Иной раз Михаилу Ивановичу и не удавалось вставить слово в общий разговор: слишком серьезные подбирались собеседники — из начальства небольшого кто-нибудь, учителя, из сельсовета. Но, воздерживаясь от высказываний, он с удовольствием присутствовал при обсуждении хозяйственных дел, событий местной жизни. Почмыхивая, помигивая, с умным сосредоточенным видом он поворачивался то к одному, то к другому, кивал головой, если согласен был с чужой точкой зрения, либо поднимал брови и тонко усмехался, когда, по его мнению, заезжали не «в ту степь».
Зато в своем кругу, среди трактористов, шоферов, скотников, шабашников-строителей, Сиволапов преображался. Все он знал: как раньше хлеба пекли и почему теперь все распахано под самый порог, сколько ометов сена ставили на лугу и почему на нем был запрещен выпас скотины, сколько коров, овец, птицы держал крестьянский двор еще пятнадцать-двадцать лет тому назад и почему редеют села на громадных российских просторах.
Тонкие, многозначительные свои суждения Михаил Иванович никому не навязывал. Он замечал, что слушают его вроде бы и со вниманием, но и не без усмешки в глазах. Что ж, он и сам был не прочь подшутить над собой, показывая, например, пяток-другой кур — все свое личное хозяйство. Когда, бывало, собиралась компания, он, кивая на легконогую стайку, говорил с самодовольной язвинкой:
— Вот это — все мое обзаведение. Замучился с ним — ну никаких, понимаешь, сил!
Гостям шутка была по душе: одни сами такого же сорта хозяева, другим казалось, что Михаил Иванович до того прост, что и посмеяться над ним не грех.
Случались и осечки. И неприятные, памятные, заканчивавшиеся едва ли не скандалами и, даже стыдно признаться, дракой. Всего один раз не уберегся Михаил Иванович. По странному совпадению произошло это в совхозе под названием «Боевой».
Стояла уже осень — глубокая, с пасмурными мглистыми днями, когда все глохнет, мрет в отрешенно тихих пространствах, белеет ледок на вымерзших лужах и так пахуч, тепел дым от легких предзимних топок в домах. В такую студено-мягкую пору хорошо собраться компанией и после первой волны веселья выйти из жаркой избы во двор и до ядреного озноба покурить на свежем воздухе.
Двор бывшего школьного интерната — барака с пристройками дощатых сеней, заселенного такими же залетными, как сиволаповская, семьями, представлял собой и жалкое и веселое зрелище: все раскрыто, распахнуто, бедно — ничего не жаль! Посреди двора лежала беспризорная куча угля, неподалеку от нее валялся хлыст осокоря, приволоченный сюда трактором. Но его топор не трогал — на дрова крушили остатки каких-то сараев. На веревке висело белье, которое, кажется, никогда не снимали, и с женскими желтыми или розовыми рейтузами, болтающимися на ветру, двор выглядел обжитым, неунывающим.
Когда, теснясь в дверях, они вывалились из комнаты, вслед им из распахнутой двери, точно пробку вышибло, хлынули звуки гармошки, рычащей на басах, женские голоса, что-то вскрикивающие, поющие, топот, позвякивание посуды, — дверь быстро захлопнул кто-то с голыми руками, весело крича:
— Вам лето или что? Гляди, разжарило их!
Пока закуривали, пока шла кудрявая, перемежаемая смехом болтовня, Михаил Иванович готовился выступить на сцену со своими курешками. Номер этот пользовался странным, а если хорошенько вдуматься, даже нелепым каким-то успехом. Сиволапову казалось, что ему, как бы в насмешку над крестьянской хозяйственностью, разводившему одних только кур, а все добро свое нажитое увязывавшему при нужде в два-три узла, ему, «безлошадному» такому… завидовали.
Конечно, не так, чтобы слюни текли. Тут сложнее дело было, немало пришлось Михаилу Ивановичу поломать голову над этим вопросом, но в конце концов он добрался до сути. Что ж, не всем же приобретать, набивать барахлом шкафы, шифоньеры, дедовские сундуки, чуланы, гаражи крепостить, тайно кичиться большими деньгами. Нужны и бессребреники. Вот и отдыхают на чужом бескорыстии неугомонные души: есть же вот, мол, простота, есть, дескать, дураки, которым ничего не надо. Эх, хорошо таким жить!
Одни насмехались, другие вроде бы даже и одобряли и с презрением кое-кто относился к нему и снисходительно похлопывал по плечу — он не обижался. Не от силы все эти похлопывания, насмешки, не от ума, он это тонко видел и легко, с готовностью прощал людям это снисходительное к себе отношение…
Дождавшись момента, Михаил Иванович весело объявил, что сейчас он покажет геройского петуха. Кур он порежет, ну их, замучился с этой живностью, а петуха оставит холостяком, пусть по чужим бабам… тьфу ты, курам побегает. Удачной шутке от души посмеялись. «Мы с ним как два родных брата, — плел Михаил Иванович дальше, — вот уеду отсюда и его заберу с собой».
— Что, уже? Навострил лыжи? И куда, разрешите узнать? — мрачновато спросил один из гостей, Петр Григорьевич Сабадаш — человек в этой компании несколько случайный.
Он, во-первых, на хорошем счету находился у начальства, на собраниях критиковал, где что плохо лежит на широком совхозном дворе. Во-вторых, репутацией своей нешуточно дорожил, и как он оказался в гостях у Михаила Ивановича, понятия никто не имел.
Первые рюмки Сабадаш опрокидывал молча, слегка только поднимая руку, чтобы чокнуться, а чокнувшись мимоходом, широко открывал рот и вливал водку в преувеличенные стеклом стакана зубы. Потом вроде бы отмякал слегка и, жуя полным ртом, поддакивал что-то, качал опущенной головой, выражая восхищение шумным застольем, сам уже тянулся чокнуться, с хмельным откровением глядя в глаза: «Ну, давай за все, как говорится, доброе, за всех и — в себя».
…Неужели так быстро отрезвел на свежем воздухе?
— Как куда? — смеясь глазами, спросил Сиволапов. — Да хоть куда. Места разве мало?
— Так. Места, конечно, имеются, — еще больше помрачнел Петр Григорьевич. — А интересно: кур порежешь, что тогда?
— Думаю так: земля не перевернется, — легкомысленно сказал Михаил Иванович, с пониманием глядя на своих приятелей и хитренько улыбаясь.
— А что, в самом-то деле? — повысил голос Сабадаш. — Пойду сейчас и тоже освобожусь: все под нож пущу. Что тогда?
Петр Григорьевич работал шофером. На высоком фундаменте возвышался сабадашевский дом, построенный из железнодорожных шпал. Возле черного его бока красовались голубые железные ворота в белых проволочных кружевах. За хозяйственными постройками снижался к речке громадный огород, а двор, крепкий и неряшливый, забит был скотиной — держал он корову, двух телок, овец, кур, уток, гусей, коз пуховых. Ульи имел с кем-то в паре. Представив, сколько же это мяса получится, если одновременно пустить всю эту худобу на убой, Михаил Иванович глупо хохотнул:
— А что тогда? Зови на пельмени!
— А-а, пельмени! — туго, черно краснея, закричал Петр Григорьевич. — Бродяги чертовы, дармоеды! Взять вас всех и в тюрьму засадить, чтоб хоть там с вас польза какая-нибудь была!
— А здесь от меня, значит, пользы нет?
— Не то что пользы — вред сплошной. Ни себе, ни людям!
— Я работаю! — сказал взволнованно Михаил Иванович.
— Где ты работаешь?
— Там, где и ты — в совхозе.
— Брешешь! Это ты чужому дяде расскажи, а не мне! — кричал Петр Григорьевич, махая перед утиным носом Михаила Ивановича толстым, как морковь, пальцем. — Это я за тебя вкалываю и в совхозе, и дома… Нет, развели паразитов, жалеют их: квартиру, работу, сады-ясли, продуктов выписывают с кладовки, чтоб с голоду, понимаешь, не подохли. В честь чего гуляете?
— Не твое дело! — сорвавшись, закричал и Михаил Иванович.
— Не мое? Нет, мое! Это наше общее дело! — провозгласил Сабадаш, победно озираясь.
— Общее?! — не помня себя, высоким, чуть не рыдающим голосом закричал Михаил Иванович. — Как новая машина, так тебе! Самый жирный наряд — опять тебе! Запчасти из горла рвешь! Другие месяцами ремонтируются, а ты все на ходу, в передовики выезжаешь! Это начальство забывает глянуть, какой липучий кузов у тебя: комбикорм, доски, шифер, клей бустилат — хорошо тебе перепадает! Что, не так?! Не-ет, не утаишь, ничего не скроешь! Деревня, она прозрачно живет!
— Прозрачно?! — зарычал сквозь зубы Петр Григорьевич и толкнул Михаила Ивановича в грудь.
Михаил Иванович тоненько ахнул, оглянулся на приятелей своих, те стояли близко, а показалось — из далекого далека смотрят, как с купола церковного святые: серьезно и отчужденно; и понял, что надеяться не на кого. С похолодевшей головой кинулся на грузного, плечистого Петра Григорьевича…
Все-таки серьезно стычке разгореться не позволили. Помнит Сиволапов, что, растаскивая их, кричали и матерились все какими-то расшибленными голосами. Сиволапов, дыша со всхлипами, трудно, все норовил из-за чьих-то фигур достать ногой Сабадаша и достал-таки пару раз, но Петр Григорьевич, казалось, не чувствовал этих ударов. Размахивая и потрясая толстым пальцем, он всех обвинял в каких-то грехах.
А из комнаты, из настежь откинутой двери, сыпали уже остальные гости, бежала, выставив растопыренные пальцы, не зная, в кого только вцепиться, жена Михаила Ивановича. А на пороге, как в рамке картины, стоял гармонист и с отрешенным лицом рвал меха на чем-то мрачно-бравурном.
Долго сокрушался Михаил Иванович, как это могло произойти? Куда девалась врожденная, его родовая, можно сказать, спасительница — осторожность? Чем ему ум отшибло? В преувеличенных масштабах рисовалось всесилие Сабадаша. Вот он ухватисто здоровается с начальством, вот он в президиуме сидит, вот он пихает пальцами дверь в кабинет директора, входит и садится без приглашения и сразу на два стула, до того широко расставляет толстые колени.
Но это что! Ведь у него дядьев, братьев, племянников — полдеревни, да по жениной линии сколько! Весь этот рой спуску ему теперь не даст! И заробел Сиволапов, стал искать пути к примирению. С поллитровкой в кармане отправился он домой к Петру Григорьевичу. Может быть, поговорив по душам, найдут они общий язык?
Калитка, как и ворота, тоже была железной, вся в ослепительно белых, каких-то распутных кружевах из тонкой проволоки. Едва Михаил Иванович толкнулся в гулкую, будто цистерна, дверь, как во дворе хрипло и тоже гулко залаял на цепи пес, а следом залилась еще какая-то собачонка, мигом подскочившая к самой калитке и в зазор у земли просунувшая нос и оскаленные зубки.