Тетя Лиза повернула к середине реки, пересекла быструю, сверкающую на солнце струю течения и благополучно пристала у песчаной отмели на том берегу.
— Ура! — закричал Виктор. — Переправлен главный груз!
Он выбросил на песок свою одежонку и, вскочив голышом в обласок, погнал его обратно за Федей и дядей Алексеем.
Но дядя Алексей уже плыл саженками через Светлую вместе с Мишкой Савиных и Володей Малининым.
Витька собрал всю одежду ребят и взрослых, посадил Федю и умело переправился со всем имуществом на ту сторону. Он очень хвалил тетю Лизу: по Витькиным понятиям, от городской женщины нельзя было ожидать такой — свободы обращения с их лодкой на широкой и быстрой реке.
— Но ты просто молодец, Виктор! — похвалила тетя. — Всюду поспеваешь, обо всем заботишься.
Видно было, что ей и самой переправа доставила большое удовольствие.
На правом берегу мальчики натянули перевезенные в обласке рубашки и штанишки и пошли смотреть, что нового произошло тут со вчерашнего дня.
— Вот в том углу на горке растет земляника, — сказал Федя, торопливо шагая маленькими своими черными ногами. Он перекупался, и губы у него были синие.
Тетя Лиза поправила:
— Федя, надо говорить: «в том»…
— Ну, пускай будет: в том углу. Так?
Он ясно взглянул вверх, на лицо тети Лизы. Витька сразу заметил, что у них уже установилась дружба, и сказал свысока:
— Федя наш любит рассказывать про разных птиц и животных. Не всегда правильно, конечно, потому что он еще мал.
— Ничего, подрастет, — загадочно сказал дядя Алексей и погладил Федю по голове.
Когда подошли к черемухе, где было сорочье гнездо, Федя посмотрел вверх на дерево и вдруг сказал тете Лизе:
— Тут они вчера сорочат доставали, и Витька сорочонка убил. Жалко очень!
Витька хотел похвалиться вчерашним делом, стал рассказывать, как он необыкновенно высоко залез на дерево и достал сорочат, но Федя перебил:
— Все взяли по сорочонку: и Вовка Малинин, и Мишка Савиных, и Витька, а я просил, просил… — Федя нахмурил светлые брови, — они мне не дали. Я бы сорочонка домой отнес и мухами кормил бы.
— Станет он тебе мух есть! — сказал Витька и посмотрел на тетю Лизу.
Высоко причесанные светлые ее волосы отливали на солнце. Она шла в своей короткой серой юбке и в майке, с белыми еще, городскими руками, чуть порозовевшими на солнце, и ничего не говорила. Но по ее молчанию чувствовалось, что она не понимает Витькиного поступка. Она так и спросила:
— Зачем же вам понадобилось убивать сорочонка? Ну, посмотрели — это понятно.
— Это так вышло, — сказал Виктор, подумав и решив говорить совершенную правду. — Я хотел, чтобы сорока взяла своего сорочонка, и посадил его на ветку. Он свалился. Тогда я залез повыше, опять посадил в развилочек, как раз против гнезда, он валится, совсем не держится. … Я рассердился, да и тиснул его покрепче в развилок. А у него уже и головка набок. Федька думает, что мне самому не жалко!
Тетя ничего не сказала, и Витька опустил голову: еще вчера ему и самому не понравилось происшествие с сорочонком, а сегодня, когда сообщение об украденной лодке с утра омрачило так хорошо начавшийся день, этот поступок и вовсе показался ему безобразным. Дядя Алексей посмотрел вверх, на дерево, и на гнездо, около которого летала сорока, и покачал головой. Витька представил себе: хорошо бы, если бы эта история с сорочонком сложилась совсем не так! Например, Вовка Малинин разорил бы гнездо, вытащил птенцов, а он, Виктор, посадил бы их обратно. Но в жизни получилось не так, и теперь ничего нельзя было поправить.
Дядя Алексей шел, посматривая на густую траву; в ней глубоко утопала тропинка. Каждый колосок в траве цвел легкими сережками тычинок, и они покачивались и летели на ветерке, не отрываясь от колоса. В том, как дядя смотрел в сторону от Витьки на эти летящие тычинки и ничего не говорил, чувствовалось осуждение. Витька понимал это и мучился.
— Плохо, Витя, что дурное, сделанное тобой, уже нельзя поправить, — сказал он наконец. — Потом осуждаешь себя, да уж поздно.
Сердце у Витьки забилось: удивительно, как мог дядя угадать, о чем Витька только что думал…
— Как же хорошо здесь у вас! — после некоторого молчания сказал дядя Алексей.
Витька понял, что, оставляя разговор о сорочонке, он тем самым показывает ему свое доверие, надеется, что Витька больше не повторит ошибку. И он радостно ответил, как всегда, полной фразой:
— Да, дядя Алексей. Здесь у нас очень хорошо!
После обеда Виктор отправился из дома, сказав Кате, что идет «по делу». Проискав Антошку во всех известных им обоим местах — на берегах Светлой, у сушилки, на пруду и не обнаружив нигде друга, Виктор побежал к избе Ломовых. Не найдя никого во дворе, он подтянулся снаружи у открытого окна и, навалившись на подоконник, заглянул внутрь.
То, что он увидел, поразило его: Антон сидел на лавке рядом с матерью, худенькой, темноглазой, и нежно гладил ее по темным волосам.
Заметив появившееся в окне красное лицо Виктора, Антон не спеша встал.
— Чего тебе? — спросил он неприветливо.
Виктор выразительно замахал рукой, показывая, чтобы Антон вышел из дома: очень нужно поговорить.
— Мама, я скоро приду, — сказал Антон.
— Не озоруйте, ребятки, — ласково сказала мать. — Антошенька, я уж тебя прошу…
Виктор заметил, какое усталое было у нее лицо: точь-в-точь как и у его матери, когда она тяжело болела во время войны. Понятно — немалая беда случилась у Ломовых.
— Ладно, мама, не будем, — ответил Антон.
Друзья, не сговариваясь, пошли по направлению к кедровнику. Они любили туда бегать, самые веселые игры велись там. Но сегодня было не до веселья: Антон глядел себе под ноги и молчал с таким выражением, будто укорял в чем-то товарища.
— Антон! — Витька хотел было сказать о лодке, но увидел, что товарищу совсем не до того, и у него само собой вырвалось: — А что же теперь будет дяде Николаю?
Но Антон остановился и взглянул с таким холодным пренебрежением, что у Витьки ёкнуло, сердце.
— Об этом вам, Ермаковым, лучше знать, — сказал он.
— Почему нам лучше знать?
— А ты своего отца спроси.
Витька смотрел на товарища глазами, полными удивления, и Антон внезапно изменил тон.
— Ну, не понимаешь, так я тебе скажу! Я как зашел тогда домой, вижу — сидит у нас женщина и какой-то дядька. Ничего они не ищут, зря все это Володька сбрехнул. Женщина эта — бухгалтер из Райпотребсоюза — объясняет: «Председатель ревизионной комиссия Григорий Ермаков в акте ревизии написал, что вы как экспедитор недобросовестно относились к своим обязанностям, виноваты в растрате и надо по всей строгости закона взыскать с вас. Видите, Ломов, — это все она говорила отцу! — ваши же односельчане против вас. И Малинин и Ермаков…» Вот как твой отец поступил! Что же он, отца моего не знает? Не знает, как мы живем? Ему бы надо защитить, а он его вором ставит! А ведь он коммунист! — Антон говорил, волнуясь, и голос его отзывался в Витькином сердце горькой жалостью к другу.
Витька вспомнил, как отец недавно при нем рассказывал матери про ревизию у них в сельпо. Там открылась большая недостача. «Кому-то за нее придется отвечать», — сказал отец. Сейчас выходило, что этот «кто-то» — отец Антошки…
— Как же это? — оторопело спросил Витька. — Неужели отец мог так сказать?
— Так и сказал, она и еще потом повторила. А пускай дядя Григорий укажет, где чего взял мой отец! — Лицо Антона, всегда невозмутимое и гордое, вдруг жалко покривилось, и слезы, настоящие слезы, так и брызнули из глаз. Он тут же, крепко зажмурившись, вытер глаза рукой и сверкнул блестящим влажным взглядом на притихшего, пораженного в самое сердце Витьку.
— Антон! Антон! Погоди! — закричал он, хватая друга за руку; никогда он не видел таким товарища. — Погоди! Может, отец вовсе не так говорил…
Витька сам чуть не плакал — до того было жалко Антона. Ну какой, в самом деле, его отец! Как он не понимает, что дядя Ломов хороший и обвиняют его напрасно?
И все-таки, вдруг, подумал он, отец его мог так сказать про Ломова! Выражение непреклонной строгости на его лице, не раз виденное им, внезапно прошло перед Витькой, и он понял, что его отец, наверное, говорил и написал именно так, как передал сейчас Антон. Но, если он так говорил, значит, Ломов все-таки виноват? Не обвинит же его отец человека напрасно! Но об этом Витька ни слова не сказал другу.
Антон сел у большого кедра и посмотрел на Витьку с серьезным, необычным для него выражением.
— Вот взрослые говорят нам: вы, ребята, — товарищи, надо стоять друг за друга. А сами они как поступают? Он же (Витьке было понятно, о ком говорит Антон) вместе с моим отцом воевал!
Это совершенно меняло дело: боевая дружба, о которой только вчера говорили отец с дядей Алексеем, была священной, другу надо помогать. Тогда, значит, Витькин отец нарушил ее? Вчера только вспоминал о дяде Николае, как они вместе участвовали в боях за Познань… Нет, несправедливо поступил отец!
— Ну ладно, — Антон заметил, как взволнован Витька, — я-то знаю, что делать! — Он замолчал, показывая этим молчанием, что им задумано какое-то очень важное дело, которое он теперь не может открыть товарищу.
Но Витька и не собирался спрашивать о намерениях друга; не виноватый ни в чем, он сейчас чувствовал вину перед Антоном за непонятный ему поступок отца. И вдруг он покраснел: ну, а как же быть; если твой лучший боевой друг сделал что-нибудь неправильное? Что же тогда, молчать об этом? Витька почувствовал, что запутался.
Он не знал, как все это объяснить Антону, и потому молчал, пока Антон не спросил:
— Ну, а чего там твой дядя рассказывает?
Витька обрадовался, что разговор перешел к менее серьезным событиям. Он сообразил, что сейчас не надо повторять другу, как воевали вместе их отцы. Зато о взрыве гидростанции дядей Алексеем и восстановлении ее он рассказал с полным воодушевлением.
— А как же наши путешествия с тобой? — спросил Витька. — Теперь уж не состоятся?