Но для этого всегда надо было что-нибудь преодолевать или с кем-нибудь воевать: с природой или с людьми…
Горестный тон густого доброго голоса дяди Филиппа, полный волнения и укоризны, когда он говорил о потерянном из-за нерадивости хлебе, сегодня просто взял Витьку за душу: никогда раньше не понимал он всей остроты этой «болезни» за свой труд взрослых, бородатых, сильных людей, которым, кажется, ничего не стоило бы поднять, перевернуть любую тяжесть.
Витька понял это не только умом, он просто увидел перед глазами те поля, по которым они недавно проезжали с отцом, и снова почувствовал ту великую связь земли и человека, которая открылась ему там, на крыше тока. И ему был так же дорог этот хлеб на полях. «Грешно, — говорил Илья Прокопьевич, — не убрать вовремя такой хлеб, не укрыть его, не просушить…» Конечно же, грешно!
Но ведь, значит, убирали же хорошо в прошлом году, если появились в избах колхозников мешки с пшеницей, и сам дядя Филипп говорит, что теперь не может быть таких потерь, как было раньше. О чем же тут спорить? Нет, Витьке все-таки было не совсем понятно, чем Сергей Иванович еще недоволен.
— Чем ты еще недоволен? — продолжал взволнованно спрашивать дядя Филипп. — Мешки с зерном так и так работают, теперь уж бригадир не стучит на работу, сами идут…
И тут Сергей Иванович ответил, что идут, конечно, но не все правильно понимают, что идти-то работать надо, думая не только о мешках в своей избе, в своем хозяйстве, думать надо о большом своем доме — колхозе. Время сейчас такое, когда все наше колхозное хозяйство двинулось на крутой подъем. И, если дядя Филипп видит в мешках зерна только свою личную выгоду и забывает общественную, это неправильно…
— А кто тебе сказал, что я только о личной выгоде болею? — снова крикнул дядя Филипп.
И Сергеи Иванович засмеялся.
— Тебя-то я хорошо знаю, — сказал он, — но говорить нам о чем надо? Чтобы не бросали люди работу как только получат большую выдачу на трудодни, не устремлялись бы только на свои огороды, а доводили бы сельскохозяйственный год до конца.
— Не думаешь ли ты снова убеждать народ, как было при вступлении в колхоз?
— Именно так и думаю. Убеждать еще многих надо… — Сергей Иванович хитро подмигнул. — так же, как тебя сейчас убеждал, Филиппушка.
Отец и дядя Алексей засмеялись.
— Да ну вас к лешему! Чего привязались? — тоже смеясь, отговаривался дядя Филипп.
Сергей Иванович сказал серьезно, будто сводя в одно весь разговор:
— Нелегко еще добиться вполне сознательного отношения колхозника к общему хозяйству, чтобы он болел за него, как за свое собственное. Нужен нам свой, колхозный патриотизм.
Эти слова Сергея Ивановича Витька не совсем понял и решил, что еще расспросит о них дядю Алексея.
Что людей еще надо убеждать, Витьке было знакомо: сколько раз бригадир дядя Морозов жаловался матери, что с женщинами сладу нет: никак не выгонишь на работу. Ходишь, застукиваешь в окно, убеждаешь ее, а она отвечает: «Сейчас пойду, вот только ребятишек накормлю». И хвалил мать, что у нее всегда колхозный хлеб испечен вовремя да еще и квасом людей напоит. «Славно в жару подойти к тебе под окошко, выпить кружечку. Сознательная ты, Настя», — говорил Морозов,
Но последнее дело — убеждать человека делать то, о чем он и сам знает. Вог он, Виктор, придет из школы, все уроки сделает, а уж потом побежит на улицу… При этой мысли Витьке почудился голос отца: «Сколько раз говорить тебе, Виктор: сделай уроки, а потом гуляй». Отец действительно так говаривал, но когда — Витька вспомнить не мог. Те разы, когда он садился делать уроки, он хорошо помнил, а те, когда отец его «убеждал», не припоминались. Вот так штука! Почему человеку всегда кажется, что он делает все, как надо, а со стороны поглядеть — не все-то он делает, как надо. Вот и приходится «убеждать» такого человека.
Пока Витька раздумывал, разговор взрослых переменился.
— …Мы все хотим, — говорил дядя Алексей, — добиться от человека сознательного отношения к обществу, но к самому человеку мы еще не всегда внимательно относимся. Поломается машина — мы ищем виновного, а вот о неисправности в жизни человека — поломается, — мы скажем; сам виноват! А как, что случилось, что довело человека, в этом не разбираемся.
— Почему ты так думаешь? — ответил отец. — Разбираемся и чиним…
— Постой-ка, брат, — сказал дядя Алексей, вглядываясь в сторону кровати и как бы желая убедиться в том, спит ли Виктор, — я весь день сегодня вот о чем думаю. Сынишка Николая Ломова, говорят, руку вашему Поликарпу прокусил. За что — не будем доискиваться. И вот он (Витька понял, что дядя указал на него), несмотря на то, что мать ему не раз запрещала водиться с этим пареньком, первым делом побежал к нему. В чем же тут дело? Парень виноват, а товарищ спешит к нему. Зачем? Может быть, разобраться, в чем дело. Может быть, сомневается в вине товарища. Кто знает? Но таково душевное движение мальчика: быть с товарищем и в беде. Даже если он ошибся и товарищ действительно виноват, это душевное движение не лишне ни ему самому, ни товарищу. А у нас бывает: провинился человек, и мы от него отшатываемся, ждем, пока разберутся. Как будто есть какая-то норма отношения к человеку, одинаковая на все случаи. А это и есть равнодушие.
Дядя Алексей встал и прошелся по избе. Потом снова сел и сказал как-то чудно:
— Норму выработки для трактора можно вывесить на стенку и ею руководствоваться, а норму отношения к человеку нельзя подчинять расписанию.
— Это ты не меня ли обвиняешь, Алексей? — спросил отец.
— Не совсем. Я же слышал, как ты разрешил Виктору сбегать к товарищу. Значит, ты его движение одобрил, но как ты сам на Ломова смотришь, я еще не знаю.
— Что он не вор, я в этом уверен, — ответил отец, — я это тебе и сейчас скажу. Но как председатель ревизионной комиссии я же должен был передать это дело в район.
— И выходит, что акт вы составили правильно. А вот что же сделано вами для защиты Ломова как человека? В район вы этот акт передали, а достаточно ли там знают Ломова? Следовало бы подумать об этом вашей партийной организации. Как, Сергей Иванович?
— У нас люди говорят, что не Ломов поживился на этом деле, — сказал дядя Филипп. — Ты и сам, Гриша, так считаешь. Вот же не арестовали его, значит, в районе про него, может быть, знают больше, чем мы думаем.
— Чтобы судить о человеке, надо знать его не только по работе, но и семейную его жизнь, — сказал дядя Алексей. — С этой стороны Ломов вам, конечно, лучше известен. Я вот знаю Ломова по фронту, и мне трудно поверить, что он мог превратиться в растратчика. Что он ошибся, доверившись худому человеку, это еще допустимо… А не может быть, что в районе кто-нибудь и воспользовался его доверием?
— Чего уж тут — в районе! — Дядя Филипп махнул рукой. — Тут, гляди, нет ли чего со стороны продавца! Уж больно ловок, шельма! — Эти слова дяди Филипп произнес как бы с удивлением. — Недаром он прежде приказчиком у Сытова служил. По тогдашнему времени не стал бы такой богатей у себя в лавке простака держать.
— Конечно, люди многое видят, — сказал отец, — да ведь уличить-то человека никак нельзя. Сам Ломов говорит: продавца не виню ни в чем. За товары, за ценности материальные в сельпо отвечают продавец Поликарп и экспедитор Ломов. Но Поликарп при проверке представил все оправдательные документы, по бумагам у него все в порядке. А у Ломова документы в беспорядке, многих он даже и найти не мог. Говорит, что недостающие накладные он передавал Кротикову при директоре маслозавода. Спрашиваем директора Малинина — ты, Алеша, его у меня видел, — отвечает: «Такого случая не припомню». Как ни смотри, по документам все против Ломова сходится. Но, — голос отца необычно поднялся, и Витька понял, что он волнуется, — дело это у меня из головы не выходит, болею я за Николая.
И стукнул кулаком по столу, как будто добавил: «Болею, а что сделаешь?»
— Верю, что болеешь, — поддержал дядя Филипп. — Вот ты, Алексей Васильич, говоришь: бороться за каждого человека. В молодости нашей такое ли бывало! Спроси вот Гришу…
Тетка Надежда прошла через избу — доить корову. Витька встал и подошел к столу.
— Да, да, видно, уже утро! — обернулся к нему Сергей Иванович, сейчас похожий лицом на украинского поэта Шевченко в молодости; портрет этот Витька видел в книге «Кобзарь». — Ребята встают. Вот как взрослые погуляли! Рано мы тебя разбудили.
— Нет, дядя Сергей, я уже давно проснулся, — бодро ответил Витька.
— Ну, «давно»!.. Спал крепчайшим образом.
— Нет, не спал, Я слышал, как вы назвали «патриотизм».
— А понял, что это за штука? — усмехнулся Сергей Иванович.
Витька отрицательно покачал головой:
— Не понял. Скажите, Сергей Иванович…
— А ну, иди сюда. Погляди в окно.
За окном лежала пустая сейчас улица, готовая вот-вот ожить: со дворов доносилось мычание, где-то бисерно звенело молоко по ведру — женщина собиралась выгонять корову. Слышалось — посвистывает какая-то пичуга. И розоватое небо над улицей, безмерно просторное, набирает цвет, густеет.
— Нравится тебе все это?
Витьке не надо было растолковывать, он радостно закивал головой, что означало: нравится.
— Любовь к своей стране начинается для человека с того уголка земли, где топали его детские босые ноги. Понятно тебе? — спросил Сергей Иванович, и Витька снова кивнул. — А потом, когда ты пойдешь в жизнь, ух как расширяется твое чувство родины! Но этот уголок земли навсегда остается в сердце. Это и есть патриотизм.
Из горницы, розовая после сна, вышла мать, посмотрела на Витьку, на сидящих за столом и засмеялась:
— День да ночь — и сутки прочь!
— А вот он — чем не будущий тракторист? — Сергей Иванович погладил Витьку по гладко остриженной голове всматриваясь в его глаза и, видно, находя в них что-то нужное и дорогое ему: — У-y, лобастенький паренек… Хочешь на тракторе работать?
— А чего трактор? — ответил Витька. — Трактор — машина обыкновенная. Еще комбайн — это да!