, — снова заговорил дядя Илья, — ведь можно Алексею Васильевичу показать, как с лучом рыбу добывают. После уборочной мы же будем озеро за старой Светлой спускать… Видали, Алексей Васильевич, там длинное озерко? Мы на правлении решили зеркального карпа в нем разводить. Вот и думаем это озерко осушить и прочистить.
— Здорово! — закричал Витька. — Вот вы, дядя Алексей, и посмотрите…
— Витька! — оборвал отец. — Опять лезешь вперед?
— Ну, я думаю, тогда пенек этот от нас не уйдет, — засмеялся Илья Прокопьевич.
— Нет, Илья, с пнем этим провозишься, — сказал отец, — а вон, гляди, те будут способнее.
В стороне от дороги на зеленой лужайке едва виднелись над землей подгнившие остатки когда-то врытых здесь столбов.
— Здесь, — сказал отец, — стоял хлев, голов на сорок скота. Был у нас Евсей Сытов, крепкий кулак, всегда работников держал, И лавка у него была. Еще его дедом был построен этот хлев. У Сытова, здесь в Кедровке, я и батрачил, это место первой моей работы. Ты, Илья, должен «самого» хорошо помнить.
— Сытова нам с тобой, Гриша, до смерти не забыть.
— Забыл бы, может, да метка осталась…
Глубокую эту, словно рваную, метку на плече отца Витька не раз видел в бане, даже трогал: глубокая, почти до кости! Так вот она откуда! А отец и не говорил!
Дядя Алексей взглянул на отца, но ответил Илья Прокопьевич:
— Сытовское дело! И ведь чьей рукой он его стукнул. Батрак был один у Сытова, темный, забитый парень, так этот дьявол Сытов навел его на Григория. Как уж он его, чем убедил, не знаю, но только он…
— Хватит тебе, Илья, неохота ворошить это дело… — перебил отец.
— Ну, был суд, а Григорий на суде сказал: «Шкворень этот направлен рукой Сытова — вот кто общий наш враг».
Отец молчал, думая о чем-то своем.
За поскотиной было поле с высокими, но редкими кустами картофеля. Отец показал дяде Алексею: неважно на этом участке их бригада посадили картофель!
— А кто садил? — горячо вступил Витька. — Это же Васькин отчим!
— Витька! — оборвал его отец. — Сам будешь работать, тогда суди.
Уже по обеим сторонам дороги встала высокая рожь с тяжелыми, крупными колосьями; смотришь на них и думаешь: вот, почему отец так хвалил ржаное поле. Но какие же поля пшеницы пошли дальше! Радуясь, что дядя Алексей видит их несметное богатство прекрасного хлеба, Витька вдруг и сам понял, какое оно огромное; немало надо было труда и заботы, чтобы вырастить его таким.
Дорога стлалась все дальше и дальше. Было необыкновенно хорошо ехать вместе со всеми и, показывая дяде эти знакомые и любимые поля, как бы заново открывать их и для себя.
— Знаете, дядя Алексей, здесь мы с папкой в поза прошлом году залежь подымали, — говорил Витька. Став на колени, он держался за дядино плечо и указывал вперед на круглое поле, где ветер перевевал шелковистый густой овес.
Рыжий бежал, помахивая длинным хвостом, и, хотя он вез четверых, не считая Феди, гладкие его бока были совсем сухие. Отец давал теперь ему бежать вольно, иногда придерживая, чтобы конь прошел шажком; ни спусков, ни крутых подъемов не было на дороге.
Широкие поля вдали ограничивались зеленой каймой леса. Порой лес подступал веселой гривкой ближе к дороге, тогда видны были белые и зеленые стволы берез и осин; трава на опушке местами была выкошена, и за ней стеной стояли густые заросли малинника.
— Грибов тут всегда бывает! — восхищенно сказал Витька. — Папа, можно нам с Федюшкой поискать грибов?
— Сначала, сынок, надо дело сделать, — ответил отец. — Не я с вами поехал, а вы со мной, так нынче я ваш командир. И в поле есть на что поглядеть.
Да, поглядеть было на что: вся эта открытая солнцу и синему сейчас небу земля была заполнена густыми волнами золотеющей пшеницы, зеленоватого овса. Эти густые хлеба уходили во все стороны, поднимались на холмы, спускались в низинки. Они были еще не тронуты ножами комбайнов и стояли во всем своем спеющем великолепии. Хотелось провести рукой по этим тесно стоящим колосьям, почувствовать их шелковистую гущину.
Позади осталось поле с озимой рожью, а вот это засеяно пшеницей «диамант», а это — «гарнет», а тут — семенной овес. Вот какая красота — чистый, ровный, высокий!
— А почему тут разное качество хлебов на полях? — спросил дядя Алексей. — Ведь на том поле овес был реже и ниже, а этот — богатырь и красавец.