Витька знал, что тетя Лиза работает там же, где и дядя, и для этого ей пришлось много учиться, но ведь она никогда не похвалялась перед матерью своей образованностью! Мать всегда и держалась с ней, как с ровней.
— У нас сено даже самым лодырям дают! Что же, если он родня председателю, как ему не дать? — продолжала мать…
И опять Витька сообразил, что мать совсем так не думает, но, сильно обиженная, в своей обиде хочет задеть тетю Лизу: пусть думает, что мать судит, как самая отсталая колхозница. Сочувствуя матери от всего сердца, Витька легко угадывал душевное ее состояние.
— Ну, а если взять кряду, сколько у нас женщин не работает? Кому есть кем заслониться, тот нынче и не работает, — повторила мать то, что говорила бригадиру Морозову. — Вот и тебе бы, Лиза, я думаю, работать совсем ни к чему…
— Почему это? — резко спросила тетя Лиза, и, видно, матери эта резкость доставила удовольствие: вот все-таки доняла она Лизу!
— Да у тебя Алексей — работник! Зарабатывает хорошо, чего тебе?
И тетя Лиза, не поняв, что мать продолжает «разыгрывать» ее, повторила, как в первые дни приезда, что одного своего хозяйства мало для женщины. И не в том дело, что муж хорошо зарабатывает, — мало человеку одного своего, и раз сила есть на что-нибудь большее, то он и должен работать.
_ Вот и ты, Настя…
— А кому я должная? Я никому в работе не должная. — Теперь мать горделиво усмехалась с полным со знанием своего превосходства в работе над тетей Лизой: пусть послушает, сколько мать наработала на своем веку! Она стала перечислять: — Григорий с войны пришел — все ребята живы, даже корову сберегла. А сколько женщин совсем-то без коров остались! И после войны я ни с чем не считалась, и когда взялась на колхоз хлеб печь. Никто из женщин не брался. Поди-ка две, а то и три квашни вымеси каждый день! Да ведь какую муку-то, бывало, привезут! Матушки! Черная, осолоделая, А у меня совесть не позволяет людям плохое сдать. Сушилку нашу сколько лет направить не могли! Это ты, Лиза, несправедливости не видала, а мы-то видели. Первый год нынче сушилка у нас, как у людей. Я в молодости батрачила. мне не грех и отдыхать. У меня еще Андрейка маленький… Теперь Григорий пусть работает. Нам, бабам, теперь черед пришел отдыхать.
Витька слушал с вниманием и жалостью; все, что говорила мать, он знал, но понимал сейчас гораздо яснее.
Тетя Лиза хотела что-то вставить, но дядя Алексей остановил ее, тронув за руку.
Мать продолжала горячо и страстно бросать слова:
— Мне теперь есть кем заслониться!.. Я тебе, Лиза, не удивляюсь, твоя работа легкая — отчего ее не работать? Ты ноготки напильничком востришь, а у нас. колхозниц, ногти обломанные, нам уж моду не догнать. Вот вы, городские, нас учить и хотите…
— Настя! — сказала тетя Лиза с упреком.
Но матери, как видел Витька, обида серьезно запала в голову. Ей, колхознице, умеющей хорошо работать и в колхозе и в своем хозяйстве — как заботливо она мажет «вушки» поросятам, как оглаживает свою Светланушку, как хлопотливо бежит на огород! — вдруг вся ее работа представилась тяжелой. А «городская» работа тети Лизы — легкой; и от этой своей легкой жизни она еще советует, чтобы мать продолжала тяжело работать… Справедливо ли это будет?
Вошел отец. Глаза матери так и сверкнули.
— Гриша! — закричала она. — Я на ток не пойду работать, я деньгами государству заплачу, нам и твоего хлеба хватит!
— Постой, мать, ты что-то не дело затеяла, — разобравшись, в чем суть, спокойно сказал отец. — Если бы все мы государству деньгами платили, а не работали, что бы было!
— Я не про то! — закричала мать. — Я про то, чтобы теперь нам. женщинам, отдыхать…
— От чего отдыхать, мать? — усмехнувшись, спросил отец. — От колхозной или от вашей, женской, домашней работы?
«Ну вот, теперь, — подумал Витька, — отец начнет ее убеждать, как было с тимошинским поросенком. И мать смирится».
Отец подошел и обнял мать за плечи. Но она вывернулась и крикнула:
— Не трожь! Мы, колхозницы, некрасивые, чего нас обнимать! У нас волосы незавитые… Уж лучшей тебя обниму, когда ты выпьешь, да отведу, да спать уложу…
Но отец не отошел, а еще крепче обнял и прижал к себе голову матери:
— Мы с тобой, мать, жизнь свою прожили в деревне, нарожали детей для того, чтобы они жили лучше нас. Тяжелый был и есть еще женский труд в колхозе, но мы стараемся его облегчить. И у Лизы есть свое тяжелое в ее труде. Не завидуй на ее как будто легкий труд; и хлеб ведь у тебя, когда испечется, легкий, а как тяжело ты квашню промешиваешь!
— Но все, же ее труд легче нашего…
Она отстранила свое лицо, и взгляд ее, злой и острый, охватил близкое к ней лицо отца с темным загаром, со всем его худощавым, благородным строем, несмотря на глубокие уже морщины… Мать уперлась рукой в плечо отца и оттолкнула его.
— Может быть, и легче, мать, но нам с тобой не суметь его работать. Каждый в своем силен. Да что мне тебя убеждать, я ведь понимаю, отчего ты вскинулась! Держишься ты еще за старинку, путаешь свой и общественный интерес, — вот в чем дело-то! Поедем лучше со мной на поле, сама посмотришь нашу механизацию.
Мать остановилась посередине избы, не глядя на отца.
— На току поставили движок, транспортер сделали — просто, а облегчение огромное…
Отец еще убеждал словами, но Витька заметил, что убеждение матери шло каким-то другим чудесным путем. Она вдруг тихо повернулась к отцу и дяде Алексею с пылающими щеками и необычно застенчивым взглядом. Сказала грубовато:
— Эх, Гриша. — но взгляд ее выразил столько нежной заботы, что Витька чуть не бросился к ним обоим. — Нам уж с тобой, видно, не вылезти из этой работы. Паши, да коси, да вяжи, да сгребай…
— Земля крепких людей любит. Она с нами расплатится за заботу, — пообещал отец. — Погоди только еще немного: ведь уж за нас машина косит, пашет, вяжет, сгребает…
Мать улыбнулась.
— Ну уж ладно, отец, пусть по-твоему… А ты, Алеша, — уже шаловливо крикнула она, — скорее ставь свое электричество нам на помощь! А то Ильич когда еще говорил, а лампочек его в нашей избе нет и не было! Надо вам поскорее повертываться.
— Стараемся, Настя! — тоже весело ответил дядя Алексей.
Потом, когда все дружно сидели рядом, матери, как всегда, когда она погорячилась, захотелось объяснить всем, почему так вышло.
— Разве не обидно мне, что в самое трудное время я пять лет хлеб на колхоз пекла, а сейчас хлеба надо меньше, так Дуньке поручают! В прошлом году, когда мы первый раз еще на трудодень пять килограммов получили, я говорила в правлении: «Теперь у нас мука хорошая, белая, любая баба испечет. Увольте меня от квашни». — «Нет, — говорят, — ты природная пекарка». Хотела им сказать, что я на все природная: за что ни возьмусь, со всем справлюсь. А потом как подумала, какой хлеб я из этой муки испеку!.. «Ладно, — говорю, — мужики, только, чур, больше двух квашен печь не буду!» Андрейка у меня тогда только что родился. Но ведь как же любо из хорошей муки хлеб печь! Вынимаешь из печи — сама любуешься. А теперь — давай, Настя, на току веялку крути! Пусть ее Мотя покрутит!..
— Да никто не будет ее больше крутить, — усмехнулся отец. — Я же сказал тебе — механизация на нашем току заводится. Ты вот сама увидишь, насколько легче там будет работать…
Но мать еще не выговорилась:
— А я правду сказала, что есть еще у нас женщины — на работу не выгонишь! Вот, поглядишь, Мотя, жена председателя сельсовета, не работает. Для отвода она сторожихой в сельсовете устроилась, разве эго дело? Да как подумаешь, что этих жен — хоть бы. и бухгалтера сельпо и председателя колхоза — на поля не вытянешь, так станет обидно…
Витька знал, что «этих жен», не работающих в поле, у них не так много, но почему-то, когда мамка сердится, ей всегда кажется, что какие-то «они» и «эти» живут легче, чем она, и чем больше сердится, гем больше растет их количество в ее представлении. Тогда она говорит, что в их колхозе много всяческих неполадок и, наверное, без них вообще не обойтись. Ругает председателя за то, что он «тянет к своим», не выгоняет «своих» на работу, а мамку и других женщин «выгоняет». И всегда в шутку закончит: «Будешь, Витя, председателем, — пошлешь меня на легкую работу!..»
— А ты не объясняй, Настя, — сказал отец: — ты-то ведь пользу колхозной работы видишь.
«И вправду, — подумал радостно Витька, — уж его-то мать умеет хорошо работать и хочет, чтобы все было по-справедливому. Пусть она и горячится, пусть и наговорит иной раз, чего и нет, а все-таки его мать лучше всех-всех на свете!»
— Конечно, мы, женщины, тоже иногда наговорим, — улыбнулась мать. — У Фроси-то председателевой — трое махоньких, куда ей на покос ходить?
Ну, вот теперь все мамкино «сердце» отошло!
Да, убеждение людей, как увидел сегодня Витька, иногда происходит необычным путем!
— Ну и ладно, — совсем уже успокоившись, сказала мать. — На току так на току! Илья Прокопьевич советует раздельно убирать пшеницу, так, говорит, можно без потерь все убрать.
— Ты, Настя, сейчас как будто совсем другое говорила. … — улыбнулся дядя Алексей.
У матери весело блеснули глаза:
— А разве Лиза у тебя никогда поперечной не бывает? Никогда ее на работе не заденут? А? Вот то-то! Знаешь сказку про двух сыновей? «Идите, сыновья, на работу», — говорит отец. Старший отвечает: «Не пойду!» — ленится он, значит. А младший отвечает: «Сейчас, батюшка». Старший обдумался, пошел и всю работу справил. А младший и до сих пор собирается, все «сейчас идет»… А лениться нам в этом году некогда. У нас ведь не только на полях урожай, картофель нынче хорош, а на огороде что ни возьми — брюква, свекла, — из земли не выдернешь. На все у нас нынче небывалый урожай.
— Нет, мамка, не на все! — сказал Федя.
— Ой, сынок, на все!
— А на черемуху?
— Ну, разве что на черемуху! — засмеялась мать. — Это у стариков была первая примета: черемуха не уродилась — к богатым хлебам.