— Ничего, ничего, — отвечал он, хватая бобину, оживляясь. Настроение было хуже некуда.
Потом он шел к речке, тащил аппаратуру и бобину с пленками. А жители городка тоже спускались к речке и спрашивали:
— Ты несешь «Аршин мал алан»?
— Да, — отвечал он и вздрагивал, будто готовили ему какую-нибудь каверзу.
Но горожане были веселы и дружелюбны, взяли у него аппаратуру, а мальчишки поделили бобину, так что он налегке шел в гору и рассказывал, какая замечательная получилась картина. Два или три поколения горожан знали эту забавную историю проворного парня Аскера, и не было, наверно, ни одного, кто не смотрел ее или сам не играл на клубной сцене…
Билеты все уже были проданы, счастливчики рассаживались по местам, а люди все шли, и он, взмокший от пота, счастливый, повторял охрипшим голосом:
— Все, все, говорю! Билетов больше нет.
Двери закрыли, а толпа все шумела и прибывала. И он побежал, растворил окно и, встав на подоконник, закричал:
— Пожалуйста, не волнуйтесь… сегодня два сеанса! А завтра кино у кожевников!..
И тут он увидел в толпе Катю. Сперва он растерялся, потом замахал руками, приказывая толпе:
— Прошу! А ну, прошу пропустить!.. — И толпа послушно расступилась, и Катя, крепче прижимая к себе портфель, отряхивая со лба волосы, стала пробираться к нему, улыбаясь, блестя ярко глазами. Он поднял ее на подоконник и захлопнул окно.
И вот с экрана запел аршинмалчи, пока еще просто себе купеческий сын, еще не лукавый аршинмалчи, и песня у него печальная, почти заунывная. А потом он даст жару, потом он плясать будет на диво своей тетушке и такую ли песенку споет:
Я любовь свою нашел,
Под собою ног не чую —
Свою милую нашел!..
Не уставая, пел этот парень-аршинмалчи, и страстно вторил ему Дамир… Сперва он и не слышал, что экран онемел, а в зале смеются, потом глянул в объектив и бросился исправлять звук. И опять пел вместе с аршинмалчи, и с его продувным слугой, и с невестой, и с тою толстой тетушкой.
Запоздно он вышел из клуба. В глубине улочек замирали голоса. А Катя, конечно, раньше ушла, после первого сеанса. Он пошагал под горку улочками гончарной слободы, перешел мост и остановился. От усталости и голода кружилась голова, в глазах проносились отрывки чужой, давней чьей-то жизни… Гости, наверно, разошлись, а мать с соседками убирает остатки угощения, моет посуду. Ах, глупая, зачем поставила его у ворот? «Нет, — подумал он, — не стоит обижаться». И громко запел:
Соловей над розой алой
Серебром рассыпал трель…
Он пошагал, улыбаясь, глядя в небо на пролетающую звездную стаю.
Соловей над розой алой…
Он услышал, как растворилось окно, и рядом с белой занавеской замерла чья-то фигура. Когда он прошел дальше, распевая свою песенку, то еще одно окно растворилось. И еще. Они слушали его. Слушайте, слушайте! Пусть вы обидели меня, посмеялись надо мной… слушайте, открывайте окна, приподымитесь на цыпочках, затаите дыхание, слушайте!
Соловей над розой алой…
Миновал год. Он был отмечен несколькими событиями в жизни городка. Во-первых, на его улицах стали курсировать автобусы. Во-вторых, Венерка вернулась в родительский дом с ребенком на руках. Правда, еще случился пожар, и о нем поговорили всласть, но пожар отдельно не был событием — он был частью Венеркиного возвращения, потому что случился во дворе у Дамира, и сгорел сарай с его экраном, с кинопленками и табуретками. Говорили, муж Венерки подстроил, но вряд ли — он давным-давно укатил куда-то в Чимкент, да и зачем было поджигать ему сарай?
Как-то, выйдя из кинопроката, груженный аппаратурой и бобиной Дамир направился к автобусной остановке. Он пристроился на заднем сиденье, и кондукторша пробралась к нему, когда уже отъехали порядочно.
— За багаж уплати, — сказала она, и вдруг, вглядевшись в банки, на которых было написано «огнеопасно», побледнела и, нажимая на кнопку сигнала, закричала шоферу:
— Останови! С огнеопасным грузом пассажир!
Шофер остановил машину, вошел через заднюю дверь и молча, с суровой миной, за которой, может быть, прятал страх, вынес кинобанки, поставил у дороги и облегченно, зло прошипел:
— Машину мог взорвать… балда!
Автобус поехал, скрылся за поворотом, а Дамир смотрел на взбаламученную пыль, ухмылялся, глотая в горле комок, и бормотал: «Ничего, это ничего». Но было ах как обидно! В перерыве между сеансами он написал заметку и наутро отнес ее в редакцию, а еще через день держал в руках газету и десятки раз повторял свою фамилию, стоящую под заметкой. Наконец он прочитал и заметку, и в ней, кажется, не изменили ни одного слова, во всяком случае, заголовок был у нее такой: «Как заблагорассудится шоферу».
К тому времени злость и обида у него прошли, но теперь он чувствовал какой-то страх — например, перед возможностью оказаться опять у края дороги с выброшенной аппаратурой. Или у ворот в ожидании жениховской повозки. Но почему это-то вспомнилось? Нельзя же обо всем писать в заметках…
Так он шел, посмеиваясь над собой, и вдруг услышал позади потрескивание колес, бодрый храп лошади. Он обернулся и увидел Мишку-цыгана.
— Читал! — крикнул тот, придерживая коня. — Читал, читал, здорово, Дима! — И улыбнулся так ласково, обожающе.
На скамейке у ворот сидели соседи, тетя Биби с мужем, и муж ее, здороваясь с ним, приподнялся с лавочки:
— Здравствуй, сынок. Читали в газете…
Он поспешно прошел мимо соседей, от калитки бегом пробежал до крыльца и там остановился, приложив ладони к горячим щекам. Дома Венерка сидела на кровати, прикачивая на коленях своего мальчонку, и читала газету. Когда он вошел, она отложила газету и глянула на брата удивленно. Лицо у него пылало, он торопливо направился во вторую комнату, но мимоходом заглянул в газету и увидел, что его заметка толсто отчеркнута карандашом.
Сперва он лежал на спине, что-то шепча, чего-то стыдясь и чему-то радуясь. Потом, сморенный необычным возбуждением, уснул, а когда открыл глаза, окна были темны. Он умыл лицо, попил чаю и пошел в вечернюю школу встретить Катю. Ученики уже расходились, и он повернул назад и стал на углу. Из толпы ребят кто-то крикнул:
— Ты Катю ждешь?
— Катю, — ответил он.
— Она не была в школе.
Было уже поздно, но он пошел к ней. Акации в палисаднике были обсыпаны светом из окон, В ее оконце он бросил камешек и, не задерживаясь, прошел к калитке. Он улыбнулся про себя, когда они одновременно ступили на порожек калитки.
Смеясь, охватывая себя руками, она сказала:
— Ты бы еще позже явился! Ну, как у тебя дела?
Ему показалось странным, что так она спрашивает, будто они целую вечность не виделись. Словно пытаясь ее понять, он спросил:
— А у тебя?
Она опять засмеялась:
— Что у меня… Ведь я уезжаю.
— Куда? — спросил он. — Сейчас?
— Почему сейчас? Может, послезавтра. Ты Лильку знаешь?
— Не знаю, — сказал он.
— Знаешь, Лильку-то!
— А-а, — сказал он.
— Вот. Она едет в Челябинск. И я с ней.
— Ты мне ничего не говорила.
— Поедем, — сказала она, — поедем! Ну что нам здесь?
— Белебей — столица лаптей, — проговорил он как бы про себя.
— Что ты? О чем?
Он, усмехнувшись, ответил:
— Да вспомнил… ерунда вообще-то.
А что вспомнил, то не было ерундой. Приятный озноб страха и восторга пронизал его, как в тот день, когда Самат сказал ему про поездку в Белебей. Он встряхнулся, отступил от нее и сказал, как бы напрашиваясь на ссору:
— А я не поеду, потому и не поеду, что мне ты ничего не говорила…
— Только поэтому? Только поэтому! Так вот, я скажу… прости меня, я дура, что раньше не сказала. Ты простишь, правда? И мы поедем…
Он молчал. На кого он оставит стареющую мать, глупую бездельную Венерку с маленьким ребенком, брата-школьника. Каково им придется без его помощи? Но об этих причинах ему не хотелось говорить Кате, такой возбужденной, веселой.
— Видишь ли, — сказал он глухо, — видишь ли… в общем, ты поезжай. Я, конечно, тоже приеду, — поспешно добавил он. — Только не сейчас… когда-нибудь.
— Когда?
— Не знаю, — ответил он искренно.
После ее отъезда он ходил унылый, отрешенный и чувствовал себя не то чтобы обделенным, а так, будто в любую минуту ему прикажут торчать у ворот в ожидании жениховских дружков, или выставят из автобуса, или погонятся за ним, как однажды гнались базарники.
На автобусной остановке толпились люди. «Даже скамеек не могут поставить», — подумал он мельком. Потом он прошел дальше и вернулся, опять подумав: «Чего стоит поставить скамейки?» И вдруг помчался домой и сел писать заметку в газету.
Через неделю он получил от Кати письмо. И потом каждые пять-шесть дней получал письма: она ждала его, вот и в кинотеатре «Аврора» побывала и узнала, что там требуются опытные киномеханики. Сама она училась в парикмахерской делать женские прически.
Он тосковал и надеялся, что, может быть, Катя все-таки вернется. Он боялся думать о том, что сам поедет вслед за ней: не скоро он соберется, ох, не скоро!
Дурное настроение немного отступило, когда однажды в кинопрокате он посмотрел фильм с Лолитой Торрес. Пока на экраны города картину не выпускали, и он ходил по улицам полный звонких песен актрисы, томился, что не может передать встречным людям даже малой доли того, что увидел сам. Тут он вспомнил о газете и написал, что скоро выходит замечательный фильм, в котором играет и поет артистка Лолита Торрес; писал, напевая потихоньку запомнившиеся мелодии, и заметка получилась очень хорошая. Ее напечатали моментально. Первым обласкал его директор кинопроката Капустин:
— Мы расписывали афиши и ставили на людных перекрестках. Но газета!.. — И сгреб кучу старых журналов и отдал их Дамиру, сказав, что в журналах, может быть, он почерпнет кое-что для будущих заметок.