— Вот так сказал! — воскликнула мать, всплеснув руками. — Мы таких-то обыкновенных никогда ране в глаза не видели. А он — «обыкновенная машина»!..
— Да, вот ведь какое дело! — усмехнулся Сергей Иванович. — Погляди-ка, Григорий, какова ступенечка перед нами: с чем ты в колхоз шел и с чем твой сын в жизнь пойдет…
— Да, ступенька немалая! — согласился отец.
За окном стояло уже светлое утро, розовые облачка поднимались высоко в чистое небо: солнце восходило.
ОТЕЦ
Из Инги вернулись к вечеру. Как только все вошли на свой двор, прибежала тетка Матрена жаловаться: Федя вместе с его двоюродным братом Егоркой ловили кур в петельку и чуть не задушили «насовсем» ее петуха.
— Федька ему голос повредил, — причитала Матрена, — он и не поет вовсе, а хрипит! И ничего не ест.
И, хотя Федя был действительно виноват, Витька с ненавистью слушал ее визгливый голос: всегда от нее слышишь только плохое! Столько интересного было в Инге, и вдруг дома их встречают такой шум и крик!..
— Федька, поди сюда, — сказал отец, — и расскажи, в чем было дело.
Федя спокойно подошел и остановился перед отцом.
— Ремень возьми, Григорий Васильевич, а не спрашивай! — закричала Матрена, но отец остановил ее.
— Мы, папа… то есть я, папа, — поправился Федя с выражением полного доверия к отцу, — я сделал из веревки петельку и приладил ее на огороде, там, где в загородке лазейка…
— Я лазейки все заделал, — сказал Витька.
— Да, «заделал»! Ихний поросенок, — Федя указал на тетку Матрену, — опять все развалил. Он ведь как? Он по капусте, как плугом, пашет, все изрыл… и горошек тоже…
— Неужели капусту? — испугалась мать и побежала на огород.
— Вот я и думал его поймать — у него же шея толстая, он же не задушится, — сказал Федя, ласковым своим, доверчивым тоном опровергая хотя бы самый крошечный умысел против тетки Мотькиного петуха. — Да, папа? Он же не задушится?
— Но зачем тебе было ловить поросенка? Загородил бы лазейку, и дело с концом. — Отец отвернулся, взял с подоконника спички и стал закуривать, но Витька понял: он это сделал, чтобы скрыть улыбку.
— А я хотел поросенка к нам в сарай загнать, пусть бы он посидел: не стал бы бегать по чужим огородам…
Витька ясно видел всю бесполезность Федькиной затеи. По своему богатому опыту он знал, что поросенка такими мерами озорничать не отучишь.
— Вздул бы его — тогда, может, он не полез бы в другой раз, — посоветовал он Феде.
— Ага! Я и думал вздуть, да ведь он визжать станет. Мне бы от тетки Матрены так за него попало…
— Ну и что же, — прервал отец откровенный Федин рассказ: — ладили поймать поросенка, а попал петух?
— А попал петух! — с искренним изумлением сказал Федя. — Я сказал Егорке, чтобы он гнал поросенка к петельке, он и погнал. А петух как-то увязался. И, когда Егорка стал махать веткой, он полетел вперед поросенка и влетел в петельку: петелька и затянулась… Ты чего, Витька, смеешься?… Ну, папа, пускай Витька не смеется! Ну, я рассказывать не буду!
— Ладно, — сказал отец, — дело ясное. Чтоб это было в последний раз! Понятно?
— Понятно, папа, — сказал Федя. — Я и сам больше не стал бы, мне петуха жалко очень, я сразу же его отпустил. … И он не оттого охрип — он раньше хрипел.
Вошла мать и сказала, что капусты много помятой, но неизвестно, поросенок ли виноват или это ребята помяли, спасая петуха. Мать очень жалела капусту — не дождешься, чтобы отец поправил загородку! — а отец сказал:
— Я тебе много раз говорил, что огород — раз ты хочешь большой оставлять — твое дело, я о нем не болею.
— Ладно уж! — засмеялась мать. — Сам-то небось в моем огороде каждый год табаком две большие гряды занимаешь. А я работы не боюсь не то, что другие…
И Витьке показалось, что мать взглянула на него.
— Так ведь я советовал тебе уменьшить огород, руки же он тебе связывает.
— Пойдем, Мотя, — сказала мать. — У твоего петуха, наверное, типун, я типун лечить умею.
Тетка Матрена, наобещав Феде всяких неприятностей в ближайшем и отдаленном будущем, ушла с матерью.
— Вот бы кому типун на язык! — сказал Виктор, но отец взглянул строго в его сторону, и он замолчал.
Федя побежал во двор, а Витька взял со стола привезенную ему в подарок дядей Алексеем книгу стихов Некрасова; стихи Витька всегда любил — они очень хорошо читались.
Мать скоро вернулась возбужденная и сразу же стала быстро объяснять отцу:
— Ну, с петухом я так и знала — типун! Я сняла его, завтра все пройдет… А теперь я тебе скажу! Ой, Гриша, Тимошин-то одурел — хочет разводить породу от Мотиных поросят! Сегодня утром нарочно приехал за Мотиным поросенком.
— Что ты, Настя? Какую породу можно развести от ихних свиней?
— Но ведь он для того и привез из Глызовского большущего, доброго такого поросенка и сейчас у меня на глазах переменил его на Матрениного, совсем заморыша. «Я — говорит — хочу разводить породу. Я вам, Матрена Сидоровна, и еще одного доставлю на обмен». Пойди, Гриша, скажи, что у нас поросята лучше, чем у Матрены. Пусть того, другого, поросенка он нам сменяет.
— Оставь, Настя! — сказал отец.
Витьке хотелось немедленно побежать посмотреть на нового поросенка — тетки Мотькины поросят, худые, на высоких ногах, были ему хорошо известны, — но его остановило выражение голоса отца.
— «Оставь, оставь»! — закричала мать, обернув к отцу пылающее гневом лицо. — Ты всегда к своему дому, как к чужому. Я ведь не прошу, чтобы ты что-нибудь лишнее против людей себе выписал или принес. Ты же меня знаешь — мне чужого крошки не надо. Но что худого, если человек не понимает, а ты ему посоветуешь? Мотины же совсем беспородные. Пусть Тимошин лучше нашего поросенка на обмен возьмет. Наш еще молоденький, но он хорошей породы, не хуже тимошинского будет, как вырастет. Большого же нам легче на мясо растить. Ты хоть и деньгами приплати…
Мать говорила необычно быстро. Витька подумал, что ей, наверное, уж очень захотелось иметь большого поросенка, если она так взволновалась.
— Поросенка я менять не буду, — отец смотрел прямо перед собой, — и тебе не велю. Тем более с Тимошиным. От работы в колхозе увиливает, а при любом удобном случае норовит на базар с разными торговыми делами. Зря не трать слов: я, Настя, тебе в это дело вмешиваться не позволю.
Но мать не унималась.
— Я уже не маленькая, чтобы мне не позволить! — опять крикнула она. — Пятеро детей ращу, медаль за материнство имею, а ты все учишь!
Какой же несчастный выдался нынче день! Отец, и мать редко ссорились между собой, Витька и не помнил, когда это было. А тут, после такого прекрасного дня, когда все были особенно дружны, так хорошо разговаривали друг с другом, — и вдруг ссора! Ну, уж позволил бы отец сменять этого несчастного поросенка, раз дядя Тимошин сам затеял такую невыгодную для него мену!
Но тут отец обернулся к матери и сказал раздельно и серьезно:
— Настя! У меня в распоряжении нет лошади, как у председателя сельсовета, поэтому мне большого поросенка, чтобы менять на моего пропастинку, не принесут. А если бы и принесли, я бы этим поросенком Тимошину в рожу сунул! Поняла?
И мать вдруг затихла. Она постояла молча, потом подошла, села рядом с отцом на лавку и заглянула ему в лицо.
— Так ты думаешь, отец, Тимошин это из корысти затеял?
— Мать! — Так называл ее отец в особенно хорошие минуты, — Вспомни, как ты мне про Душину, секретаря сельсовета, рассказывала, с которой ты во время войны воевала. Ведь это одно и то же, только та от вас «подарки» брала прямо, а Тимошин затеял «мену»… Ты в каждом отдельном случае все понимаешь, а как подальше протянуть — так и сообразить не можешь.
— Да что ты, Гриша! — тихо сказала мать, — я подумала — он из уважения меняет.
— Ни о чем ты не подумала, — ласково сказал отец. — Ты прибежала под впечатлением этой мены, а подумать-то и надо было. И кое-что могло бы тебя навести на мысль: ведь уже разбирали один раз дело о подачках. Помнишь, в прошлом году Матрена приняла мешок гречки, а Леонтий чуть партбилет на стол не положил… Вот Витька и тот, верно, понимает!
— Я, папа, очень хорошо понимаю, — с готовностью отозвался Витька. — Тимошину, наверное, надо на сельсоветском коне перевезти те дрова, которые у него запасены в березовом лесу, их там шут знает сколько!
Витька хотел добавить, что и он сначала не понял, а сейчас-то, уж конечно, понимает, из какого «уважения» меняет дядя Тимошин поросенка, но отец прервал его:
— Хватит, Витя, рассуждаешь слишком уж много!
И Витька, не успев развить свою мысль, замолчал.
В это время во дворе кто-то спросил: «Отец дома? Мне бы хомут надо». Послышались шаги на крыльце, и в избу вошел конюх Павел, молодой еще на вид, но лишившийся «а войне левой руки. Он поздоровался, и отец сказал:
— Поди, Витя, возьми в кладовой хомут и постромки: я их туда занес. И уздечку отдай.
Витька с Павлом прошли в кладовую. Дядя Алексей спускался с подызбицы, где у них с тетей Лизой было все устроено, как в горнице, и даже на столике всегда стоял принесенный Витькой или Катей букет цветов.
— Ну, как гостите у нас? — спросил, увидев его, Павел.
Чувство уважения и дружбы услышал Витька в голосе Павла. И дядя Алексей это услышал.
— Спасибо! — ответил он здороваясь. — Я все хотел спросить, Павел: где вам пришлось воевать?
— Под самым Сталинградом был… А про вас я от Григория Васильевича много слышал. Вам тоже досталось. Хорошо, что счастливо обошлось. — И, не желая, чтобы поняли, будто он сравнивает: вам счастливо, а мне несчастливо, — тронул пустой свои левый рукав, заложенный за пояс. — И я вполне рабочий человек. Без левой руки жить можно. Я приноровился, работаю конюхом в колхозе.
Витька поднял хомут с пола и подал Павлу, а тот набросил на плечо шлею и уздечку, взял здоровой рукой хомут и пошел.
Дядя Алексей проводил его глазами.
— Да… не жалуется. Молодец! — сказал он, входя в избу.