Витька обо всем этом слышал много раз, видел разные хитрости в отношениях взрослых между собой. Хотя бы тот же дядя Тимошин — как он хитрил! Все говорили: раньше, до революции, было гораздо тяжелее жить крестьянину, чем теперь, а при коммунизме все будут жить очень хорошо и легко. Но как исчезнут в отношениях людей несправедливость, хитрости и обман, которые есть сейчас, было неизвестно. Когда-нибудь, наверно, исчезнут, все ведь идет к лучшему! Кто-то со всем этим справится. Вот Сергей Иванович говорит, что людей надо убеждать Поди, убеди Крота, чтобы не врал на ни в чем не повинных парнишек. Убеди Серегина не бить тетку Прасковью! Кого-то, значит, надо убеждать, а кого-то наказывать.
А чье это дело — наказывать?
— Вот Настя ты не ходишь на собрания, — услышал Витька голос тети Лизы, — а ведь много дельного говорили сегодня о колхозных делах…
Что говорили на собрании о колхозных делах, Витька, поздно придя в клуб, не слышал, зато узнал все на следующий день.
Вечером, таким тихим и ясным, какой часто настает после грозы, отец вошел в избу и сказал:
— Сегодня целый день идет повторная ревизия в сельпо. Говорят, излишки обнаруживаются. Кто-то задумался о справедливости, хочет семь раз отмерить, один — отрезать. Все проверяют.
— Я знаю — кто! — заорал Витька в восторге.
— Откуда тебе знать? — возразил отец. — Вот я кое-что о твоих делах знаю.
И Витька, только собравшийся рассказать о девушке-следователе и о том, как Антон был у прокурора и как прокурор решил, что он хороший, добрый сын, вдруг осекся. Действительно, знать все это ему было неоткуда, если не считать подслушивания на подызбице у Ломовых. А как в этом признаться? Нет уж, лучше помолчать и спешно бежать к Антону.
— Значит, — сказал дядя Алексей, — возникли подозрения, что у вашего Поликарпа не все в порядке. Очень был бы рад за Антошкиного отца и за самого Антона.
Удивительно, что в тоне отца, откуда-то узнавшего о Витькиных проделках, было то насмешливо-доброе выражение, которое Витька так любил.
МАМКИНО СЕРДЦЕ
С испекла хлеб для колхоза и стала кроить сыновьям рубашки. Она двигалась особенно уверенно сегодня, ловко раскладывала на столе ситец; ножницы так и повертывались в ее руках.
— Вот тут припустить надо, — говорила она весело, — а то испортишь! Да ведь не рубашка меня наживала, а я рубашку! Авось справлюсь.
Скроила и сложила стопочкой.
Витька сказал, что у него штаны держатся всего на одной пуговице, и та едва жива.
— Возьми да пришей! — Мать протянула ему иголку с ниткой.
Витька снял брючонки, оторвал пуговицу, спросил:
— Пуговицу на старое место пришивать?
— На старое, сынок, — засмеялась мать.
Работа шла дружно. Из-под кровати мать вытащила узел с шерстью; она недавно остригла овец, и, как только развязала узел, шерсть — белая, черная, серая — так и заклубилась в ее руках. Мать с удовольствием уселась прямо на пол и стала разбирать: белую шерсть — к белой, черную — к черной.
— Вот как хорошо жить с овечками! — сказала она. — Спасибо скажешь государству — больше половины налога против прежнего нам скинули. Теперь завели овечек, и шерсть есть. Из этой мягонькой навяжу вам рукавички, а это — носки тебе и Феде. Из черной валенки скатаем отцу. Красивые будут валенки! А вот эту худенькую — на сдачу. Жесткая она, не славная…
Такой отбор матерью: лучшего — себе, в свою семью, а худшего — кому-нибудь, иной раз бывал при Витьке. Но он знал, что государству всегда сдавали все хорошее; зерно, молоко, масло. Он думал, что государство — это то же самое, что Советская страна, но, когда говорили «сдавать государству», — он представлял себе огромное место, куда свозят из колхозов хлеб, зерно, шерсть, масло яйца. Оттуда все это развозят по городам, где живут люди, работающие на фабриках, заводах, и служащие, у которых нет ни коров, ни овец. Вот они, значит, и получат эту свалявшуюся шерсть? Витька представил себе как кто-нибудь принесет ее домой, станет прясть, а ее и не раздернешь!
— Мамка, — сказал он, — я думаю, городские бабы вовсе эту шерсть не спрядут, она шибко свалялась.
— Что ты понимаешь! — закричала мать. — Городские бабы не прядут, не вяжут. Им машины и свяжут и спрядут. Это наша, колхозников, забота — все себе делать. Видел, как тетя Лиза ноготки вострит? Она прясть не будет, она в магазине купит.
Витька с удивлением взглянул на мать: только что она была такая веселая, сейчас же в ее голосе были обида и осуждение. Может быть, обиделась на тетю Лизу? Почему бы это? Она любит тетю Лизу и так ждала их с дядей Алексеем. Он не мог знать, что обида возникла еще с утра.
Витька не раз замечал насмешливый взгляд матери, когда тетя Лиза, сидя у окна, чистила и красила ногти на руках или завивала свои пышные волосы. «Для кого ты завиваешься?» — спрашивала мать. «Для себя, для тебя, для мужа», — отвечала тетя Лиза. «Ну, поди, он тебя и без завивки знает, какая ты есть», — не одобряла мать. Сегодня утром, как на грех, тетя Лиза долго «приводила себя в порядок», а мать в это время, отирая рукой пот со лба, сажала в печь опрокинутые на лопату круглые караваи. Потом, принося с реки полные ведра воды, гневно на нее взглядывала, Витькину помощь мать отвергла: казалось, она хотела, чтобы видели, сколько трудной работы она делает, в то время как «другие» наводят красоту. Сейчас обида матери почти рассеялась, а тут Витька снова напомнил о ней.
— Я не про тетю Лизу, — сказал Витька, — я про заводских…
А тебе нечего во всякое дело нос совать! — рассердилась мать.
В окошко с улицы постучали. Мать раскрыла обе створки: в это время всегда приезжали к ней за хлебом. Она стала передавать Сергею Пятышеву в окно еще теплые караваи, когда подошел бригадир тракторной бригады Морозов. На загорелом до блеска лице — темная щетина: некогда, видно, было побриться. У глаз светлые морщинки.
— Напоследок угощаешь хорошим хлебцем? — спросил он.
— Почему напоследок?
— Хлеба печь для колхоза нынче придется совсем немного. На собрании вчера ты не была? У всех своего хлеба нынче хватает, есть с чем в поле ехать. Не прошлые годы!
— А мне теперь что делать? — Мать все держала каравай.
Сергей уж сам взял его из мамкиных рук,
— Поставим тебя на току работать.
— Может, вы поставите, да я не стану.
— Ну, другое дело найдем.
— Зачем же? Нехороша вам хлеб печь, так зачем на ток звать? Сколько женщин у нас в колхозе не работает! Только те и работают, кому некем прикрыться — одиночки. А у меня Григорий работает, да и Василий хочет в колхоз вернуться. Вот и письмо есть, читай! Чего же мне теперь не отдыхать?
— Да ты, мать, чего разошлась? — удивился Морозов. — Кто у нас из женщин не работает? Две-три детные матери, только и всего. И когда-то еще Василий вернется.
— Когда бы ни вернулся, не твоя забота. Ты заботься нынче Дуньке муку завозить.
— До чего вы, бабы, трудный народ! — Морозов утер рукой пот со лба. — Той надо в окошко стучать, иначе только к полудню в поле соберется, другую уговаривай. Да пойми ты…
— А я давно понятливая!
Витька чувствовал, что мать говорит все это не всерьез, а потому, что сердится. Рассердилась сначала на него, а теперь на бригадира. Вот Морозов уйдет сейчас, и мать примется за Витьку… Он выскочил во двор как раз в то время, когда тетя Лиза и дядя Алексей возвращались со Светлой. Погодя немного во дворе, Витька вспомнил о неотложном деле — показать свои тетради дяде Алексею. При гостях мать, уж конечно, ругаться не будет.
Но, войдя в избу, Витька почувствовал, что дома не только ничего не успокоилось, а мать находится как раз в самом трудном обидчивом настроении, какое иногда бывает у нее. Тогда возражать ей невозможно. Было видно, что тетя Лиза, с которой мать так подружилась, сегодня почему-то неприятна ей и все то, что она говорит, раздражает мать.
— Нет, Настя, не работать тебе нельзя. На собрании председатель ваш сказал, и это уже совершенно точно…
«Городские» слова и тон тети Лизы еще больше задели мать, она так и двинула ведром. И в тете Лизе Витька угадал то желание ссоры, которое так часто разгорается у женщин и побуждает их говорить друг другу несправедливые слова. Он только не думал, что «городская» тетя Лиза тоже может желать ссоры и говорить, так жестко и обидно отчеканивая слова, как сейчас.
— ….кто не работает в поле, у кого нет трудодней, тому не будут выдавать сено, а на трудодень ведь дают восемь килограммов!
Тетя Лиза даже подчеркнула голосом, сколько дают сена; восемь! Вот сколько!
— Пускай! — равнодушно сказала мать, вовсе не потому, что ей это на самом деле было все равно, а чтобы этим равнодушием досадить тете Лизе, которая даже, по мнению Витьки, и понятия не могла иметь, сколько это — восемь килограммов сена на трудодень, много или мало. Витька сам иногда с таким деланным равнодушием отвечал ребятам, когда обижался на весь свет и на ком-нибудь хотел сорвать свою обиду.
Дядя Алексей тихонько позвал: «Лиза!» — и Витька увидел в его глазах укор.
— Ну, что ты, Настя! — поняв взгляд мужа, начала примирительным тоном тетя Лиза, но все-таки не удержалась и договорила тем заботливым голосом, который обижает всего сильнее: — Главное-то ведь в том, что у вас отрежут пятнадцать сотых от приусадебного участка! Это же тебя близко касается…
Но мать махнула рукой, словно отбрасывая ненужное ей и неуместное вмешательство в ее дела, и так сердито взглянула, что Витька испугался: быть сейчас шумной ссоре.
— Ты, Лиза, этого не знаешь и не говори: у нас в колхозе который год пугают, что не будут выдавать сено на трудодни, а потом выдают все равно. И Федот Осипыч, старый председатель, говорил; теперь новый, образованный, говорит. Образованные же все на свете знают… — Похоже было, что образованностью мать упрекает совсем не нового председателя, который еще только «обходится» в колхозе, а тетю Лизу, с такой усмешкой мать взглянула на нее.