Иван Иванович отрицательно покачал головой и, ведя рукой по спине лошади, стал обходить ее. Цыган, подождав какое-то время, как бы не веря, что от его угощения отказались, разом махнул содержимое стаканчика себе в рот и, не вытирая мокрых губ, сипло, сквозь водочную горечь и жжение, крикнул:
— Тезка, Василий! Иди ты выпей — не хочет Иван!
С важностью, вроде бы даже с неудовольствием, одолжением даже, Пыров подошел к Цыгану, высунув из обтрепанного рукава розовато-грязные кончики пальцев. Цыган вставил в них стаканчик, и Пыров, приложив его к слипшимся губам, стал сосать водку, вытягивая вслед за убывающей влагой свою тощую шею. Казалось, ни водке, ни шее его конца не будет, и когда он все-таки одолел свою порцию, даже Бес облегченно вздохнул.
Поддернув рукав, Пыров завернул полу кителя и достал из кармана горсть дробленого овса и бросил себе в рот. Цыгану также насыпал в ладонь — оба зажевали, поплевывая перед собой. У Цыгана белесая шелуха тут же усаживалась на толстых его губах, но он не замечал этого.
С серьезным, глубокомысленным видом они наблюдали за тем, как Агеев седлал своего конька, с какой аккуратностью, душу изводящей мелочностью, расправлял он чуть ли не каждую шерстку под потником, как одернул все складочки и все идеально поправил. Цыгану не по себе даже стало.
— Скакать хочет, — угрюмо сказал он Пырову, кивнув на Ивана Ивановича. — С чистокровными…
Все жесты, все выражения величавости, важной сердитой задумчивости маленького Пырова остались прежними. На него, казалось, водка не распространяла своего размягчающего действия. Только под глазами его словно отпотела кожа, было мокро и что-то обнажилось под ними, стало похожим на брюшко лягушонка — такое же отдутловатенькое, дышащее и беззащитное.
— Подседлал хорошо, — сказал он.
— А как же! — согласился Цыган, налил себе, выпил, плеснул Пырову и смотрел, как тот, вытягивая шею, пьет. — Я когда пришел сюда, то не узнал его. Думаю: Иван это или не Иван.
Они говорили так, точно Агеева уже не было рядом с ними. Он тоже не обращал уже на них никакого внимания, сосредоточенно помигивал глазами, время от времени истомленно вытирая пот со лба. Наконец он сел в седло, подобрал поводья, чуть сдавил шенкелями, и Бес пошел спорым шагом, а потом побежал легкой рысью.
Цыган и Пыров смотрели, как он ритмично поднимался и опускался на стременах. Вот показался он на оловянно-голубом фоне воды, вот уже замелькал за полосами вербовых ветвей…
— На ипподром? — спросил Пыров.
— А то куда ж! — закричал Васька. — Тоже сволочь хорошая: не пьет, не курит, а как директор приказал — так и выстлался, готов! И коня родного свово не жаль, а?!
— Все хотят, чтоб как лучше, — вдруг улыбнулся длинной, цепенеющей улыбкой Пыров. — Я сегодня солому повез — не надо, говорят. Кто, говорит, велел, зачем привез? По случайной судьбе, говорю. А хотел-то чтобы как лучше!
Цыган, уронив голову, возил ее по груди. Голова его была острижена, волосы отросли острыми языками, блестели соленой сединой. Не поднимая ее и все так же раскачивая, точно от нестерпимой боли, он вдруг запел во всю разрывающуюся грудь:
Посеяла огирочки
Близко над водой.
Сама буду поливать их
Дробною слезо-ой!
И уже тише, затухающим уже голосом, вздохом одним, повторил:
Дробною слезо-ой…