— Здорово, сватья! А где хозяева? — спросил Хамит. — Зятёк в отъезде или вышел куда?
— Ушёл на пруд мочало драть. А килен, должно, у соседей, только что на улице её видела.
Тут прибежала запыхавшаяся сестра Хамита.
— Единственный брат в гости приехал, а ты где-то гуляешь, — пошутил он.
— Ставь, килен, самовар! — подсказала старуха.
— Не утруждайтесь. Я заглянул ненадолго, только узнать, как живёте-можете. Тороплюсь.
— Бэй-бэй! Дела твои, наверно, никуда не денутся, пока чашку чая выпьешь, — возмутилась сестра.
— Правда тороплюсь. Где тут живёт Ахмади?
— Который?
— Тот, что мочало скупает.
— А, Ахмади-ловушка. На Нижней улице живёт. Что за нужда тебя к нему гонит? Не до тебя ему сегодня.
— Почему?
— Да дочка у него сбежала. С самого утра колготятся, ищут…
— Раз она такая резвая, надо было путы на ноги наложить, а на шею колокольчик повесить, — сострил Хамит и, делая вид, будто ничего не знает, спросил:
— Куда ж она могла подеваться?..
— Люди говорят — на завод ушла. Там здешний парень, Сунагат, работает. Будто бы любят друг друга, вот к нему якобы и ушла.
«Вот оно как!» — удивился Хамит, но продолжал прикидываться ничего не ведающим.
— Только ведь всякое могло случиться. Братья её в погоню в сторону завода отправились, а тут в омутах баграми шарили, все сараи обыскали: не повесилась ли? Очень уж вчера, говорят, она горевала, думала — отдадут замуж за Талху, сына Усман-бая. Раз нигде тут не нашли — решили: ушла на завод.
— Небось Ахмади места себе не находит и тому, кто придёт к нему с хорошей вестью, отвалит богатый подарок, а?
— Ну да, отвалит, подставляй мешок! Дождёшься от этого скряги!
— Жалко! А я ведь хойенсе ему привёз. Дочка его у нас в Гумерове в доме старосты сидит.
Хамит рассказал, как они с Аптуллой поймали Фатиму, как привели к старосте Рахманголу, какие вещи обнаружили у неё в узелке.
— Вот те и на! Выходит, не только сбежала, но ещё и отца с матерью обокрала? Ну и бестия, ну и девушки в наше время пошли, спаси нас аллах!
— Порченая ныне молодёжь, — вставила сватья.
— Стало быть, Усман-бай чуть не лишился невестки, — осклабился Хамит. — Придётся ему теперь пригласить на свадьбу и меня.
— Ой, всё ж кину-ка я угольков в самовар, — засуетилась молодая хозяйка. — Я сейчас…
Она выбежала из дому — будто бы в летнюю кухню, но первым делом кинулась к ограде, поманила соседку, сообщила ей новость.
Полетела новость по аулу, обогнав гонца из Гумерова, обрастая подробностями, — тут уж досужие кумушки красок не пожалели.
— Фатиму-то в гумеровском лесу поймали!
— Правда? Где ж она сейчас?
— В Гумерове, говорят, взаперти сидит.
— Бедняжка!
— Чтоб ещё раз не сбежала, раздели донага… При ней большие деньги были — отца начисто обокрала.
— Иди ты! Выходит, к этому самому Сунагату она и направлялась?
— Куда ж ещё! Всё лето с ним путалась, это и слепой мог увидеть.
— Шайтан их свёл, не иначе. Шайтановы это проделки.
— Ночёвки в чужих домах к добру не ведут — девушки от рук отбиваются.
— Уж я теперь своей дочери не дам отбиться. Из дому — ни на шаг!
— Это урок для всех.
— Коль девчонки начинают вольничать, жди беды. Тут уж их или пороть надо, или запирать…
Новость быстро дошла и до сверстниц Фатимы. Неудача, постигшая подружку, взволновала их; они и жалели Фатиму, и восхищались ею: «Всё ж среди нас тоже нашлась одна смелая!» Говоря так, они имели в виду ещё и гумеровскую девушку, которая незадолго до этого тайком ушла с любимым в Тиряклы.
Больше всех в ауле, пожалуй, была взволнована Салиха. До этого её терзала мысль о том, что напрасно согласилась отпустить Фатиму одну. Сердцем чуяла: подведёт бедняжку неопытность. Терзания её усилились, когда узнала, чем кончилось сватовство Усман-бая. Выходит, не стоило Фатиме самой срываться с места, разумней было ждать Сунагата. Но вот выяснилось, что Сунагат попал в тюрьму и бежал оттуда. Неожиданность за неожиданностью! Не столько из-за племянника загоревала Салиха, сколько из-за несчастной доли Фатимы. А теперь ещё новость, которую привёз гумеровский десятский…
Весь аул уже обсуждал эту новость, только в доме Ахмади не знали о ней, — скорее всего потому, что подрядчик в это время был сильно занят: чинил расправу над женой.
Хамит, подъехав к воротам Ахмади, резко натянул поводья. Из дому доносились душераздирающие вопли, слышались глухие удары — будто били топором по гнилому дереву. Прерывающийся мужской голос твердил: «Найди… найди дочь!.. Ты, ты… распустила… опозорили меня… Ищи теперь… проклятая!..»
«Ага! — сообразил Хамит. — Жену уму-разуму учит. Не вовремя я угодил, придётся подождать».
Вскоре вопли прекратились, сменились стенаниями и всхлипами. Ахмади, надо полагать, устал бить жену.
Выждав ещё немного, Хамит подъехал к окну, крикнул:
— Хозяева дома?
— Дома, дома! Кто там? — отозвался Ахмади.
Что бы ни случилось в доме, посторонним знать это ни к чему. Факиха торопливо принялась приводить себя в порядок: высморкалась в подол, затолкала растрёпанные космы под платок, уголком того же платка вытерла опухшие, покрасневшие веки.
Ахмади вышел на крыльцо. Хамит, не сходя к коня, отдал ему салям, уточнил:
— Ты будешь Ахмади-агай?
— Да, я…
Долговязый подрядчик вдруг как будто стал ниже ростом, побледнел. Он узнал гумеровского десятского и испугался: решил, что десятский прислан уехавшими в Гумерово жандармами, что они надумали вызвать его, Ахмади, и арестовать.
— Айда, заходи, — пригласил он, стараясь не выдать голосом свой испуг.
— Нет, заходить недосуг…
Хамит помолчал, размышляя, как после только случившегося здесь скандала поделикатнее выполнить поручение Рахмангола. Но не придумал ничего лучше, чем сказать напрямик:
— Ваша сбежавшая дочь — в Гумерове, сидит в доме старосты взаперти. Рахмангол велел передать, чтобы приехали за ней.
Хамит ожёг коня плетью и — с места в карьер ускакал, оставив Ахмади в полной растерянности.
С улицы, убедившись, что страсти в доме немного улеглись, вернулась Аклима, опасливо, на цыпочках, шмыгнула мимо отца.
Мать кормила грудью младшенького. Аклима шёпотом сообщила ей:
— Апай нашлась!
Тут вошёл Ахмади.
— Беги, выручай свою беспутную дочь — у гумеровского старосты взаперти сидит! Не успела осчастливить зятьком! К тому ж и зимогор ваш в тюрьму угодил…
Факиха съёжилась, не проронила ни слова в ответ: кулаки у мужа тяжёлые, скажешь что-нибудь не так — может опять волю им дать…
Ахмади не находил себе места от злости, сновал из одной половины дома в другую. Увидев в окно, что отправившиеся утром в погоню сыновья возвратились, выскочил на крыльцо. Парни понуро сидели на бревне у клети. Мрачно взглянув на них и ничего не сказав, Ахмади походил по двору, снова вошёл в дом. Чтобы отвести душу, опять покричал на жену:
— Погубили вы меня, погубили! Теперь успокоитесь. Заживёте счастливо с зятем-арестантом!
Обессилено сел на нары, подпёр голову кулаками, уставившись в пол невидящим взглядом.
Близился полдень, когда жандармы доскакали до Гумерова. Остановились они, как водится, у старосты. Не спеша пообедали. Потом вызвали Гиляжа, принялись выпытывать, что он знает о своём пасынке. Гиляж, ещё не слышавший об аресте и бегстве Сунагата из тюрьмы, в недоумении хлопал глазами.
— Что я могу о нём знать? Он же ещё мальчишкой по наущению своих ташбатканских родственников ушёл от нас, не хотел со мной жить. Вот и староста подтвердит.
Рахмангол, присутствовавший при допросе, покивал: так, так…
— Правда, нынешним — летом он навестил мать, но меня тогда дома не было, — добавил Гиляж.
А то, что он сам пригласил Сунагата с Самигуллой в гости и даже сделал попытку вернуть пасынка с завода, обещая подыскать ему невесту, помочь в обзаведении хозяйством, — Гиляж умолчал. И чуть позже, когда выяснилась причина допроса, порадовался, что не наговорил лишнего. Жандармы его долго не мытарили, отпустили, а вскоре и сами уехали.
Дома Гиляж сообщил Сафуре об аресте Сунагата. Та сразу — в слёзы:
— Сыночек мой, дитя моё в холоде и голоде терзается!..
— Да ни в каком холоде он не терзается. Сбежал из тюрьмы, — попытался утешить жену Гиляж.
— И где ж он, горемыка, скитается? Может, ходит поблизости, не решается зайти к нам…
— Экая ты глупая! Разве ж бежавший из тюрьмы останется поблизости от неё? Махнул, наверно, в другие края, поди — поймай его теперь!
Рахмангол между тем, проводив жандармов, заглянул в женскую половину. Жена его как раз подала Фатиме, сидевшей за занавеской, миску с супом. Девушка хлебнула две ложки и протянула миску обратно.
— Она ещё здесь? — удивился Рахмангол. — Не торопится Ахмади.
— Или ж Хамит ещё не доехал до него, — отозвалась старостиха. — Не иначе, как у зятя по пути застрял, к медовухе присосался.
— Ну и день выдался! — вздохнул Рахмангол. — Напасть за напастью. Жандармы-то зачем, думаешь, приезжали! Этот ташбатканский егет Сунагат, пасынок Гиляжа, попал в тюрьму да сбежал. Его ищут.
За занавеской раздался сдавленный стон, и Фатима вдруг вывалилась оттуда, упала на пол. Старостиха кинулась к ней, приподняла безвольное тело.
— Что с тобой?
Фатима не отвечала — она была в глубоком обмороке.
Вдвоём перенесли девушку на нары. Старостиха влила ей в рот ложку воды, положила на лоб мокрое полотенце.
— Ещё одна напасть… — отметил Рахмангол. — Иль уж впрямь она с ума сходит?
— Может, падучая у неё? — предположила старостиха.
Фатима медленно открыла глаза. Голоса старосты и его жены, показалось ей, доносятся откуда-то издалека, словно бы из-за стены. «О чём это они? Что случилось? Ах, да — Сунагат… Сунагат бежал… Может быть, вернулся в аул… За мной… Я не нашла бы его на заводе… А меня бы там — тоже в тюрьму… А если его опять поймают? Нет, нет!..»