На Шагиахмета была у него обида и независимо от наследства. Родилась она ещё давно, в товарном вагоне, в котором везли солдат на войну. У жаркой железной печки земляки его коротали путь за разговорами, жаловались на свою судьбу, завидуя тем, чьи отцы сумели вовремя сунуть взятки нужным людям. «Могли бы и мои бочонком мёда или какой-нибудь живностью откупить меня», — подумал тогда Ахмади. Отец в то время был уже плох. Значит, провернуть это дело полагалось Шагиахмету. Тем более что он со многими волостными начальниками был на короткой ноге, выслуживался перед ними, не раз ел с ними из одного котла. Но ничего не сделал, чтобы спасти брата от солдатчины.
Не без страха вступая в войну, Ахмади не раз возвращался к этой мысли. Ну, а когда в плену испытал такое, что и собаке не пожелаешь, когда нахлебался лиха досыта, вина Шагиахмета стала казаться ему неискупаемой. Благополучное вызволение из плена и радость свидания с родиной приглушили обиду. Но остался в душе какой-то комок — и не рассасывался.
Дело о наследстве до волости не дошло, Шагиахмет, поразмыслив, всё же отдал Ахмади буланого стригунка.
Глава вторая
По улице шла шумная ватага парней. Они несли длинный шест — собирали хобэ [26]. Фатима углядела их с крылечка. Когда парни приблизились, Фатима юркнула в дом. «Что же привяжет к шесту эсэй [27], если зайдут и к нам? — взволнованно думала девушка. — Хорошо бы — платок или хоть аршин ситца…»
Среди парней она успела заприметить братьев своих Магафура и Абдельхака, это её обрадовало: мать не станет скупиться при них. Но был там и Талха, принародно похвалявшийся на днях, что женится на Фатиме. «Видеть его, конопатого, не могу! Везде свой нос суёт, бесстыжий, тоже мне — деляга…» — подосадовала Фатима.
Несколько дней назад егеты в шутку разыграли, кому какая девушка суждена. Когда конались за Фатиму, на конце палочки оказалась рука Талхи. Ему, недоумку, как раз этого и недоставало. Теперь ходит — языком болтает. Никто — ни его сверстники, ни девушки — слов Талхи не принимают всерьёз. А он всё своё: «Женюсь на Фатиме!» Нос задрал, раздулся от важности. Любит — не любит его «суженая», — дела ему нет. А Фатима, услышав от подружек такую новость, разозлилась донельзя.
Шумная ватага сборщиков хобэ остановилась у ворот. Первым в дом вошёл Магафур, за ним — Зекерия и ещё двое или трое. Фатима, красная от смущения, стояла в переднем углу. Зекерия обратился к хозяйке дома:
— Ну, Факиха-енгэ, дело теперь за тобой. Надеемся на твою щедрость.
— Что-то рано вы! Для сабантуя же срок не подошёл, плуг ещё не вынут из земли, — добродушно отозвалась Факиха. — К сабантую дадим, как все.
«Ох уж эта эсэй!» — застыдилась Фатима, не ожидавшая отказа.
— Нам сейчас надо. Гульсира вот платок к шесту привязала, — не отступал Зекерия. — У тебя, енгэ, с выручки от мочала что ни то осталось. Завалялось, наверно, аршина два-три товару…
Магафур поддержал приятеля:
— Ладно уж, эсэй, открывай сундук.
Ключ от сундука вместе с сулпы [28] подвешен к косе Факихи. Она сунула ключ в замочную скважину, два раза со звоном провернула его. Сундук, обитый полосками белой жести, открылся. Откуда-то с самого дна Факиха вынула кусок простроченной парчовыми нитями ткани, аршина полтора, и вложила его в руку Зекерии.
— Спасибо, енгэ, так-то лучше, — сказал парень удовлетворённо. — А ты, Фатима, что пожертвуешь?
Вместо дочери ответила Факиха:
— Не довольно ли из одного дома? Размахиваетесь больно широко, прямо — на великий сабантуй.
— Кабы на великий — мы б запросили поболее, чем полтора аршина ситца, — вмешался Магафур. — Будут просто игры, хотим немного повеселиться.
Зекерия, решив что от препирательств толку мало, прозрачно намекнул Фатиме, чего от неё ждут:
— Подружки твои в грязь лицом не ударили. Платочек там, кисет ли — нам всё сгодится.
Магафур подбадривающе взглянул на сестру, и Фатима достала из кармана камзола вышитый платочек…
Во дворе дары подвесили к шесту. Талха тут же заприметил платочек Фатимы. «Для меня, наверное, вышивала, — самодовольно подумал он. — Платочек должен стать моим».
Перейдя улицу, молодёжь заглянула в дом старика Багаутдина. Его старуха дала три десятка яиц.
Хозяин следующего дома Самигулла встретил весело.
— Ты! — окликнул он жену Салиху. — Поищи-ка, нет ли у тебя лоскутка какого. Ведь не уйдут, пока чего-нибудь не выжмут. А то так нажмут, что жёлчный пузырь лопнет…
Парни засмеялись.
— Верно, с пустыми руками не уходим, — подтвердил Зекерия.
— У меня ж ничего нету, чтоб вот так вдруг… Ничего не шила, вот и нету… — несмело запротестовала Салиха, а всё ж открыла сундучок, порылась в нём, вытащила витой шнурочек для подвязывания ворота рубахи. После родов по обычаю раздаривала такие шнурочки соседским ребятишкам, да один оказывается, остался. — Возьмите, коль годится…
— Эй, бисякэй, бисякэй [29], мало, вижу, от тебя проку. Ну-ка, подай мой кисет, — сказал Самигулла и, взяв из рук жены кисет, достал из него серебряный полтинник. — Нате, купите, что надо.
— Вот это, по крайней мере, взнос! — обрадовался Зекерия. Сборщики хобэ шумно высыпали на улицу.
Шест с дарами всё более тяжелел; каждый в ауле, по мере своих возможностей, привязывал к нему или давал в руки сборщикам что-нибудь. Только богатеи вроде Шагиахмета, Ахметши, Усмана и старающийся попасть в их круг Исмагил вдоволь поворчали, наговорили по сорок лишних слов, прежде чем дали по лоскутку оставшегося от шитья ситца.
О предстоящих играх Фатима узнала накануне. Она решила, что будет нечто вроде «карга буткахы» [30], поскольку работы в поле ещё не закончились. Правда, уже досеивали гречиху. Но молодёжи невтерпёж было ждать сабантуя.
После голодного тысяча девятьсот одиннадцатого года в ауле ни игры, ни скачки не устраивались. Народ соскучился по развлечениям, поэтому парни, с азартом занявшиеся подготовкой праздника, собрали на удивленье много призов. К общей радости, и погода установилась ясная, небо ослепительно сияло.
Место для игр выбрали за околицей аула, на выгоне, у берега Узяшты. Отличное место, лучше не придумаешь: сердцу тут радостно, глазу приятно. На пышных осокорях, подёргивая хвостами, кукуют кукушки. Вода в речке уже спала, и мальчишки с берега закидывают удочки в омутки под осокорями. У дальнего края выгона, возле уремы мирно щиплет траву скот…
В середину выбранной площадки заранее была вкопана гладко обструганная высокая лесина — столб для лазанья. К нему в праздничное утро с криком и визгом набежала детвора. Мальчишки упоённо попинали у столба чью-то тюбетейку, покатали войлочный мяч, стараясь загнать его в лунку, потом на смену мячу пришёл деревянный чижик. Девчонки, собравшись в кружок, принялись играть в пять камушков.
Пришли парни, наклонно прикрепили к столбу шест с призами. Затрепетали на ветру привязанные к шесту полотенца с красной и зелёной вышивкой на концах, лоскуты белого ситца и кумача, платки, платочки, кисеты, разноцветные шнурочки — и сразу повеселел майдан [31]. Группами стали подходить девушки, но поначалу они сбились в кучку в сторонке, точно напуганные волком овечки.
Фатима присоединилась к ним. Она пришла в жёлтом сатиновом платье, поверх платья — зелёный бархатный камзол. Когда она торопливо, ведя за руку сестрёнку, проходила мимо парней, монеты и кораллы её сулпы и нагрудника зазвякали сильней. Талха уставился на Фатиму, будто собираясь проглотить её. Она это чувствовала, но не удостоила Талху взглядом, только щёки её запылали, — если б могла, от злости прямо-таки разорвала, растерзала бы нахала.
Начались игры.
Гурьба подростков отправилась к линии, откуда предстояло бежать вперегонки. Вступили в круг желающие померяться силами в борьбе. И вот уже отходят в сторону первые победители, им вручаются призы — кому платочек, кому варёные яички, кому кисет. Рвётся к победе Талха, но никого свалить с ног не может; под дружный смех кладут на лопатки его самого. Другой бы ушёл подальше от сраму, но слабоват умом Талха, и, пользуясь этим, сверстники подзуживают его, подговаривают схватиться снова.
Магафуру стало жаль парня.
— Из-за платочка Фатимы старается, — шепнул он на ухо Зекерие, распоряжавшемуся призами.
— Разве мы его ещё никому не отдали?
— Нет. Вон висит. Отдай уж бедняге, пусть порадуется.
Талха в это время, багровый от напряжения, весь в поту, пытался опрокинуть Хусаина. Улучив момент, Зекерия подмигнул Хусаину, дал знак рукой: мол, уступи. Тот понял, кивнул в ответ, стал выжидать, когда Талха подтянет его кушаком и приподнимет, — тогда можно упасть поестественней. Но обессиленный соперник, сделав рывок, сам вдруг упал навзничь. Хусаин, упёршись руками в землю, быстренько перебрался на карачках через голову Талхи и перевернулся на спину, — якобы его кинули…
— Подножка! Подножку дал! — завопила мелюзга.
Не обращая на неё внимания, Зекерия объявил победителем Талху, вручил приз.
— Держи! Оказывается, ты настоящий пехлеван. Тебе на счастье выпал платочек Фатимы.
Тёмное, как дубовая кора, конопатое лицо Талхи расплылось в улыбке. Он важно обсушил лоб полученным платочком, сбил набекрень чёрную бархатную тюбетейку и вышел из круга, ничуть не сомневаясь в подлинности своей победы.
Хусаин остался в кругу: теперь он намеревался показать свою силу и ловкость. Но вышел против него Магафур, вышел с лукавой мыслью подтвердить мнимую победу Талхи. Он не сомневался, что возьмёт верх: противник-то на два года моложе. Перекинули друг другу за спину кушаки. И вдруг — Магафур ещё топтался, выискивая положение поустойчивее — Хусаин рванул, приподнял его, покружил и шмякнул оземь. Победа была чистая, бесспорная…