— Кого, чего? — спросил басом случившийся в кабинете зоотехник.
— Я так не хожу, а он идет! — подпрыгнул от возмущения в кресле Жмакин.
— А ему что? С него спрос отсутствует!
И как только прозвучало слово «спрос», на плечи, на голову Александра Гавриловича сию же секунду навалились заботы. Они сгустились в рой, заслонили от председательского взора и новоявленного колхозника, и походку его, и аванс. Развернувшись к зоотехнику всем своим чурбанистым корпусом, без разгона пошел Жмакин с ругани, с «понимаешь», с вопросов — почему, да до каких пор, да когда будет наведен порядок на ферме, да отдает ли он себе отчет?
Страдальчески подняв тяжелые брови, зоотехник слушал привычный разнос.
СОЖИТЕЛЬ
I
Осталось до поселка совсем немного, вот-вот должны были въехать туда, как вдруг трактор стащило в какую-то пропасть. Запрокинувшись в небо, фары осветили дымно-стальное полотно, прошиваемое белыми нитями дождя. Буксуя, надсадно рыча мотором, стали выбираться из ямы и долго елозили в ней, а потом задумались: откуда взялась эта колдобина? Ведь не было тут ее днем!
Управляющий совхозным отделением Федор Филиппович Серый помнил это совершенно отчетливо. С минуту, когда заглушили мотор, он смотрел на тракториста в каком-то недоумении. Затем тракторист, курносый, худой, грязный, яростно зачесал затылок, сбив шапку на самые ноздри, а управляющий строго нахмурился, как привык хмуриться он на неразрешимые вопросы.
Транспортное средство свое им пришлось бросить. Сперва с опаской, трудно двигались по грязи, а потом вдруг легко зашагали по целине, которая тоже неизвестно откуда здесь появилась. Трава на ней летом не выкашивалась, и это обстоятельство вводило в смущение душу, потому что выкашивалось вокруг поселка все, что не ломало косу, или же стравливалось скотом под нулевку. А тут нога ступала чуть ли не по ковру, прутья цикория, тощие кулачки кашек мягко постегивали по сырым полам дождевика Федора Филипповича и густо охватывали влажной, пахучей горечью старой полыни, усохшего шалфея и чабреца, как в местах совершенно нехоженых, диких — да, господи, откуда они здесь?!.
Чтобы как-то унять тревогу и заглушить неприличную настороженность, уже поднявшую, точно змея, свои раскругленные очки, Федор Филиппович заговорил о вещах крестьянских, земных, дорогих его сердцу: как быть со скотиной? Резать давно ее пора — декабрь во дворе, а нельзя, погода не позволяет: теплынь какая-то перезревшая, дожди в очередь стоят, туманы. И дальше держать ее грех, лишний расход кормов получается. Придет весна — что класть оставшейся худобе в ясли? То-то и оно! С сеном вообще туго, да и солома нынче сортом поднялась.
Федор Филиппович признался: кабанчика одного, примерно так на центнер с хорошим гаком, он все ж таки подвалил. Сало, мясные колбасы, сальтисон, которые заливаются смальцем, тепла не боятся. Хуже с мясом, его придется в солонину перевести — куда ж денешься? А как быть с кровяной колбасой, колбасой из пшенной каши с салом, колбасой из сырой картошки со шкварками? Пропадет ведь добро!
Тракторист, слушая вполуха рассуждения управляющего, думал с веселым каким-то ехидством: э-э, мудрит чего-то Серый, станет он солонину кушать. Знает, наверное, способ, как свежее мясо в тепле хранить, но чтобы с людьми своим секретом поделиться — этого от него не дождешься. Ох и хитрый мужик! И не столько даже хитрый, сколько ревнивый: любит, чтобы была у него особенность какая-нибудь; сахар купит, так он у него слаще, чем у других, — одну ложечку на бокал кладет и говорит: губы липнут. Накопает хрена в огороде, так горький он у него такой, что есть совершенно его нельзя, а он ничего, привык.
Порассуждав на эту тему, Федор Филиппович намеревался перевести разговор на струбцины, которые он добыл в городе. Что это такое — струбцина? Так, железки кусок. А между тем она и ей подобные мелочи правят хозяйством этакими крошечными демонятами — самовольно, непререкаемо и всем как бы назло! Нет струбцины — стоит трактор, трактора нет — нечем тащить молоковоз, и тут уж не только товарность теряется, того и гляди совсем пропадет молоко.
И было ведь чем похвастаться Федору Филипповичу, однако в это время они вступили в поселок, и как будто бы не в свой, а в чужой: заборы какие-то, колодезь, сараи, какой-то узкий переулок… Наконец, разобравшись, поняли, что вошли не с обычной, а с другой стороны, малоизвестной.
II
У себя во дворе, постанывая от усердия, Федор Филиппович долго счищал грязь с резиновых чобот. Собака, выйдя из конуры, медленно помахивала хвостом. В электрическом свете, падавшем из кухонного окна, блестела гарусная чаща вишневых ветвей, эбонитом чернели лужицы на цементной дорожке. А повыше, на клубах серой водянистой мглы, двигались гигантские тени человека и собаки.
Приведя в порядок сапоги, он перевел дыхание, и, только тут вроде бы заметив собаку, поманил ее сладко: ня, ня, ня. Но та, пригибая голову к земле и снизу, исподлобья глядя на хозяина, попятилась от него. Усмехнувшись, Федор Филиппович одобрительно крутнул головой и вдруг придушенно, с преувеличенной строгостью крикнул:
— Уу-у, чтоб ты сдох, дар-рмоед! Гляди тут у меня!
Постояв на крыльце, послушав, как разноголосо — то редко, басом чмокая, то звонко частя, — булькает с крыши, ветвей, и нет ли посторонних звуков во дворе, он толкнул пальцами дверь. Подслеповато щурясь, собака понюхала вослед ему воздух. Затем, припав на передние лапы, сильно и сладко потянулась, зевнула и поволокла цепь в будку.
На кухне Федор Филиппович бережно повесил «москвичку» с выбелинами облысевших складок (плащ он оставил в сенцах), стряхнул к порогу влагу с ушанки. Постояв, осмотрев плиту, стол, ведро с остатками угля и горку дров под открытой духовкой, он принялся стаскивать сапоги. Когда они были сняты, он размотал портянки и с интересом их обследовал: поколупал ногтем почерневшие следы от ступней и зачем-то даже понюхал их. Запах ему не понравился, и он тихо покачал головой.
Наконец, после шумного умывания он сел за стол обедать да и поужинать заодно.
Внушительное это было зрелище — Федор Филиппович за трапезой. Огромный, с черно-красными щеками, низким лбом, длинными глазами, черные зрачки которых глядели с мрачноватым вниманием, он возвышался над мисками, хлебницей, тарелками, графином с водой этаким осевшим стогом.
Кушал Федор Филиппович неторопливо. Пережевывая пищу, часто задумчиво поднимал голову, как будто прислушивался к тому, как проходит она в отведенное для нее место и в порядке ли укладывается там.
Сегодня он опорожнил миску борща со стручком перца, который предварительно хорошенько раздразнил ложкой. Затем уплыла глиняная чашка вареников, желтых от масла, вслед за нею размял сладкую кашку и ее прикончил. Он взялся уже за крынку с молоком, когда из сеней вошла жена, женщина грузная, но с сухим белобрысым лицом и хрящеватым, как бы плашмя лежавшим носом. Вошла она с тазиком в руках.
— Холодец я сегодня варила, думала, к утру захолонет, а он уже и того, застыл весь… Так шо? — Она посмотрела на мужа, который, отдуваясь, тупо оглядывал стол. — Такой удачный получился, что и сама удивляюсь.
Федор Филиппович попробовал: холодец действительно вышел удачным, с завлекательным чесночным душком. И как-то незаметно для самого себя он оголил и этот тазик и удивленно посмотрел на жену — та прикрыла оба глаза в знак одобрения.
— Ты сегодня в городе был… К дочке не заглядал ненароком?
— Хотел, да где там! Запчасти доставал… Двадцать три человека на них сидят — тот наряд, этот печать, другой визу, пятый резолюцию — а мамонька ты ж моя! — зажмурившись, закачал восхищенно головой Федор Филиппович и вдруг грозно, вспышкой расширил глаза: — На склад пришел — получать нечего!
— Ну и как же ты? Достал?
— Та, — крутнул неопределенно головой Федор Филиппович, и Мария Григорьевна, догадавшись, что муж добыл то, что нужно ему, самодовольно улыбнулась. — А тут приехал, иду-бреду, глядь — а в хате Павла Костюхова гулянка. Это по какому такому случаю? Интересно!
— Нехай себе гуляют. Дураки: в такую грязюку и водку пить! Это ж как свиньи придут домой, — засмеялась она.
— Так-то оно так, только представь себе — Ленька Лапшин тоже там, ага. Водочку преспокойненько пьет.
— Ну и что?
— Как что?
— Он тебе сильно нужен, этот Лапшин?
— Не-ет, погоди. Ты не того, тут дело не простое. Знай я заранее, так Павло бы ему не только приглашение, а и… десятой дорогой его обогнул.
— Ну да, конечно… Так Павло тебя и послушал. Ты не очень-то распоряжайся, Федор, — начала вдруг сердиться Мария Григорьевна. — Чего ты вцепился в него? Нет, интересное дело! — воскликнула она возмущенно. — Кто на тебя с крыши прыгал? Мало не убил, а ты все «Леня, Лапшин, дорогой товарищ», а?
— Может, то и не он, — то хватая себя вытянутыми руками за коленки, то поднимая ладони над ними, задумчиво произнес Федор Филиппович.
Искоса, с каким-то жгучим неодобрением Мария Григорьевна наблюдала за этой грузной раскачкой.
— Да все знают, что это он, один только ты у меня не знаешь. А хоть спасибо тебе сказать или там благодарность с пальчика б каплю — да ни боже мой!
— Так что ж! — глаза у Федора Филипповича горячо увлажнились. Подняв к потолку голову, он заморгал ими; то, что говорила супруга, истинной было правдой — за свои заботы хотя бы и об этом Лапшине ни благодарности, ни грамоты он не получил. И обида иной раз и прорывалась или как-то намеком давала о себе знать. Но он с нею боролся, сажал ее на цепь, как собаку, чтобы не бросалась она, взяв себе волю, на людей.
— Нет, ты не обижайся, — продолжала Мария Григорьевна, — а люди с тебя смеются, так ты и знай… Хоть бы тебе деньги, — вдруг засмеялась раздраженно она, — за этого Лапшина платили.
— Да какие там деньги, что ты говоришь? — отвернулся Федор Филиппович в каком-то кислом протесте.
— Я ж говорю — добрый.