В Туйралах гибель Фатимы — никто в ней не сомневался — на несколько дней заслонила все другие события. В связи с этим вспоминали, что в ауле прежде уже был подобный случай: одна из невесток, доведённая до отчаяния свёкром и свекровью, бросилась со скалы, высящейся на противоположном берегу Инзера. Отсюда и название — Килен-оскак, то есть скала, с которой слетела невестка.
В гибели Фатимы винили Нух-бая и Гульямал, потому что весь аул знал, как они изводили несчастную.
Женщины аула, обсуждая чрезвычайное происшествие, всплёскивали руками:
— Коль невестка, так что ж — на каждом шагу шпынять её?
— И не говори! Людей бы постыдились. Ведь жена единственного сына…
— Разве ж дело — из-за подохшего телёнка терзать невестку?
— Будто у других такой убыток не случается!
— Чем богаче, тем жадней…
— Гульямал из дома в дом ходила — плакалась: невестка две или три пары войлочных чулков износила, и уже второе платье, дескать, ей пришлось сшить…
— Вот ненормальная! Где ж она — одежда, которая бы не изнашивалась?
— Младенца жалко. И ведь надо, как на отца похож!
— Не понимает ещё своего горя, машет ручонками, трепыхается, как птенчик.
— И для Гульямал дело нашлось, будет на старости лет с дитем нянчиться.
— А я про этого, про Нуха говорю: тоже мне мужчина, в женские дела нос суёт. Тьфу!
— Будто у невестки только и было на уме, что свёкра со свекровью разорить…
Мужчины разделяли мнения своих жён, но сами при встречах были немногословны.
— Ахмади, наверно, это так не оставит. Не знай, как Нух вывернется, коль к ответу его притянут. Привык на чужой шее кататься… — скажет кто-нибудь, а остальные лишь покивают, выражая согласие.
Со временем пошла гулять по аулу неизвестно кем сочинённая песня:
Две серебряных серёжки
Надевала Фатима.
Сердце бедной изболелось —
В воду бросилась сама.
Фатиме не позволяли
Насладиться даже сном,
А теперь она заснула
Навсегда на дне речном.
В половодье на Инзере
Не измерить глубину.
Что подумала, бедняжка,
Уходя к речному дну?
Кутлугильде пишет в письмах,
Что скучает по жене.
Фатима о том не знает,
На речном покоясь дне.
Как взгляну на Килен-оскан,
Горько мне и свет не мил.
Фатима б не утопилась —
Свёкор злой её сгубил.
Глава восемнадцатая
Апхалик получил письмо с фронта от Гибата. Письмо было написано на языке тюрки [106]. Апхалик долго читал его, бормоча себе под нос, и, наконец, поняв, что Гибат жив-здоров, протянул письмо жене:
— На-ка, прибери. Толком не поймёшь, что пишет. Надо дать прочитать Мухарряму-хальфе.
— Цари там не помирились, не сообщает?
— Вроде бы об этом ничего нет. Пишет, что сидят на позициях.
Гульямиля сложила помятые листки вчетверо и сунула их в щель оконного косяка. Но вскоре прибежала жена Гибата Гульсиря.
— Слышала я, кайнага, будто получил ты письмо от младшего брата. Правда, нет ли? — спросила она несмело.
Апхалик подтвердил, что да, получил, и велел жене отдать письмо снохе.
Гульсиря спрятала драгоценные листочки под шаль и, прижимая их рукой к груди, заспешила домой, а оттуда, взяв с собой четырехлетнего сына, — к Мухарряму-хальфе. Учитель жил у Багау-бая, которого Гульсиря почему-то очень боялась, но, к её счастью, хозяина не оказалось дома. Мухаррям, узнав цель её прихода, обрадовался:
— Говоришь, от друга моего пришло письмо? Ну-ка, ну-ка, почитаем, что он пишет…
Хальфа пересел поближе к свету и начал читать, по ходу чтения переводя написанное на понятный Гульсире язык и делая пояснения.
— Значит, пишет, что посылает от всего тоскующего сердца привет брату своему старшему, высокочтимому Апхалику и неотделимо от него досточтимой енгэ с мечтой увидеть их в благоденствии и почёте. Привет также высокочтимому тестю и опять же неотделимо от него — уважаемой тёще. И ещё привет кайнаге, то есть твоему, Гульсиря, старшему брату и всему его дому. Помимо того особый привет и пожелание процветания Багау-агаю и его дому…
— Смотри-ка, и про нас не забыл, — заметила жена Багау-бая. Ей польстило, что Гибат, владеющий «обеими грамотами» и потому уважаемый в ауле человек, особо выделил их дом. Разумеется, она не догадывалась о лукавстве Гибата, который точно знал, что его письмо будет прочитано вслух Мухаррямом-хальфой, следовательно, в доме Багау-бая.
Чтение письма неожиданно было прервано небольшим происшествием. Приоткрылась дверь, но никто не вошёл в дом, а показалась только миска, которую держала детская рука. Снаружи послышался дрожащий девичий голосок:
Сын моего свёкра стал стар и слаб,
Поясница у него не гнётся.
Подайте корочку хлеба хотя б,
Иль что у вас в доме найдётся…
Песня старых нищенок, пропетая девочкой, прозвучала столь трогательно, что даже сердце скупой хозяйки, видно, дрогнуло: она достала кусок просяной лепёшки и положила в миску.
Дверь закрылась.
— Чья это дочка-то? — удивился Мухаррям.
— Так Салихи ж… Должно быть, заболела и отправила старшую просить подаяние, — ответила Гульсиря.
Хальфа, вздохнув, продолжал чтение. В письме было ещё множество приветов, в том числе людям, с которыми Гибат и в родстве-то не состоял. В самом конце списка значилось: «А также самый-самый большой привет супруге моей с сыном моим Халилом».
— Вслед за приветом сообщаю, — читал Хальфа, — что ныне мы стоим на позиции на берегу реки Саны у подножия гор, называемых Карпатами. И дабы вам было ведомо, сообщаю: Самигулла из нашего аула убит и тело его пре дано земле; Хабибулла, сын Биктимера, и ещё один воин из той же Ситйылги пленены австрийским войском; зять Ахмади-агая — Кутлугильде из Туйралов получил ранение и отправлен в госпиталь города, называемого Житомиром. Мы ж с ровесниками Ситдыком и Исхаком служим в артиллерии…
Пока Мухаррям читал письмо, вошли несколько женщин-соседок и застыли у порога. Услышав, что убит Самигулла, одна из них горестно воскликнула:
— Бедняжка!… А у Салихи в пояснице схватило, подняться не может.
— И не на кого ей опереться… — добавила другая.
Далее письмо касалось лишь Апхалика, поэтому хальфа это место читать вслух не стал.
«Апхалик-агай, — писал Гибат, — помоги снохе своей засеять просом и гречкой по четвертине земли. И сена накосить, дров подвезти помоги. Продай нашу тёлку и купи одежонку снохе и племянникам. Коль суждено мне остаться в живых и вернуться на родную сторону, я тоже в меру сил своих помогу тебе, доброту твою не забуду… Много у меня слов, которые следовало бы написать, но на этом письмо заканчиваю и завершаю его баитом».
— Баит, — объявил Мухаррям-хальфа и запел на знакомый всем мотив «Мухамади»:
Я письмо с привета начал,
Завершу баитом, плача,
Ибо скован я с тоскою
И трудна моя задача.
Гибнет мир в великой тряске,
Над землёю — грохот адский,
Да поможет нам всевышний
В нашей юдоли солдатской!
Как с родным простились домом,
По дорогам незнакомым
Нас погнали к Оренбургу,
Оглушая шумом-громом.
Было там на удивленье
Люда разного скопленье,
Будто стронуло народы
С места светопреставление.
Даже хлев теплей и чище,
Чем загон, где эти тыщи
Изнывали в ожиданьи,
Задыхаясь от вонищи.
Записав, откуда, кто ты,
Разделили нас на роты,
Стал для нас отца превыше
Офицерик желторотый.
Обратив молитву к богу,
Снова вышли мы в дорогу.
Направляясь в город Пензу,
Два полка шагали в ногу.
Не опишут эти руки,
Сколько, выпало нам муки.
Нас убийству обучали —
Преуспели мы в науке.
Ждали нас такие драки,
Что не снились и собаке.
Дабы мы с пути не сбились,
Смерть расставила нам знаки.
Дали сабли нам и шпоры,
Повезли в машине скорой,
Довезли до гор Карпатских,
И сейчас пред нами — горы.
Мы германцев видим лица,
Всяк врага сразить стремится,
Нет достойного сравненья
Для того, что здесь творится…
Мухаррям-хальфа вложил и в слова баита, и в свой напев столько чувства, что Гульсиря и присевшие рядом с ней на краешек нар женщины прослезились. Да и сам хальфа был взволнован этим своеобразным описанием тяжёлой солдатской участи и бессмысленной войны. Он решил переписать баит, чтобы прочитать его своим ученикам. «Пусть знают», — подумал он.
Гульсиря шла домой и радуясь, и печалясь одновременно. Муж жив-здоров, это не могло не радовать. Однако радость омрачалась мыслью о Самигулле. Выходит, он и Гибат воевали вместе, и там, где погиб один, может погибнуть и другой. А как быть с Салихой? Сказать ей или молчать? «Доконает её эта весть, — думала Гульсиря. — Но не от меня, так от других она об этом услышит… Лучше уж от других…»
А больная Салиха в это время с грустной улыбкой слушала рассказ дочери о том, как та ходила по домам, прося подаяний. Мастурэ, разложив возле матери собранные кусочки, перечисляла, кто что подал. Конечно, будь Салиха здорова, они могли бы обойтись без милостыни. Но что ж делать, если вот так случилось… Жалость к голодным детям толкнула её на унижение. А Мастурэ, глупенькая, радовалась удаче. Глядя на неё, радовалась и Салиха.
Через несколько дней она поднялась, вышла на улицу. Вернулась вскоре, хватаясь за стены.
— Отца вашего убили! Убили-и-и!..
Обняв перепуганных дочерей, она зарыдала:
— Как же мы теперь? Как жить?..
Заголосили и девочки.
С неделю Салиха пролежала, безразличная ко всему. Если дочь давала ей поесть из того, что добыла, как-то неосознанно съедала, но сама ничего не просила. Глаза у неё глубоко запали, щёки втянулись, пожелтели. Соседки жалели Салиху, приходили утешать. Но единственным утешением было то, что не одну её постигло такое горе. В Ташбаткан одна за другой приходили чёрные вести: та лишилась мужа, эта — сына. Поплакали, собравшись вместе, и всем, Салихе тоже, вроде стало легче.