Протолкавшись из-за широких спин, Александр Гаврилович выступил на передний план.
— Да сколько, — как бы щепотью держа улыбку, простачком бормотнул он. — В прошлом году… на этой клетке… чтоб не соврать…
— Ты мне про растаявший снег не докладывай, — перебил его заместитель министра, весело оглядывая одного за другим местных руководителей. — Двадцать центнеров дашь?
— Двадцать центнеров?! — взглянул и Жмакин на них. — Откуда? И в лучшие-то, извиняюсь, годы мы такой благодарности не видели.
— А чем этот год плох? Благодать вон какая стоит!
— Тут весной дуло — фары зажигали, — повел папкой по округе Александр Гаврилович. — В июне вот только маленько дожди поправили.
— Ну так сколько?
— Четырнадцать центнеров, — вынес наконец свою оценку Александр Гаврилович.
— Четырнадцать? — заместитель министра поднял недоуменно брови. — Вот это определил! Ты одним глазом, наверное, смотрел, а? Вот мы сейчас Анатолия Павловича попросим, ему из окна своего кабинета твой урожай виднее.
— Ну что ж, около двадцати выйдет. Мы на эту цифру так и ориентируем это хозяйство, — солидно произнес Анатолий Павлович, хмуря выгоревшие брови.
— Та-ак! Теперь ты определяй, — весело и жестко посмотрел заместитель министра на Александра Гавриловича.
— Определить можно по-всякому, — поворачивался всем корпусом то в одну, то в другую сторону Жмакин.
— «По-всякому» не нужно. Ты правильно определяй.
— Ну — шестнадцать! — рубанул рукой Александр Гаврилович.
— Выше, выше бери! Не стесняйся, поднимай урожай.
— Я бы поднял, да сорнячок… держит! — вдруг брякнул Жмакин и зыркнул туда-сюда глазками: не слишком ли, не переборщил?
Все посмотрели под ноги: обочина поля курчавилась тимофеевкой, вьюнком, белые и розовые цветочки которого весело пестрили зелень. Ковер этот уходил под частоколы пшеничных стеблей, а кое-где над рубленой гущей колосьев полянками поднимались цветущие ядрышки осота.
Разочарование и досада разобщили полукруг, примыкавший к полю. Сразу повеяло официальностью: кто снял пиджак, тот его надел и на пуговички даже застегнулся, и шляпу быстренько нахлобучил, прижав ко лбу косичку растрепанных волос. Приятное настроение, объединявшее всех при том своеобразном торге, который каждое лето проводится возле хлебного поля — сколько уродит, да сколько на круг возьмут, да на что может рассчитывать район, область, зона, безнадежно было испорчено. И кем? Жмакиным, который сам себе так незадачливо соорудил подножку. Ну, сейчас ему достанется на орехи, а на конфеты — свои добавят, в районе.
Но заместитель министра, зорко и остерегающе щуря глаза, погрозил Александру Гавриловичу пальцем. Он понял хитрость простоватого с виду председателя, быстрее других сообразил, в чей огород камешек кинул Александр Гаврилович: паров, дескать, нет, вот и «держит» сорнячок. Весной в пожарном порядке дана была, наверное, команда — засевать пары! И засеяли. И не раз, поди, к этому спасательному средству прибегали — вон какие кудри разметал вьюнок, вон как простреливает хлеба осот.
Столько замминистра видел полей в спрессованные эти дни, что в глазах порой сплошь стояли ячмень, пшеница, рожь, остистые колосья, безостые, сосущие молоко земли и уже угибающиеся вниз, к долу. И вдруг после слов незадачливого, может быть, даже и сыгравшего в незадачливость и теперь недоуменно помаргивающего глазками председателя, широкий круг проблем, решенных и нерешенных вопросов, насущных и планируемых дел, крепко охватывавший его, как-то разом опал. Освобожденным взором он повел по округе и увидел нечто такое, отчего ахнула душа.
Невелико оказалось возвышение, на котором они остановились, но так бесконечны, ясны были полевые дали, открывавшиеся с этой точки, что небесный купол как бы не вмещал под свои пределы все окрестные пространства и за его краями были видны уже нездешние, потусторонние земли, другое небо над ними и другой, в млечно-розовой дымке, младенческий горизонт.
Прекрасной незнакомкой предстала вдруг перед ним земля. Он бездонно вздохнул, закрыл глаза и ощутил, что летит. С тоскою сладкой он и произнес тут слова о необыкновенном степном воздухе, о крыльях, которые дает человеку эта удивительная земля.
Александр Гаврилович был тоже поражен, и чрезвычайно! Никогда и никто из начальства, с которым ему приходилось иметь дело, не только не говорил, но даже и не заикался о красотах природы. Вся она для Александра Гавриловича и, полагал он, для районных руководителей заключалась в доброй черной пашне, спелых нивах, выпасах, стадах крупного рогатого скота, овечьих отарах, дорогах, по которым в осеннюю хлябь тащит трактор колхозный молоковоз.
С каким-то страданием и восторгом смотрел он на издалека приехавшего товарища. Сперва в самой глубине души его зашевелился червячок едкого превосходства: эка, нашел чем любоваться! Но не успел червячок как следует распрямиться, как Александр Гаврилович вдруг тоже ахнул: вот что значит большой человек! Вот что значит широта взгляда на жизнь и ее понимание. Трудно было бы определить мысли Александра Гавриловича в эту минуту. Все они были очень разные: о сорняках злополучных, об обеде для гостей, об урожае, который еще качался в колыбельных колосьях, а уже как бы и в чин производился. Но у всех у них получалась одна и та же концовка: а выговора-то нет!
Это было необыкновенное ощущение. Он тоже воспарил и только от всей души хотел провозгласить цифру «двадцать», как Анатолий Павлович шепнул ему сквозь стиснутые зубы: «Ну, Жмакин, благодари воздух здешних мест!» Александр Гаврилович бодро хохотнул, но Анатолий Павлович тотчас же осадил его взглядом: что, пронесло, думаешь? Не обольщайся, у нас — не пронесет, поговорим еще на эту тему. Александр Гаврилович, опустившись на землю, развел руками: что ж, говорить так говорить.
V
Буквально вот на днях и состоялся разговор на одном экстренном активе. Александра Гавриловича подняли с места в зале и пошли с песочком чистить: это он не сделал, там упустил, то не своевременно, здесь не проконтролировал — почему, до каких пор, да когда этому конец будет, да отдает ли он себе отчет?! Ух, как жарко под градом этих вопросов! Но… парился Александр Гаврилович и пот вытирал только для вида, так сказать, для порядка, а самого его в зале уже не было, он куда-то пропал, изничтожился.
Как это получалось, он и сам не понимал, но получалось! Долбят, долбят, он распаляется, багровеет — щеками, шеей, ушами; что-то обещает, о чем-то молчит, покаянно вздыхает, а сам в это время отсутствует. Где он? Это загадка. Приходит он в себя быстро, деловым шажком, словно ничего и не случилось: глазки веселые, хитровато играют, аппетит очень хороший, настроение вполне решительное. Ну, Жмакин, сильный ты человек, говорят ему с завистливой шуткой. Он, поддернув штаны локтями, глядит воином — тоже шутить умеет!
И только в иную минуту, оставшись наедине с самим собой, выдвигает Александр Гаврилович возражения вдогонку, которые всегда сильны у него задним умом, наполнены мрачной бодростью и некоторой даже торжественностью.
Мысленно он летит по обширному своему хозяйству, и теперь всякий раз в полете с ним почему-то оказывается не районное начальство, которому вроде бы и следовало адресовать эти возражения, а заместитель министра. К нему Жмакин проникся почти детским по своей безотчетности доверием. «Вот, пожалуйста, — ударяет настежь двери Александр Гаврилович в склад и поводит рукой по пустым полкам в масляных пятнах. — На чем ездить? Запасных частей ёк, нету, нема. От Башкирии до Казахстана, не доверяя инженеру, лично все обшарил. И что же вы думаете? Безрезультатно! Добыл вон импортных железок полвагона, пусть лежат, при случае можно пустить на что-нибудь в обмен, а нужного — шиш да кумыш!»
На ферме идет новый перечень: доярки нужны, а для их детей — детский садик. По-человечески Александр Гаврилович признается: боюсь с этим детским садиком связываться, долги мешают его вбить в титульный лист. Можно и хозспособом одолеть эту стройку, но… построю я его в Талах, в бригаде, а она возьмет и разбежится потихоньку, что тогда?
Ну, а если совсем откровенно, как родной душе, то руки на это дело не поднимаются: кирпича нет, цемент — дефицит прямо злющий, столярку, сантехнику и не проси, нету, прямо так и бьют в лоб. Добывай сам. Опять — в который раз! — эта изнуряющая и опасная суета: по базам мотаться, левые материалы втридорога брать, с шабашниками хитрые писать договоры. А ревизии, а балансовые комиссии, а прокурор районный?
Нет, давайте лучше в поля. Тут картина веселее. Они, родимые, выручают, родят еще хлеба и больше, чем прежде, родят. А народ почему-то не держат. Такие матерые хлеборобы тупеют к ним сердцем, с такой неожиданной легкостью предают свое кровное дело в случайные руки, что и думать не знаешь что. Честное слово, возьмешь иногда и зажмуришься.
Что бы ни говорил Александр Гаврилович своему доверенному лицу, в каких бы недоработках и промахах своих ни признавался, ни поучений, ни указаний и выговоров он от него не получал…
Конечно, это был вымысел. Он это понимал. Но, играя и отводя таким образом душу, всякий раз опускался он в свое кресло с прибытком сил и уверенности в себе.
…Михаил Иванович видел, что хозяин кабинета куда-то отлучился или словно какая-то сердитая мечтательность опустошила его. С хитроватым, веселым прищуром в глазах Сиволапов сидел на стуле и ждал, точно у окошечка кассы, которое оказалось закрытым в разгар рабочего времени.
— А как, извиняюсь, насчет квартиры?
— Квартиры? Кха! — кашлянул Александр Гаврилович солидно, помял низом своего литого туловища кресло, точно убеждаясь, что он уже приземлился. — Тут такое дело: дадим квартиру. Жил, как говорится, площадью обеспечим. Я тебе больше скажу: не понравится одна, другую бери. На выбор. Понимаешь?
— Понимаю, — задумчиво произнес Сиволапов, внимательно моргая припухшими глазками. Затем сцепил на коленках свои крепкие пальцы в замок. — Теперь возникает такой вопрос…