Витька устал сидеть скорчившись и уже не мог больше вникать в разговор. О многом надо было спешно рассказать Антону и прежде всего о том, что говорил дядя Алексей его отцу. Он, похоже, думает, что отец Антона не виноват, а виноват по-настоящему кто-то другой, кого и надо отыскать. Его, конечно, найдут. И о том надо рассказать, что девушка может быть народным следователем и что девушку эту он встречал у Светлой, когда она приезжала из района по делу Антонова отца. А не пора ли все-таки потихоньку вылезать отсюда? Вот обрадует он Антона!
Пользуясь тем, что в избе стали разговаривать громче, Витька полез по толстой балке, свалил лежавший на ней кирпич и, испугавшись, что услышат внизу, затих…
— Ты напрасно думаешь, будто тебя хотят засудить, — это опять был голос дяди Алексея. — А ведь дело суда — восстановить справедливость.
— Да нет, справедливость-то мне самому придется восстанавливать, — неожиданно бодрым голосом сказал дядя Николай. И Витька снова приник к щели, всеми силами стараясь разглядеть разговаривающих в избе.
Но он увидел только руку дяди Николая, лежавшую на краю стола, и рукав его синей рубашки. Витька передвинулся, и вдруг перед ним появилось поднятое вверх к нему лицо, которое было и знакомо и незнакомо Витьке. Те же светлые неровно подстриженные волосы распадались надо лбом, те же желваки выступали под скулами и тень ложилась вдоль впалых щек — сколько же раз он видел это лицо! Но глаза дяди Николая необычно блестели и с таким упорством смотрели прямо на Витьку, что он отпрянул в сторону, больно стукнувшись о кирпичный боровок печи и сразу потеряв это внезапно возникшее перед ним лицо.
Конечно же, догадался Виктор, дядя Николай смотрел совсем не на потолок, а обращался к дяде Алексею.
— Правильно вы сказали: я виноват. Но только не в том, что не хочу сейчас искать виновных в хищениях. А моя вина в том, что и до ревизии мне многое казалось неладным в нашем сельпо, а я молчал и не принимал мер к выяснению. Вот в чем я виноват, Алексей Васильевич. И эту вину я сам увидел, когда все случилось. И еще, конечно, недопустимая небрежность с товарами была с моей стороны — это так и есть.
— Хорошо, что ты меня правильно понял, Николай Кузьмич, — сказал дядя. — Я так и думал про тебя, что кое-какие мысли будоражат твою совесть…
— Будоражат, Алексей Васильевич, я от этого и пить стал. Когда меня обвинили, я понял, что другие-то выскочили, сбросив на меня всю вину, а я, не взяв даром пачки махорки, оказался действительно виновным, позволив людям заниматься хищением… — Голос дяди Ломова теперь звучал возмущенно, и слова бежали быстро одно за другим. — Вот хотя бы с боем посуды. Я же ведь знаю — были разбиты две бутылки водки в дороге, а Кротиков говорит: восемь, — и показывает осколки. Да что говорить, худо получилось: мне бы все открыть, а я… запил в те дни. Если бы не Антон, я бы и в районе трезвым не был.
— Да, могу сказать еще: у тебя, Николай Кузьмич, прекрасный защитник. Ты, наверное, знаешь — твой сын так убежден в твоей невиновности, что пошел к прокурору. …
— Кто пошел? — перебил дядя Николаи.
— Сын твой пошел.
Отец Антона молчал. Потом Витька едва расслышал его очень тихий сейчас голос:
— Нет, я ничего не знал об этом. Антоша, правда, со мной в районе был, но он, не сказавшись мне, пошел. И после не говорил.
— Антон это дело переживает больше, чем ты сам. Ведь сумел же ты воспитать хорошего сына, сумей и защитить себя… и его.
У Витьки дрогнуло сердце. Глубина человеческих отношений и поступков открывалась перед ним.
— А кто же вам про Антона сказал? — снова спросил дядя Ломов.
— Да следователь же — эта девушка и сказала. Я ее недавно встретил. Конечно, расспрашивать о результатах следствия я не стал: Да она и не скажет. А вот про Антона она сама заговорила. Так я и узнал про него.
— Антон ведь такой — сам все решает. Он и в район-то за мной, не спросясь, поехал. Там пришел я в себя, а уж колесо-то закрутилось: в районе меня встретили как виновного. И все речь об этих накладных…
— Ну, а как это получилось, что у тебя недостает стольких накладных? — спросил дядя. — Григорий мне рассказывал, будто все их ты подобрал и передал Кротикову при директоре маслозавода Малинине. Малинин же этого случая не мог припомнить.
Дядя Николай сказал резко:
— Не пожелал припомнить! Вы понимаете, Малинину, конечно, верят, он же человек партийный; однако я его хорошо знаю и кое-какое соображение имею насчет того, почему так все вышло…
— A-а! Не пожелал? Вот видишь, как это важно! Теперь, я думаю, начнешь правильный разговор со следователем.
— Начну. Алексей Васильевич, — ответил дядя Николай. — Спасибо вам.
Разговор в избе пошел так тихо, что дальнейших слов Витька разобрать не мог; да, сказать по правде, он и не совсем понял, в чем винил себя дядя Николай. Дольше сидеть здесь было невозможно. Скорее бы они уходили! Он осторожно пополз на край подызбицы, где стояла лестница. Стукнула дверь избы, и во двор с крыльца вышел дядя Алексей. Его глаза глядели как раз на то место крыши, откуда наблюдал Витька, но не замечали ничего. Он был сильно взволнован и быстро пошел по дороге к дому.
Витька переждал несколько минут и незаметно выбрался с подызбицы. Теперь надо было как можно быстрее увидеться с Антоном. Когда-то он еще вернется домой и наймет записку. А ему необыкновенно важно знать, что вот и дядя Алексей не верит в виновность его отца. Но как увидеть Антона? Сейчас докашивали в дальних лугах, а это километров семь, не меньше. Можно бы и побежать туда, но мать спросит: «Зачем?»
Дома за ужином Витька сказал, что решил теперь поработать па косовице.
— Ах, матушки! — воскликнула мать. — Тебя там только и ждали. Да ведь в этом году почти что все уже кончили. Когда тебя звали, ты через губку не плюнул. А нынче попадешь к Маланьиной свадьбе: придешь — ан свадьбу-то уж и сыграли! Разве на свою корову косить пойдешь?
Витька обиделся, сказал дрогнувшим голосом:
— В прошлом году, сами знаете, я шестьдесят трудодней заработал: волокуши возил, картошку копал — не отказывался. И неплохо помогал в колхозе.
— Знаю, знаю, сынок. А сейчас вас уж шибко-то и не зовут. Нынче у нас по семьдесят человек выходило на косовицу — красиво посмотреть! Работа чистая, женщины фартучки цветные понадевают, платочки праздничные, все лучшее достанут! Давно у нас так не работали! И Роман восемь человек своих прислал.
Это-то Витька знал: цыгане стояли около Кедровки и ходили работать на уборочной; он уже два раза бегал по вечерам послушать, как они поют.
— Ну, так, папа, возьмите меня завтра с собой на поле.
— Завтра я в эмтээс поеду. Да куда тебе-то нужно, ты скажи.
— Ему к Антону нужно, он без дружка соскучился! — сказала Катя.
— Я и вижу, пришла охота пуще неволи, — засмеялась мать. — Пока ты на покос собирался, Антошка твой взялся на току работать. Матвей его шибко нахваливает. Видно, выправляется.
— Крень только у дерева не выправишь, — сказал отец.
— Он никогда худым и не был! Это только вы, мама, его ругали, — обрадовался Витька. — Андрей Степанович говорит, что Антон идет к хорошему.
— То, что он идет, — хорошо, а что не приходит — плохо, — сказал отец. — Однако эта история с Поликарпом неясная. Поликарп утверждает, что твой Антон выждал время, когда покупатели вышли из магазина, да и схватил с прилавка две коробки «Беломора». И еще он говорит, что вы, ребятишки, все время, день-деньской, у него под окном сельпо в чику играете. Неужто нет у вас интереса к чему-нибудь лучшему?
— В чику? — удивился Виктор. — Да я, папа, уже давно не играл.
В чику Витька играл не так уж давно, но он не стал восстанавливать допущенную им в определении времени неточность. Дело было прошлое, что его вспоминать?
— Ну, давно не давно, а чтоб этого больше не было!
Витька задумался: вот странное дело — Крот рассердился на Антона, а врет на него, Витьку, и мальчишек. Да и как еще врет! С того проигрыша Витька и близко не подходил к лавке сельпо, где в переулке было излюбленное всеми ребятами место игры в чику. Это надо же так врать на людей! И для чего?
— Виктор, принеси воды со Светлой, — прервав его раздумье, сказала мать. — Только по полведра зачерпывай, не больше.
Ответив: «Сейчас!» — Витька бросился за ведрами. Краем уха он услышал, что мать хвалит его за хороший характер: все исполняет сразу, не откладывая.
«А зачем мне откладывать? — думал Витька, летя к Светлой так быстро, что в избе слышался только удаляющийся железный лязг ведерных дужек. — Зачем откладывать, раз все равно не избежишь? Делать-то ведь придется мне, а не кому другому. Говорит — хороший характер! Не больно-то он хороший».
Разные мысли сопровождали Витьку, когда он возвращался домой с почти полными ведрами. Ему неожиданно блеснуло ясное различие характеров — его и Антона. Антон что-то понимал сам, сам решал, как поступить, и все у него выходило по-своему. Витька же все схватывал от людей и повторял, часто сам не зная, почему и к чему. Вон Антон задумал пойти к прокурору, ни у кого не спрашивая совета, никому не говоря, даже отцу. Он понял, что отец совсем пал духом, и решил сам помогать ему. Не вина Антона, что из его помощи ничего не вышло…
Ничего? А вот и вышло! Прокурор увидел, что Антом — хороший парень; а раз его воспитал отец, то, значит, и отец хороший человек и надо о его деле еще раз подумать.
Интересно, как все получается в жизни: прокурор как будто и думать не стал о приходе Антона, обернул все в шутку: «Рано тебе еще к районным прокурорам ходить!» А где-то, в какой-то невидимой глубине, разговор в прокуратуре деревенского мальчика пробивается, как родничок, и не пропадает напрасно. Выходит, что смелое, решительное слово всегда живет и делает свое дело! Витька вспомнил, как тогда, проснувшись в Инге у дяди Филиппа, он услышал ночной разговор взрослых: дядя Филипп считал, что раз колхозники теперь получают мешки с зерном, то все уже совсем хорошо, ничего больше и не нужно; а Сергей Иванович ответил, что хорошее, вовремя сказанное человеком слово главнее всего: многих людей еще надо убеждать. Выходит, мешки с зерном видны, а слово не видно, но оно сильнее всего.