— С директором.
— С самим?
— Да.
— Ну? А он?
Мучительно сморщившись, Иван Иванович снял фуражку и поискал глазами, куда б ее положить или повесить.
— Это приказ, говорит. Выполняй.
— Какой такой может быть приказ?! — тоненько, набирая высоту, стала заводить Фроська, но тут же оборвала себя и, широко распахнув ясные свои глаза, с изумлением и жалостью уставилась на Ивана Ивановича.
— Ну, а ты, ты-то?
— А что я? Они говорят, что так надо. Интересы завода тут какие-то.
— И… поскачешь?
Иван Иванович ничего ей не ответил.
— А Бес-то твой как же? — издали уже как бы спросила Фроська. Иван Иванович опять промолчал. — Вань, Бес, говорю, как же? Он ж тебе, как дитя родное!
Иван Иванович стоял с опущенной головой, точно бесконечная и неоправдываемая вина была на нем. Отступив от него, Фроська еще шире и в то же время с какой-то оторопелой пристальностью уставилась на него. Из глубины ее груди поднялся звук, похожий на рычание. Глаза ее теперь заметались, забегали, ища в ужасном нетерпении, что бы это ей схватить, ударить и разбить — так у нее всегда открывались минуты безудержного гнева.
Она кинулась в хату — там было, что дрызнуть об пол: подушки, плащ агеевский, его шапка, чугуны, ведра, табуретка. Вот-вот должна была грянуть буря и поднять крышу над присевшей уже от страха хате, но дверь, робко мяукнув, медленно растворилась, и Фроська, ведя по стене рукой, выбралась во двор.
— А как же я, Иван? — спросила она. — Они ж и коня, и тебя скачкой этой погубят — как же я без тебя тогда? — заламывая елочкой брови, распяливая губы, она вдруг молча заплакала, и крупные слезы потекли по ее щекам. — Голубчик, не скачи, ты ж у меня один на всем белом свете. Я ж без тебя пропаду! — внезапно разметав ладонями горошины слез, она слепо закричала: — Где у них такое право, чтоб тебя заставить? Хто им давал это право?!
— Они знают, — сказал Иван Иванович, выпрямляя плечи и до отказа набирая воздуха в грудь.
— Что такое они знают? Ничего они не знают!
— Нет. Раз велят, значит, знают.
Фроська, измученно качая головой, смотрела на Ивана Ивановича, на побледневшее его лицо, такое теперь напряженное, точно он в какой-то иной мир заглянул и готовился туда вступить. И жадно, всевидяще окинула она всю его сухую, вроде бы и немощную, кривоногую фигуру с короткими руками — нет, его не так просто сломить, свернуть с его мысли, с того, что сам себе он положил сделать. По своим твердым, молчаливым правилам живет этот человек. Тысячу раз она убеждалась в этом, тысячу раз изумлялась и гневалась: да что ж это за правила такие? Почему от них одни убытки, неприятности, лишения? И почему он с такою неподкупностью держится за них, не боясь ни осуждений, ни злых шуток, ни глухой, необъяснимой вражды?
Вот зимой только минувшей произошла история, нашумевшая на весь конный завод. Много разговоров и смеха было, все смеялись, и она смеялась. А что ей оставалось делать?
…Как-то вечером, когда Иван Иванович при, свете каганца читал географическую книгу без начала и конца, а Фроська перешивала себе юбку, вошел к ним в хату Ленька Бузок, молодой мужик с круглым лицом, которое теперь, с мороза, с ледяной крупы, гибко секущей весь вечер землю, казалось особенно свежим, здоровым и наглым. Крупою этой, крахмально-белой в сумеречном свете коптилки, набило складки его одежды, шапку, брови, прикипела она и к застывшей грязи на сапогах.
— Заходи, Леня, заходи, голубь, — запела радушно Фроська и оживленно заерзала на табуретке. — У нас тут, бачь, такая тихая минута, что куда б пошла, так нема куда. Сидит вот, — кивнула она на мужа, перекусывая нитку, — и читает. Иван, шо ты там читаешь?
— Писание, должно быть. — Широко, вперевалку ступая, гость подошел к столу, сел на лавку и, подмигнув Фроське, дернул подбородком на Ивана Ивановича: гляди — читает, и с насмешливым одобрением подмигнул ей еще раз: «Молодец мужик у тебя!»
— Та где там писание, — подняв плечи, возразила она. — Как бы писание, то и я б, может, послухала, исправилась, может, трошки, або совсем встала на правильную жизнь… А как святые жили! — закачала она мечтательно головой и греховно закатывая глаза при этом.
— Тю, святые! — Ленька уже расселся, точно домой пришел или к тетке, или к крестной, — туда, словом, где его любили и родственно восхищались его хамством. — У тебя свой есть, домашний. Бери пример. Он бесплатный.
— Как же, пример… Я давно говорю, — с наставительной размеренностью произнесла она, — со святыми жить нельзя без греха. Не минешь его с ихним примером, заведут, паразиты, в темный лес и как ты себе там знаешь. А так хочется мне правильной жизнью пожить, — опять мечтательно прикрыла глаза она и через миг весело, пытливо стрельнула в Леньку лукавым взглядом сквозь ресницы.
Колеблющийся свет каганца как-то особенно живо, сиюминутно, точно на глазах, лепил ее головку, теплыми бликами водил по гладко убранным волосам, золотил легкой пудрой ее прямые стрельчатые брови, а кончики ресниц зажжены были порхающими огоньками.
Непоседливый свет этот с привлекательной рельефностью выделял под свободной кофтенкой ее груди, как-то даже каждая из них рисовалась отдельно. И казалась Фроська в эту живописную минуту чрезвычайно доступной. Ленька даже рот раскрыл и долго, прикованно смотрел сперва на нее, а потом с оторопелостью некоторой перевел взгляд на Ивана Ивановича — господи! Да ведь и правда, сам толкает на грех, не ограждая от других и не одергивая беспрестанно такую бабу!
Опустив глаза в шитье и горько как-то усмехнувшись, смиренным голоском она спросила мужа:
— Иван, чего ты там читаешь?
— Про китов, — ответил Иван Иванович с немного смущенной своей улыбкой, и Фроська кивнула головой: я ж говорила — ненормальный. — Это, оказывается, не рыба.
— А кто?
— Оно такое, как и мы. Как лошади, только в воде живут. Млекопитающие, — прочитал он, поворачивая книгу к огню, как бы любуясь буквами в ней, и сам склонил голову набок.
— Как же не рыба, когда — чудо-юдо рыба кит, — сказал Ленька и победно захохотал и опять дернул подбородком на Агеева: читает!
— Ой, — сказала Фроська, поддерживая гостя, — в книжках одна брехня.
— А чего я до вас пришел? — вдруг перебил этот разговор Ленька и потупился. — Мне ж тут сидеть некогда, а я сижу. Плохие мои дела. Я, например, не только что про китов, а вообще даже читать не могу: ничего в голову не идет.
— А что такое, Леня? — с участием спросила Фроська.
— Болею, — кивнул Ленька головой, как бы удостоверяя кивком этим свою болезнь. — Ага. Завтра край нужно ехать в район, вызывают меня врачи.
Он наконец поднял свои голубые, блестевшие влагой глаза и стал смотреть через саманную стенку, через буранную степь в районный центр, на больницу, в одно из окон ее, через которое на него взирали врачи в колпаках и белых халатах.
— Может, операция мне будет, — уронил он голову опять.
— Да лышенько! — всплеснула Фроська руками. — И где она будет, хай ей черт, операции той? Живот резать или ногу?
— Не знаю, — сказал Ленька, не сводя глаз с больничного окна, и Фроська тут пристально на него посмотрела. — Только очень серьезно. Операция. А тут горе: завтра чем свет ехать — кинулся сегодня, а соломы ну геть ни шматка, ни оберемка нет! Чем топить хату? Перемерзнут мои — дети замерзнут, жена простудится, мать-старушка пропадет.
— У-у, — насмешливо уже протянула Фроська, перекусывая нитку. — Ая-яй, — закачала она головой и встряхнула перед собой юбку, разглядывая ее и так, и эдак — на разные стороны.
— Так шо я хочу тебя попросить, а, Иван Иванович? Оно, конечно, и неудобно, а куда ж денешься? А не могли бы вы завтра солому с гарбочку привезти моим?
Тихо стало после этого жалобного вопроса. Слышно было, как горстями сыплет по стеклу белым пшеном пурга, как шуршит не то ветер, не то мыши в норах своих. Казалось, с каким-то шорохом колеблется даже красное, с кудельной черной нитью на конце пламя каганца. Опустив шитье на колени, чутко ловила эти тихие, далекие звуки Фроська. Иван Иванович, поднявший чуть-чуть лицо вверх с выражением скромной пытливости, прислушивался к ночным голосам своей хаты. Даже Ленька как бы заинтересовался этими звуками.
— Я что хочу сказать, Иван Иванович, — буркнул он, — это же неподалеку, около сурчиных ям — там брать разрешили. Старая скирда, ну и решение дано — пустить ее на топку. Вы ж там тоже себе брать будете, а?
— Ленька! — с досадой крикнула Фроська. — Ты хоть бы для совести больным прикинулся, для отводу глаз.
— А ты молчи! — грубо, горлом, сразу сорвавшись, закричал тот. — Не тебя просят — я вон Ивану Ивановичу поручаю!
— Говорили про тебя, что ты, гад, голым задом дверь отчиняешь, — с удивлением, даже оторопью проговорила Фроська, — не верила я… Иван! Ты что, совсем уже ослеп? Ты глянь на его морду, Иван! Не бери ты это поручение, добром тебя прошу. Если тебе все равно, что над тобой люди будут смеяться, то на меня глянь: я этого не переношу! — застучала она кулаком по коленке, а потом вдруг зло и дурашливо запричитала: — А бедная я, бедная! Зачем на свет белый родилась, с Иваном спозналась?
Решительно поднявшись, опустив голову и раздувая ноздри короткого носа, как будто остался чем-то недоволен, Бузок в два длинных шага достиг двери и, не попрощавшись, вышел вон, и слышно было, как он ударил сенными дверями, и ветер стал скрипеть и прихлопывать ими.
— Ну, — исподлобья глядя на мужа, с насмешкой сказала Фроська, — чего ж не пошел, до хаты не проводил его — заблукает мужик, завирюха страшенная на дворе, а, Иван?
— Нет, не заблудится, дойдет спокойно.
— Да где ж дойдет? Без тебя не дойдет. И солому без тебя не привезет… Так что, поедешь?
— Надо поехать, просит человек.
Забыв про свою недошитую юбку, Фроська покачивалась из стороны в сторону. Где живет — на земле или в раю этот человек? Не старую, промерзшую солому будет ковырять вилами он, а ее почерневшее сердце — как он этого не понимает?! Пусть даже болен Бузок, можно допустить такое, но ведь он никогда никому добра не сделал, своим ради чужого не поступился, у него среди зимы снега не выпросишь — как же такому помогать? Грех это, грех!