Скоро в переулок около сельпо вбежали Иван и Прошка серегинские — крепкие мальчики помоложе Витьки и беспросветные троечники. Условия игры им сегодня подходили. Накануне они проигрались, и денег у них не было.
Так началась долговременная осада кедровскими ребятами лавки сельпо и метавшегося за прилавком Крота. То и дело он видел или прилипшую к окну задорную ребячью физиономию с приплюснутым носом, или кто-нибудь из игроков, расположившихся напротив бокового окна лавки, выбив кон, подбегал к двери, заглядывал и кричал: «Алло!..» — или пронзительно свистел. Продавец не раз выходил на крыльцо.
— Что вы тут толчетесь? — выговаривал он. — Отцы запрещают вам играть, а вас ничего не берет. Вот скажу отцам…
Но ребята словно не слышали. Самое интересное заключалось в том, чтобы каждый раз придумывать новое, и наконец всеми овладел беспричинный, неудержимый смех. Теперь, подбегая к двери, они не могли вымолвить ни слова, а хохоча, валились на ступеньки, и Володька Малинин так закатывался, что стал от смеха кашлять. Даже всегда тихий Миша Савиных сегодня отчаянно бегал и смеялся вместе со всеми. Когда Иван Серегин вскочил в лавку и, задыхаясь от смеха, заорал: «Ме-е!» — это послужило сигналом и другим играющим. Так играть в чику, конечно, было не менее интересно, чем на деньги.
В самый разгар оживленной беготни ребят и ругательств Крота к сельпо подъехал на лошади Малинин, директор маслозавода.
Он вошел, сразу увидел Витьку и своего сына; продавец тут же стал жаловаться на Витьку и серегинских ребят.
— Да ты запри лавку и иди домой, — сказал Малинин, отирая цветным платком широкое свое потное, все запыленное лицо. — Отцам скажешь, что ребята торговать не дают. Отцы их надерут — и дело будет в порядке. — Он говорил громко, чтобы слышали вошедшие за ним в лавку Витька и Прошка. — Только достань мне вперед две бутылочки «Столичной». Есть нужда.
— Она у меня не здесь, — сказал продавец. — Ну, все равно, буду закрывать; никакой же человеческой возможности нет торговать культурно, как полагается в социалистической стране. Заедем ко мне, товарищ Малинин.
Поликарп Игнатьевич быстро закрыл лавку на огромный замок, сел в тележку к Малинину, и они поехали.
Витька остановился, нахмурив лоб; он все смотрел вслед удаляющейся в клубах пыли тележке… Что такое сказал Крот? Что «Столичная» у него не здесь. А где же? Дядя Филипп говорил тогда в Инге, что «Столичной» уже полгода не было. А Крот продал дяде Алексею и теперь продаст Малинину. В чем же тут дело?…
Серегинские звали продолжать игру в чику, но для Витьки с отъездом продавца главный интерес игры исчез. Витька так и сказал: «К чему сейчас играть?» Все уселись в кружок на траву. На ступеньках у дверей закрытой лавки двое ребятишек разложили разные щепочки и чурбачки — играли.
— Ты будешь продавец, — говорила белобрысому Степке маленькая девчонка с крошечной косичкой, завязанной шнурочком, — а я покупец.
Витька засмеялся: ребятишки были вовсе несмышленые. Потом сказал:
— Не пойму я этого Крота. То на Антошку зачем-то наврал, то на меня. Володька с Прошкой всех больше сегодня шумели, а дядя Малинин как приехал, так Крот при отце про Володьку ни словечка не сказал. Других, значит, пусть отцы надерут, а Володьку — не надо?
Иван и Прошка серегинские сегодня так усердно дразнили Крота, что исчерпали весь свой задор и теперь сидели смирно, никого не задирали.
— У нас мамка сегодня плакала, — сказал Иван, — отец напился да как заедет ей в грудь! Она и схватилась руками за стол — никак вздохнуть не могла. Говорит, он ей печенки отшиб. — И он вздохнул.
— А у нас папка никогда не дерется, — сказал задумчивый и тихий Миша Савиных. — Нехорошее это дело — отцам драться.
— Куда хуже! — Иван и Прошка сказали это вместе. — Нам, думаешь, не попадает? Ремнем! Теперь, если Крот нажалуется, нам тоже всыплют по первое число.
Отношение самого Серегина к сыну и племяннику никак не тронуло бы Витьку — дело было известное, а серегинские и сами были не промахи в драке! Но он ясно представил себе, как большой, широкоплечий отец Ивана тяжелым своим кулачищем бьет в грудь жену, а она согнулась над столом и, ухватившись за край доски руками, стоит, и слезы набегают ей на глаза. Это была уже несправедливость, может быть оставшаяся от незапамятно далеких для Витьки времен, еще худшая, чем та, с которой боролся Антон, Но что сделаешь в таком случае? Не пойдешь же уговаривать Серегина не драться! Подойти бы к нему, к скотине, и ударить кулаком по его пьяной красной роже. Вот это бы еще так, и когда-нибудь Витька так сделает! А дразнить — это не выход. Ну, дразнили рога, взбесили его, а к чему это? Витьке стало жалко, что Ивану и Прошке из-за него попадет — ведь это он придумал отомстить Кроту.
— А вы откажитесь, предложил он товарищам, — скажите, что вас с нами не было. Пусть уж меня одного отец накажет.
Ведь уж, конечно, теперь дядя Малинин непременно расскажет отцу про чику. Э, была не была!
— Дядя Григорий идет! — шепнул Миша.
Отец подошел, присмотрелся: что-то подозрительное было в присмиревших ребятах.
— Виктор! А ну, домой! — скомандовал он.
Витька сразу же поднялся и пошел домой.
Вечером этого дня было назначено общее собрание колхозников, на которое вместе с отцом хотели пойти дядя Алексей и тетя Лиза.
Витька тоже собирался идти с ними, но отец был сердит на него. На вопрос отца: «Что вы делали около сельпо?» — Витька, хотя и мог бы избежать прямого ответа, но, увлеченный мыслями о справедливости, признался: «Дразнили Крота». Отец нахмурился: «Витька, помни сказанное! Видно, придется с тобой серьезно поговорить». Верный знак, что он рассердился.
Поэтому Витька пришел в клуб уже под конец собрания и неожиданно для себя увидел около покрытого красной скатертью стола дядю Алексея. Он, видно, уже давно рассказывал о чем-то интересном, потому что прервал речь и спросил собрание, не пора ли ему закругляться. Наверное, все устали, ведь его выступление о строительстве у них на Оби мощных гидростанций получилось неожиданно. А если захотят, то он с удовольствием в один из вечеров расскажет подробнее.
Домой соседи шли вместе, а кое-кто пошел провожать, расспрашивая дядю Алексея о других стройках, на которых он работал, о том, какого размера бывают турбины и где их собирают, если они так велики. Куда уж такие ставить тут, в Сибири!
— На Оби место найдется любой турбине, — засмеялся дядя Алексей. — И на Ангаре и на Енисее.
— У нас-то что-нибудь путное сделали бы, — сказал дядя Миша бархатовский. — Ведь как этот инженер-самозванец погубил дело: не нашел места для плотины!
— Перенести придется вашу плотину, Михайло Егорыч; на Светлой есть прекрасные, удобные места, где один берег высокий, другой — луговой. Вот там хорошо соорудить незатопляемую плотину с высоким гребнем. Знаете, что это такое? Представьте, во время ледохода будет большой подъем воды, а на такую плотину напор будет невелик: вода устремится на луговую сторону, разольется, и плотина уцелеет…
Дошли уже до своих ворот и все никак не отпускали дядю Алексея: кто-то сказал, что электричество — безотказный работник, шибко хороший для колхозного хозяйства. Надо лес пилить — пилит, надо зерно смолоть — смелет, подоит коров, да и напоит их, острижет овец…
— Ой, — воскликнула веселая тетка Наталья, — а что же женщинам тогда делать? Ведь нас на тяжелую работу становят, а мужиков жалеют. Они на разных службах сидят, за нами наши трудодни подсчитывают!
Все засмеялись.
— А воду-то со Светлой носить! — ответила тетя Дуня. — Эту работу от нас никто не отнимет… Это — вечное женское дело.
— Не век женщинам на себе воду носить! — сказал дядя Алексей. — Электричество и в этом вам поможет — поднимет воду из Светлой.
А Витька-то думал, что значат наши деревенские дела рядом с замечательными гидростанциями, которые строит дядя Алексей! Строит-то он их для всех: значит, электричество будет работать и на наш колхоз! Нет, Витька непременно будет инженером, будет строить гидростанции на Оби и проведет электричество в свой колхоз!
Дома дядя Алексей сказал весело:
— Сегодня в клубе я увидел много хорошего! Обо всем люди говорят, как хозяева.
— А ты помнишь, Алеша, как отец, бывало, говорил: «Дайте-ка, ребята, и я вам стих скажу». И читал нам:
….Он видит, как поле отец удобряет,
Как в рыхлую землю бросает зерно.
Как поле потом зеленеть начинает,
Как колос растет, наливает зерно…
Однажды он не то позабыл дальше, а может, спутал, замолчал… и у него слезы показались на глазах. Потом дочитал:
Играйте же, дети! Растите на воле!
На то нам и красное детство ранo.
Чтоб вечно любить это скудное поле,
Чтоб вечно вам милым казалось оно…
и сказал с сердцем, стукнув рукой по столу: «До каких же это пор оно будет скудным к нам?»
Мать слушала отца без обычного веселого внимания. Что-то не нравилось ей в его взволнованном тоне. Насмешливо прищурив глаза, она сказала:
— Хоть что говорите, а справедливости в нашей жизни еще нет. Наташа, говорят, вас, мужиков, подколола на собрании. И верно, было так у нас, что, куда ни плюнешь, попадешь на служащего. Столько их было! И не стыдились ведь мужчины в конторах за столами сидеть да поля объезжать, когда ихние жены веялки крутили. Вот хоть Малинина или Серегина возьмите…
…Вот и мать говорит, что справедливости в жизни нет! Выходит, что несправедливости еще много повсюду: и в деле Антошиного отца, и в семье Серегина, и у Крота, и у Малинина, и в том, о чем говорила мать. Не так, не так уж все прекрасно на свете.
— Ты что задумался, Виктор? — спросил дядя Алексей с таким участием, что Витька неожиданно рассказал, как они, мальчишки, сегодня дразнили Крота и как Малинин поехал домой к продавцу за «Столичной».
— Да ведь он и всегда так. Все пьяницы к нему бегают, — сказала мать, — потому его и покрывают. Вот хоть Персиков — председатель сельсовета, — он больно уж чарочку любит, его зови не зови, как учует вино — прибежит, Как же ему Поликарпа не покрыть?